Уходящая натура
Надежда Птушкина
Книга «Уходящая натура» – это роман в семи частях или в четырнадцати фрагментах и семи кодах. Хотя этот роман и самостоятельное произведение, но всё же он является одной из трёх книг трилогии-саги о России с 1987 года до нашего времени. Автор не ставит себе задачей охватить все события. Главное – понять, как меняется психология советских людей в результате таких мощных социальных потрясений: свобода слова и свобода заработков, сексуальная революция, информация об истинном положении дел в Советском Союзе, часто шокирующая… Автор сосредотачивается на чувствах своих многочисленных героев. В основном тех, которые только начинают свою самостоятельную жизнь. В их душах смешиваются прошлые жизненные установки и новые. Воспитанные на Достоевском, Толстом и Чехове, они склонны к безумным страстным, романтическим и альтруистическим чувствам. Но новая реальность корректирует эти чувства, искажает, а иногда уничтожает. В романе, если использовать выражение А.П. Чехова, «семь пудов любви».
Надежда Птушкина
Уходящая натура
Часть первая. ЛЁВ И ЕГО ЖЕНЩИНЫ Фрагмент первый. ВАРЯ И АЛИСА
Глава первая.
Он умирал в прекрасном настроении и не заметил мига пробуждения. Ощутил, – спит или умер, – не важно. Сон, явь и грезы – сообщающиеся сосуды. Струится Лёвова душа по ним в блаженстве. Туда. Сюда. В тёплой и спокойной текучести времени.
Лежал и внимал несуетливому пробуждению организма. Готовился к величайшему переходу. Из горизонтального положения в вертикальное.
Улыбался. Чему? Молод и здоров. Он в доме, где родился и вырос. Улыбался всем телом! Руками. Ногами. Животом… Чувствовал себя на своём месте. Вроде моллюска в раковине на дне тёплого моря. Лучше! Моллюск одинок. А Лёв не одинок.
Пропустил, когда Она светлой девой вплыла в его тьму. Незнакомка. Самая близкая на свете. Единственная. Исключающая всех других. «Царица дум…» Судьба. Она… Она…
Восхождение…
Вот большой белый лист бумаги. По диагонали – дорога. Внизу моллюск. Вверху Она. Стоит? Парит? Туда! Моллюск покидает раковину и восходит… «Туда! Где ждет его судьба с неведомым известьем, как с запечатанным письмом».
Легок подъем! Почти взлет. Ощущение, будто набирает высоту, такое реальное, что заложило уши.
Оделся.
Старая скрипучая лестница.
Наизусть! Каждую ступеньку – наизусть. И, если бы кто-то сейчас спросил шепотом: «Крылья за спиной. Что? Что это?» Крылья и крылья, огромные, просторные.
Безмолвие. Глубокое утро. Лёв словно бы утратил вес и двигался бесшумно.
Кухня. Безмолвие. Спички. Свеча.
Варя!
Варя – это погода. Выключенное радио. Запах старых сухих сосновых досок…
Никаких приветствий. Молчать вдвоем – привычно. Лёв догадывался, что не постигает, насколько Варя видит его насквозь. Это не напрягало, а возвышало и льстило… Насквозь своего господина видит раб. Собака насквозь видит хозяина. Мать –дитя.
И враг? Но Варя не враг!
Варя начала делать кофе. В маленькой турке. Судя по аромату, крепкий.
Лёв с утра мог пить чай, или молоко, или сок, или какао, или кофе, или кисель, или воду… Это не значит – что попало. Выбирал! Сейчас – кофе. Крепкий. С корицей. Да! Варя так и делает. Кофе для него. Он хочет пить в одиночестве. Не быть в одиночестве, а пить в одиночестве.
Вообще-то он хотел бы пить кофе только с Той, которая наверху чистого листа. И ни с кем другим. Даже просто пить кофе только с Той. Или чай… Или сок… Или молоко… Или яд, если жизнь загонит в угол. С Ней, с Ней, с Ней одной. «И так до гроба рука с рукой дойдем мы оба».
Варя в тишине колдует над кофе. Все – что Варя делает магия. А сама она – гном. Или домовой. Рост маленький. Голова крупная. Из-за волос? Их явно раз в десять больше, чем положено такой крошечной женщине. Толстые, крепкие, винтящиеся в пружины. Их масса, плотная и тяжёлая на вид. Сейчас покрывает с головы до трусиков. Внезапно Варя обеими руками перетащила всю эту массу через плечо вперёд. Теперь стало видно, что она в черной майке и красных трусиках. Тонкая, но плотная и крепкая талия. Короткие, но добротной и ладной лепки ноги. Круглая и оттопыренная попка. Всегда в лёгком поддразнивающем движении. Словно пританцовывает.
