– И так был страшен, а теперь и того пуще! У-у-у!
– Помолчи! – огрызнулась Агафия, а затем к кередке обратилась: – Бортэ, как же это получилось?
Та что-то пробормотала на своем языке с мрачным видом.
– Не поняла.
– Если я тебе это переведу, Честимир шкуру с меня спустит.
– Коли парень в бабьем платье здесь помрет, хоть за ноги, да вытащи его из избы. Мне покойник в горнице не нужен, – не унимался человечек.
– Рот закрой, – злилась Агафия еще сильнее.
– У меня хозяйка не ты, а Аксютка!
– Кого это я к стенке прибила? – спросила Бортэ.
Княжна задумалась и не сразу ответила:
– Домового. Мне про них рассказывал Честимир.
– Это он на хозяев крышу обрушил?
– Не я! Не я! Чтоб у меня глаза лопнули, коли вру! – завопил человечек.
Агафия отошла от Бортэ, подошла к стене и взяла пушистую лапку домового в руку.
– Мы не со злом сюда пришли. Я знаю, что ты не виноват, что ты, как положено, избу свою берег от всего дурного. У меня в корзинке пироги с капустой. Коли я тебя отпущу – поешь спокойно, не обидишь нас с подругой?
– Дались мне твои… А-а-а! – закричал человечек, когда Агафия выдернула ухват из стены.
Ловко, как кошка, приземлился на пол. Бортэ, ожидая худого, поджала ноги. Но княжна размотала лежавший в корзине рушник, достала румяный мягкий пирожок и протянула человечку.
– Ведьма! – выпалил тот, однако лакомство принял и отошел от девиц в дальний угол – есть.
– Домовые не злые, – объяснила Агафия подруге. – Живут на чердаке или за печкой. По ночам хозяйство стерегут, полы в избе метут, по воду ходят, зерно сушат, гривы и хвосты скотине чешут. Если беда скоро – предупреждают семью храпом, воем, топотом, мяуканьем, стуком в окно.
– И у Прасковьи такой есть?
– Да. Только там у домового хозяйство – проказничать некогда. А здесь запустение, даже Аксютка не ночует. Вот он и бесится. Коли Устинья с детьми и мужем в своей избе жить не начнут, будет и у них такое же горе.
Человечек доел пирог и, не опасаясь ничего, уже по пояс погрузился в корзинку Агафии, стоявшую на полу, и чавкал. Бортэ спросила:
– И его кормить будем?
– Всякой живой душе ласка нужна. А он, поди, оголодал – сколько лет на этом дворе ни крошки не было?
– Восемь ртов, – покачала головой кередка.
– Домовые маленькие, много не съедят.
Но в это время человечек поднял голову, довольно урча. Шерсть на руках и лице была в крошках и капусте, рубаха испачкалась, из большого рта два пирога торчало. Девицы не смогли сдержать улыбок. Новый знакомый проглотил пищу и сказал беззлобно:
– Вот уродины.
– Зачем ты так говоришь? Можно же похвалить, поблагодарить, попросить еще пирогов принести завтра, – заметила мягко Агафия.
– Еще чего!
– Нет ли здесь миски? Я хочу оставить поесть Аксютке.
Домовой прыгнул на печь и загремел там чем-то. Вернулся назад с грязным чугунком. Агафия, вздохнув, пошла к реке мыть посудину. Бортэ сидела на лавке у печи. Новый знакомый напротив нее на полу уселся и почти пропел:
– Нос распух, глаза заплыли. Родная мать увидит – испугается.
– Княжна придет – назовешь ее красавицей. Или ни один пирожок до тебя не доберется – сама все съем.
Домовой скорчил кередке рожу.
Агафию пришлось ждать долго. Воротилась она в мокрой рубахе, а Бортэ и человечку объяснила смущенно:
– В Смородину упала. В первый раз чугунок мыла.
Кередка чувствовала себя совсем слабой. Оставив пирожки на столе, княжна в одну руку подхватила корзину, а другой обняла подругу и велела:
– Обопрись на мое плечо.
Когда девицы кое-как спустились с крылечка, голос из окна пропищал им вслед:
– Благодарствую, милые! Еще приходите!
– И все-таки как ты лоб об печку не пробила? – ворчала Агафия, когда они, покачиваясь, вышли со двора на улицу.
– Может, это печка бы разбилась, а я была целехонькая? Да и раны у волколаков заживают быстро. Ах, если б кто увидел наш бой! Сказку бы сочинили.
– Я тебе сколько угодно сказок насочиняю, только себя береги.
– Будто я сама виновата, что у вас под каждой кочкой кто-то могучий и неведомый?
– Это потому, что тебе только бурю подавай. Да держись крепче. Чуть-чуть… Почти пришли, Бортэ!
Девицы были уже на своем дворе. Воик сидел на лавочке под окошком избы. Заметив спутниц своих, он помахал рукой, но потом наморщил брови и встал удивленный. Почему одна за другую так хватается? У кередки лицо стало сине-желто-красным, все распухло. У Агафии волосы были мокрыми, прилипли к щекам и лбу, а коса висела плетью. Да и что алело на рубахах у обеих?! Бортэ не нашла ничего лучше сказать, чем:
– Худо ты, Воик, за нами приглядываешь! Уже первая кровь пролилась.
Княжна подтащила кередку к лавке.
– Унеси ее в избу.
