Зеркало ничем не удивило.
Тот же пучок на затылке.
Под левым глазом чуть подтёкшая, растворённая попавшей в глаз снежинкой дешёвая чёрная тушь.
– Мари-и-и на… – произнёс моё имя с очень длинным «и» вошедший в квартиру Вовка.
И это долгое «и» сделало звучание имени особенным.
Я вздрогнула от этой неожиданно блеснувшей своей мысли о том, что особенными делают наши имена люди любящие.
– Здравствуй, Володя, – улыбнулась я.
– С Владом уже познакомилась?
– Конечно.
– А почему здесь стоишь? К ёлке идём! К ёлке!
* * *
– Вот так ёлка! – искренне удивилась я. – Никогда такую не видела.
– Мы её из картонной коробки сделали, – сидя на ковре перед горой рассыпанного лего, важно сказал Влад, – жалко живую губить.
– Конечно жалко!.. А ваша ёлка просто чудо.
Я подошла поближе, чтобы рассмотреть кособокое картонное творение, неряшливо выкрашенное в буро-зелёный цвет и уляпанное сверху бумажными снежинками, вырезанными из тетрадных страничек в клеточку.
Я представила себе, как Вовка, набегавшись с фотоаппаратом по редакционным делам, садится вечером на диван рядом с больным сыном, в одиночестве прождавшим его весь день, берёт ножницы, бумагу и чикает, чикает, чикает…
Сердце моё наполнилось мучительной, но сладкой болью. Коллега открылся с другой стороны. Володино отцовство меня умиляло.
– А я долго думал, чем тебя удивить, – вышел из кухни Вовка, – решил, что яблочный штрудель со щепоточкой корицы, с капелькой мёда в новогоднюю ночь самое то.
– И с ванилью! – поднял вверх указательный палец Влад.
И мы втроём рассмеялись.
* * *
О чём-то громко срежиссированным весельем базлал телевизор.
Мы сидели втроём за столом, хохоча ни о чём, ели утку, приготовленную по-китайски.
Утку предлагалось кушать с рисовыми блинчиками, завернув туда брусочки свежего огурца и стебельки порея.
Ели креветки, поданные Вовкой с чесночным соусом; аккуратно пробовали очень острую баклажанную закуску.
Владик, поклевав, как птичка, выпорхнул из-за стола и, усевшись на ковёр по-турецки, зашуршал, забряцал детальками лего. Да так у кучи и остался, потеряв интерес к отцу и ко мне, им не званой гостье.
Мы с Вовкой дули шампанское и без злорадства сплетничали о своих журналистских собратьях, вспоминая смешные случаи и переделки, в которые все мы время от времени попадали.
Потом Вовка подарил мне шерстяные носки, которые я сразу надела.
А ещё кучу снимков.
Вовка запечатлел меня за работой то склонившейся над рабочим столом, то с диктофоном в руке, то сидящую на планёрке.
Это были живые фото.
Сделанные исподволь.
Других таких у меня не было никогда.
И уже не будет.
* * *
Я подарила Вовке тёплый шарф, зная его привычку ходить с голой шеей. Вовка погладил шарф рукой, как котёнка. И мне, под воздействием шампанского, казалось, что шарфик вот-вот замурлычет.
Я почувствовала, как тяжесть предновогодних недель легла мне на плечи. Сытость клонила в сон. И я, ничуть не смутившись своей внезапной усталости, прилегла на диванчик, там, где сидела.
И вот уже сплошным потоком шума, не облачённые в слова, текли из настырного телевизора размытые звуки.
Вдруг слово «втроём», наделённое совсем новым смыслом, смело вынырнуло у меня из-под сознания. Так неожиданно и мощно перед «Титаником» нарисовался судьбоносный айсберг.
«Втроём. Я, Вовка, Влад», – читалось сквозь туман.
Но мой «Титаник» стушевался.
Решать, как быть со словом «айсберг», он не желал.
Схитрил.
Растаял.
И я, в полусне, в полунеге, мечтала только об одном. О том, чтобы плед, клетчатый и тёплый, покрывающий кресло, взметнулся бы над комнатой, будто ковёр-самолёт, и лёг на моё озябшее тело.
И плед взметнулся и лёг. Володя накрыл меня им.
* * *
Проснулась я рано.
Окно было тёмным.
На фоне этой темноты вдалеке исправно дымили две заводские трубы, выпуская на волю расплывчатые перистые облака «сладкой ваты».
Одно облако было голубым.