Кофе перед ним. Варя напротив. Это не стесняло. Она часто подавала ему завтрак, иногда обед. И, если они были только вдвоём, то обычно вставала напротив и смотрела на него. У неё особенная манера стоять. Не с опущенными руками и не скрещенными на груди, и не с заведёнными за спину… Она никогда не опиралась на стол, не держалась за спинку стула, не прислонялась ни к стене, ни дверному косяку… Варя стоит напротив, сцепив кисти на затылке и сведя назад лопатки. И её крепкие круглые и не маленькие груди словно бы выдувались из тела. И сейчас, впрочем, как и всегда, втягивали внимание Лёва.
Кофе крепкий. В тело стала прокрадываться маята… Лёгкость ускользала. Обвисли крылья. Опасность… Возбуждающая сладковатая … Спасаться? Пойти навстречу? Как-то все стало сбиваться… Странный свет! И Варя близко! И запах молодого тела! Животный… Не приняла душ. В этих же трусиках и майке проспала ночь. Запах! Что-то в Лёве скомкалось. Сбилось с ритма. Забарахлило.
Лёв встал и вышел из кухни. Унес ноги.
Когда Лёв, одетый, с возвратившейся готовностью начать новую жизнь, покидал дом, Варя стояла всё так же и там же. И смотрела все туда же – на то место, где сидел – Лёв. Ладонь на дверную ручку – поздоровался с другом. Словно дверь – его старая верная няня.
Утро. Погоды в эту осень сухие. И не в каждую ночь, небеса опрыскивали землю чуть-чуть горчащим жидким дождиком. Но и такую малую толику влаги ослабевшее солнце не успевало за день собрать. Едва открыв дверь, Лёв тут же вдохнул пряный настой октября. Приправу к ночной свежести. Вдохнул воздух, тонкий и девственный.
Шёл к калитке во влажной тьме. Земля откликалась спокойным здоровым дыханием. Машинально и бегло приласкал куст георгинов. Лёв не помнил времени, когда этого куста лиловых георгинов не было у калитки. Ими гордились все домочадцы. Гости восторгались. Прохожие, что шли к электричке или с электрички, всегда замечали георгины. Останавливались и любовались. Лёв отодвинул лёгкий засов. Вышел. Притворил калитку. Посмотрел на дом.
В темноте дом казался больше, чем на самом деле. При входе трепетал бледный флажок. Это Варя со свечой в открытых дверях.
Лёв высоко поднял обе руки над головой, скрестил и медленно качнул ими. Он – корабль, покидающий гавань. Лёв сымитировал длинных гудок и три коротких.
Варя не ответила.
Глава вторая.
Итак – путь – к Ней начат!
Закрыв калитку, Лёв повернул направо и пошёл по Черёмуховой Аллее.
По левой стороне старые черёмухи. Сейчас крепко спят. Но и днем тоже дремлют. Эти старушки теперь всегда сонные. В детстве Лёв объедался их ягодами. Дома ему это запрещали. И он всегда отпирался, что залезал на дерево и ел черёмуху. Ягоды, от которых иногда задыхался. Но это не отвращало. Он объедался и возвращался домой исцарапанный, но с видом человека, который никогда не лазает по деревьям, не сидит в растопырье пяти-шести сучьев и не ест вяжущие ягоды полными пригоршнями. Обман не удавался! Видел, что знают наверняка.
Лёв жил вне зеркал. И сейчас-то почти никогда не смотрелся, а ребёнком и вовсе игнорировал. Лёв знал, что тот, кто в зеркале, это он сам. Но не склеивалось. Он и там, и тут? Двое, что ли, Лёвов? Он категорически не хотел, чтобы его было два. И начал избегать зеркал. Но в очередной раз, когда тётя Оля выговаривала за черемуху, пятилетняя Варя поднесла ему к лицу кукольное зеркало. И он увидел свои синие зубы. И уже без зеркала, свои испачканные руки. И вдруг ощутил – он перестал быть маленьким. Именно этот синий рот в игрушечном зеркале стал разделителем между детством и чем? Подростковостью? Отрочеством? Юностью? Между детством и остальной жизнью?
Справа – дома. Просторно и не ровной линией. Почти всех живущих в них Лёв знал в лицо, но по именам не помнил. Кто из какого дома и кто кому кто.
Шёл и шёл. Мысли коротенькие, неопределённые. Фонарей на Черёмуховой Аллее не водилось. Но темнота уже подтаивала.
Безмолвие. Безветрие. Затаённость. Вспомнил любимую детскую игру. «Повелеваю тебе, ветер: «А, ну-ка, подуй! Немедленно! Приказываю! Или накажу!» И ветер всплеснулся и лёгким лётом потеребил листву черёмух. «Молодчина!» – похвалил Лёв, – «Молодчина, ветер!» И снова темнота, безмолвие, безветрие.
Лёв любил эту доутреннюю пору в это время года. «Октябрь наступил…», «…кроет уж лист золотой влажную землю…»
Пять лет подряд в любое время года, кроме лета, каждый понедельник Лёв шёл этой дорогой. Но особенно любил осень. И не надоели ему сизое небо, простенькая чёрная земля, запах влажных стволов черёмух.
Когда ему, маленькому, сулили, что он вырастет и уедет отсюда в большой город, тоска сдавливала горло. Уехать – это бедствие. Нет в мире такой дороги, какую Лёв мог бы полюбить, как эту. И нет в мире другого города, по которому Лёв мог бы ходить и вдоль, и поперёк, и вокруг, и насквозь – и ни разу не открыть глаз. Лёв знал про себя всегда, что его не манят дальние страны, не соблазняют великие свершения, не искушают лавры властителей и победителей, не притягивают бурные и весёлые развлечения, не призывает слава. Он не хотел ни работать, ни служить, ни учить, ни лечить. Ему и в голову не приходило бороться за высокие идеалы, создавать прекрасное будущее для своих или любых сограждан, предаваться высоким мечтам и стремиться к грандиозным целям. Он просто хотел всегда быть в своём доме, в крошке-комнатке наверху. И целыми днями с книгой… В своей мягкой старомодной постели… Или на толстом ковре… Таком древнем, что не рассмотреть ни рисунок, ни даже цвет. Или скорчиться на выпуклой крышке старого кованого сундука, обитого железными обручами. Когда тело затекало, Лёв усаживался на сундуке верхом, или вставал перед ним на коленях, а книгу располагал на крышке. Читал сутками, засыпал над открытыми страницами и просыпался и снова читал. Книжность сливалась с реальностью. Он восхищался строем слов и рядами строк. Целовал их глазами… Обнимал книгу, вдыхал её, изнывал над ней, хмелел и, наконец, сливался с ней, овладевал ею и забывал в экстазе весь мир.
Иногда Варя оставляла под его дверью тарелку с едой.
А нет – так сам спускался на кухню и съедал, что попадалось. Такое, чтоб не разогревать и не мыть потом посуду.
Непрочитанные книги кончались. Лёв впадал в уныние. Часами сидел в кресле-качалке под лестницей. Пытался сообразить, где раздобыть денег на новую дозу книг.
Нехватка денег была единственной червоточиной в Лёвовой жизни.
А как же? Хоть и изредка, но приходилось тащиться в Москву. А за автобус надо платить. Ловчить он не умел. Чувство собственного достоинства не позволяло ездить зайцем.
Он много, очень много тратил на книги… Если его, хоть на месяц отлучили бы от чтения, он, пожалуй, вполне мог бы и умереть. А книги всё дороже и дороже! А читал Лёв всё больше и больше, быстрей и самозабвенней.
А между тем, он даже не догадывался, что нужны деньги, не только на книги едины, но и на еду, и на одежду. Что же касается оплаты жилья и коммунальных услуг, то Лёв не имел ни малейшего представления об этом. Еда в доме была всегда. Откуда? Лёв не вникал. Кто-то покупал продукты. Кто-то готовил. Кто-то мыл посуду. В доме четыре женщины! Удобно.
Лёв ни разу в жизни не купил себе никакой одежды. А, между тем, одет был лучше всех в городке, и даже лучше всех студентов в своем университете. Одежду передавали какие-то мамины друзья из Америки. Люди эти были щедры и понимали толк в одежде. И представляли себе Лёвов стиль. А, точней, эти неведомые друзья стиль этот и создали.
В общем, сколько бы Лёв ни думал о деньгах, ни тогда, ни теперь, он совершенно не мог себе представить, где их берут. Зарабатывают? Сколько он себя помнил, в семье никто и никогда в общепринятом понимании не работал. Ни мама, ни обе тети никогда не уходили из дома с утра, чтобы вернуться вечером. Лёв никогда не видел их торопящимися, раздраженными, деловыми, усталыми. Время от времени, кто-то из женщин по случаю и без особых усилий зарабатывал какие-то небольшие деньги. Редкие эпизоды!