Другое – розовым.
Город уже не спал. Миллионы утренних звуков, издаваемых в эту секунду человечеством, сливались в общий вселенский гул.
От этого гула, от вида «сладкой ваты», от того, что я проснулась на чужом диване, в джинсах, в водолазке и в шерстяных носках, накрытая чужим пледом, душу мою охватила смута.
Я чувствовала себя виноватой.
Как будто сделала что-то плохое.
«Но что? – мучительно думала я. – Вечер прошёл пристойно. В чём же дело?»
И тут я представила себе вот что…
Сейчас проснётся Вовка. Нальёт мне кофе. Принесёт на блюдечке кусочек яблочного штруделя. С корицей и капелькой мёда… И, конечно, с ванилью!
Я буду есть и пить. А Вовка будет смотреть мне в глаза. Ловить каждое моё слово.
А я… Что я?
* * *
«А я сейчас же должна отсюда свалить», – решила я, резко скинула с себя плед, поднялась с дивана. Стянула носки, сунула их в сумку, стоящую в коридоре, оделась и очень тихо вышла из приютившей меня в новогоднюю ночь Вовкиной квартиры.
Я агрессивно шагала по городу.
А слово «втроём», словно вирус, подхваченное мной накануне, свербящей ноющей болью оседало глубоко в ушах и в раздражённом горле.
Я трясла головой.
Плевала в снег заражённые слюни.
Я хотела от слова «втроём» поскорее избавиться.
«Вовкина забота блестит, как липкая паутина на дереве, – зло думала я, – а я – безмозглая Муха-Цокотуха, пляшу под дудку Вовки-паука за яблочный пирог… А паучок уж потирает лапки: «Попалась, милая… попалась».
Мне стало жаль себя.
Я подозревала Вовку в нечистоплотных помыслах. Мне казалось, он хочет использовать меня как бесплатную няньку для своего больного сына.
Зачем я связала себя знакомством с этим человеком?
Ведь Володька мне даже не очень-то и нравился.
* * *
– Ты фотки свои у меня оставила, – сказал мне Володька, позвонив днём.
– Извини. Я спешила, – выкручивалась я, – у меня статья срочная.
– Ладно… У тебя будет повод зайти ещё раз.
– …Ты извини… мне писать нужно.
– Влад привет тебе передаёт.
– И ты ему передай.
О Владе я старалась не думать. Мысли о больном бледном мальчике с горбом на груди вселяли в меня ещё большую панику, чем мысли об его отце.
Я решила спасаться.
* * *
Я отыскал начальника. Им оказался мосластый высокий англичанин.
Под козырьком бейсболки его глаза (уже давно не молодого человека) метали гром и молнии. Начальник яростно «собачился» с трудягами местного «разлива» на их языке. Те слушали молча, рассеянно поглядывая на уложенную ими (похоже, не вполне искусно) тротуарную плитку.
Я поздоровался.
На неуверенном английском объяснил, что вчера заселился во-о-он в ту квартиру, и ткнул я пальцем в сторону окна своей холостяцкой дыры.
– Окей, окей, – одобрительно покачал головой начальник, в секунду сменив гнев на милость.
– Вообще-то, SOS! – не согласился я. И с жаром поведал о том, что меня одолел лишайный котёнок, что я не хочу подцепить ненароком заразу и на дух не переношу уличных кошек.
Начальник слушал.
Кивал головой.
– Существуют ведь специальные службы, – ободрённый его внимательным к себе отношением, закруглил я свой пылкий монолог, – пусть работники такой службы приедут, утилизируют котёнка куда надо – и дело с концом.
– Не надо службу, – отрезал начальник, – дорого. Я сам с котёнком справлюсь. Один на один.
– И как же? – заинтригованный таким решением, полюбопытствовал я.
– А-а-а, – англичанин махнул рукой в сторону эвкалиптовой рощи, – вывезу подальше, и «концы в воду».
– Ну, как знаете, как знаете, – нехотя поддержал я решение начальника, – а когда?
– Так прямо сейчас, – сказал он мне и, широко гребя в воздухе длинными мощными руками, резко куда-то пошагал.
Минут пять спустя, сидя на балконе, я наблюдал такую картину. Начальник в резиновых санитарных перчатках по локоть выманивал из гущи олив облезлого котёнка (того самого, с розовым хвостом). Он крутил у животного перед носом кусочком, очевидно, чего-то вкусного.
Котёнок купился.
И тут же был сцапан.