Постоянно работал один отец. Но тут слово «работать» совсем не подходило. Лев Саввич – директор музея-усадьбы. Обожал свою работу, наслаждался ею. При советской власти зарплата была довольно значительной. И вся многочисленная непритязательная юдоль привольно и радостно жила на музейную зарплату. И ещё хватало на помощницу по хозяйству; уродливая и одновременно безликая женщина приходила или дважды, или трижды в неделю, и держала их дом в какой-то нереальной чистоте.
Но сейчас, в девяностые, после всех денежных реформ и пертурбаций, зарплата Льва Саввича как-то скукожилась. И выплачивалась неаккуратно, иногда с длительными задержками. Но семья не унывала.
Теперь выживание обросло множеством неопасных приключений. Словом, так или иначе, но нужные для Лёва деньги находились. И появление этих денег никогда не следовало из Лёвовых терзаний в любимом кресле.
Глава третья.
Кресло… Кресло…
Лет десять-двенадцать назад в нём Лёв умещался вместе с Варей. Дети сидели, вжавшись друг в друга боками, потому что рассказывали страшные истории про монстров. Варя пугалась, чуть ли не до обморока. Вцеплялась в Лёва, «закапывалась» в него. И часто дышала и, даже поскуливала. Жутковато бывало и Лёву, но он виду не показывал. Со временем теснота становилась некомфортной. Тогда Варя приладилась пристраиваться у Лёва на коленях. Но к одиннадцати годам перестала помещаться. И выбрала новое положение. Усаживалась на пол, ёрзая спиной распихивала Лёву колени и пристраивала свою голову у него в паху.
Когда Варя проделала это впервые, щёки у Лёва мгновенно раскалились. Придя в себя, он поспешно и неловко ретировался в свою нору. Удрал! Сидел и паниковал, что Варя явится за ним. Хотя та никогда не ходила к нему в комнату. В тот раз он долго беспокоился. Но она не пришла.
Тогда, к шестнадцати годам Лёв ещё ни разу не был физически близок с женщиной. Не то, чтобы это как-то угнетало или слишком заботило, но помнил он об этом постоянно. Известные ему из урывков порнофильмов способы близости казались нестильными и стыдными. И время от времени он размышлял, – не отказаться ли ему вообще от интима? Как Бернард Шоу.
Вскоре Варя снова застала его в одиночестве в том же кресле. И невозмутимо повторила трюк. Сбежать еще раз Лёв не решился. Мысли горячечно метались. Нет, он не сомневался, что двусмысленность позы возникает только из-за детского Вариного неведения. Но как ей объяснить? И почему объяснять должен он? В семье есть старшие!
Но, если взрослые так застигнут их… То что? Скорей всего, ничего.… Но будет стыдно… Надолго. Тошнотворно. Возможно, взрослые что-то заподозрят… И начнут, приглядывать за ними… Хотя, вряд ли… Что-то такое уже было. Было! Он вспомнил! Вспомнил! А забывал ли вообще? Не забывал. И не вспоминал. Полагал, что и Варя забыла. Не вспоминал, потому что, как это ни странно, но словно бы боялся, что Варька его воспоминания подслушает. Не накликивал. Лёв попытался как бы непринуждённо вытеснить Варину голову и забросить ногу на ногу. Но Варя не поддалась, упиралась все сильней. Затеялась возня. Оба упорно делали вид, что сами возни не замечают. И тут случилось непредвиденное… Собственно, то, чего следовало ожидать. Варя почувствовала моментально… Запрокинула лицо и смотрела, избегая встречи взглядов. И выражение глаз стало шкодливое, словно она подглядывала за чем-то тайным и непристойным. С удовольствием. Словно уличила Лёва в чём-то! Поймала за стыдным!
Нет-нет! Это воспоминание не почило в Варьке. Не испарилось. Не стушевалось. Лёва охватила паника.
Он грубо отпихнул Варю и убежал в свою комнату.
Это стыдное произошло в начале апреля 1982 года. Перед этим, в первых числах марта начали отмечать юбилей Льва Саввича. И гуляли широко, шумно и многодневно. Ели, говорили, слушали песни, сами пели, пили и плясали. Много шутили и хохотали до упаду. Гости уезжали и приезжали. Мигрировали между домом и музеем, спали вповалку на полу, на столах, на сдвинутых стульях и даже на фортепьяно. Спали и в музее, хотя Лев Саввич соглашался на это неохотно. Иные гости прижились. И Лёв время от времени беспокоился, как бы не прибились к их дому насовсем. Кто-то впал в запой. У кого-то началась депрессия. Кто-то у кого-то отбил жену. И все всё обсуждали и над всем смеялись.
Были званы и прибыли издалека отец и дед Льва Саввича. Отец, Савва Львович, и дед, Лев Мефодьевич. Лёву казалось, что и Савва Львович и Лев Мефодьевич одних лет. И он так и не научился за две недели их различать. Оба маленькие, согнутые, худенькие, морщинистые.
И, казалось, деды сами не очень-то верили, что громоздкий, двухметрового роста, представительный и ухоженный мужчина, им сын и внук. Деды старались помалкивать. А, если вдруг начинали говорить, то говорили долго, словно не умели остановиться. И смолкали внезапно. Покачивали сокрушённо своими маленькими головками, догадавшись, наконец, что никому не интересно их слушать.
Дедов воспринимали, как экзотику. Народ сошелся во мнении, что деды мудры и прозорливы и чуть ли не ясновидцы. Их отдельные бойкие фразы, типа «Мы всё могём – чинять, пилять, строгать, дырки профыркать! Вот только потолки мазАть не могём! – А чего так? – В глаза брыжжет!», вдруг все хватались повторять и толковать, и искать в этом провидческий, чуть ли не диссидентский подтекст. Но хоть разок послушать дедов внимательно никто не удосужился. Лёву казалось, что деды скучные. Но, поскольку, взрослые всё время находили в их словах тайный и многозначительный смысл, то и Лёв трепетал перед дедами.
А деды Лёвом интересовались. Шутили, что-то спрашивали, что-то мастерили для него. «Шутковали немного» – как сами выражались.
Один раз упросили «открыть рот и закрыть глаза». Лёв заопасался, что они кинут ему в рот что-то вроде таракана. Почему? Деды так себя не вели. Но Лёв всё-таки ожидал от них чего угодно. Но, конечно, не бросили. А вложили что-то мокрое, липкое и с резким сладким вкусом. И, в то же время, Лёв понимал, что знает что это, но не мог сообразить.
Деды смеялись и подначивали отгадывать. И вдруг Лёв вспомнил, что мельком видел, как деды уже угощали одну гостью и так же веселились и просили угадать. И слышал, как гостья сказала: «да-да, похоже на арбуз.
Лёву совсем не казалось, что во рту «похоже на арбуз», но он вдруг выпалил: «Арбуз!» Деды обрадовались и долго ещё посмеивались и хлопали ладошками то себя по коленкам, то Лёва по плечу. И на разные лады с восторгом повторяли: «Арбуз! Арбуз!»…
«Это зачем здесь огурец с мёдом?» – с раздражением допрашивала его тётя Оля, закладывая в «Вятку» вещи. И с тех пор Лёв терпеть не может ни огурцы, ни мёд.
Или, ещё шутка. Деды поставили его на табуретку и завязали шарфом глаза. Туго! Шарф кололся, под ним всё сразу стало чесаться. Шарф вонял отсыревшим табаком. Лёв набрал воздуха и не выдыхал, но вонь всё равно тиранила. Вдруг табуретка под ним качнулась, и он понял, что его поднимают вверх на этой самой табуретке. Вокруг раздавались голоса: «Вира… Вира… Майна… Стой, стой! Сейчас о потолок башкой ударится! Пригнись!» Лёв запаниковал. Потолок здесь был высоко, а табуретка качалась…
«Я сейчас убьюсь, – вдруг ясно понял Лёв, – убьюсь насовсем! Меня положат в гроб и закопают в землю и будут ходить на мою могилку и пить водку и есть вонючие варёные яйца». Захотелось плакать и вопить: «Отпустите меня! Пожалуйста, опустите и отпустите!» В ушах зашумело, и голова переполнилась неразборчивым гулом. Лёв чувствовал, – эти восклицающие люди притворяются, что встревожены. А на самом деле хотят, чтобы Лёв поскорей упал и убился. Из гула выбивались отдельные возгласы: «Прыгай! Упадёшь! Прыгай! Скорей!» Лёву отчаянно хотелось закричать: «Мама!!!» Но, ни за что на свете!!! А табуретку раскачивали всё сильней. Хотелось заплакать, но времени уже нет.
Тогда он собрался с духом и прыгнул с расчётом, что пол далеко. Упал сию же секунду. Подвернул ногу. С хрустом! И сразу понял, что это у него, у Лёва, что-то сломалось. Хотя, до сих пор у него не ломалось ничего.
Валялся на полу с завязанными глазами под аккомпанемент хохота и под аплодисменты. Наконец, повязку сняли, и он близко увидел смеющееся и довольное лицо какого-то из дедов.