Паренек с охотой обнял девицу раненую за плечи, а вторую руку потянул к коленям, но Бортэ мягко отстранилась и на то место, где прежде юноша сидел, шлепнулась.
– В избе душно. Я лучше здесь побуду.
– Принеси ей воды. Я пока в лесу соберу крапиву – опять кровь пошла, – распорядилась Агафия, протягивая Воику корзину. – Бортэ, голову назад не закидывай. Плохо будет.
Княжна ушла по тропинке к реке Зарянице. Кередка сидела на лавке, закрыв глаза. Паренек с сожалением смотрел на изуродованное лицо девицы и заметил вдруг, что ничем его она не прикрывает от его взгляда. Доверяет! Сердце стало биться чаще. Почему не дала себя понести? Смущается! То ли любит уже, то ли вот-вот полюбит. От радости у Воика дух захватило. Прижав к груди корзину, он побежал в избу за водой.
Глава 10
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом…
К. Д. Бальмонт. Будем как солнце! Забудем о том…
Потеплело. Трава и деревья зеленели, словно наступило уже красное лето. Пышный, свежий, теплый еще, что даже сквозь тряпицу чувствовалось, каравай к груди прижимая, Агафия шла быстрыми шагами по улице села Беркут, шестерых ребятишек Устиньи разыскивая. Заметила девица их за церковью. Там росла береза о двух стволах – один засох, другой здравствовал, и на легком ветру листья казались вышитыми косо зеленым шелком прямо по небу голубому. Старший мальчишка забрался невысоко по первому стволу и повис вниз головой, крепко обхватив ветку руками и ногами. Братья и сестры встали рядом в круг около Аксютки. Все семеро были растрепанные и чумазые.
– Мы вчера Матрену видели. Под коровой Корнилия сидела, молоко сосала из вымени! – врал старший сын.
– Страшная Матрена, как кикимора, – поддержали другие дети выдумку.
– Шипела и угольками в нас плевалась.
– Ночью звезды с неба украла, чтобы я упал и лоб о крыльцо ушиб.
Аксютка не понимала, что о погибшей сестре ее говорят. Улыбаясь, она бормотала бессмыслицу:
– Я залезу козочке в одно ушко бабушкой, из другого вылезу княжной.
– Княжной! – не унимался старший. – А Матрену велишь на иконах писать? А меня сделаешь воеводой!
– А меня епископом!
– А меня боярином!
– А меня женой Корнилия, чтобы коровы свои были…
Агафия покраснела от досады. Некому было научить детей уму-разуму. На всю улицу такие глупости кричать! Хорошо, что люди добрые или в поле, или на огородах трудятся и не услышат ничего.
Княжна подошла к ребятишкам и безумной и сказала строго:
– Что же вы к Аксютке пристаете?
– А зачем она тут есть? – спросил старший брат нагло.
– Покушайте хлебушка, а я расскажу, как и зачем Бог человека создал, – предложила Агафия, вспомнив, чему учили ее в Светлоровске по книгам бесценным, и разворачивая рушник, чтобы достать каравай.
Мальчишка с дерева спустился проворно, поглядел на девицу золотоволосую хитро исподлобья, резко выхватил угощение и побежал прочь, хохоча. За ним, как стая птиц, кинулись братья и сестры, самого младшего, выпучившего глазенки и засунувшего в рот кулачок, унося на руках. С Агафией осталась одна Аксютка. Впрочем, сирота безумная опять не ведала, что вокруг нее творится, и сама себе рассказывала с выражением:
– Приехали к кукушке сваты. Думали, что девка. В избе-то пусто. А у соседей-то все птенцы – кукушата!
– Давай я тебя домой отведу? Покушаешь, – предложила княжна, взяв собеседницу свою за руку.
Аксютка пошла за сердобольной девицей в свою избу, где домовой стерег принесенную Агафией для сироты-хозяйки кашу, но не съела ни ложки, а через окно выбралась опять во двор и ушла неведомо куда.
Ночью в жарко натопленной бане при избе тугой на ухо Прасковьи княжна сетовала, что даром пропадают ее о милосердии в Беркуте хлопоты, и втирала в спину растянувшейся на лавке Бортэ мазь, по давнишним заветам Честимира составленную. Кожа кередки будто свет золотистый испускала.
– Ума не приложу, как детям Устиньи помочь. А ведь они еще малы. Вырастут – набедокурят – то-то накажут их в селе за это. Учить ребятишек надо смолоду. Младенец весь день грязный кулачок сосет. Так и захворать недолго. Не больно? – спросила вдруг Агафия, когда Бортэ сделала движение головой.
– Нет. Столько времени уже с ними бьешься. Бросила бы, а?
– А кто тогда им поможет?
«А кто мне поможет? – хотелось спросить Бортэ. – У меня сейчас никого нет, кроме тебя. Друзья далеко, да и вспоминают обо мне только словами неласковыми, не иначе. Семьи больше нет. На улицу выйти не могу. Целый день этой спиной, которую ты гладишь, которая по твоей вине обезображена, подпираю белую стенку печки. Зачем травы целебные собирать? Зачем дети эти и Аксютка?»
Агафия закончила мазать тело снадобьем и отошла к ведру с водой, опустив руки туда. В рубахе, державшейся на одном плече, и с золотыми прядями, волнистыми после того, как расплетена была коса чуть ли не до колен длиной, казалась девица Бортэ не то херувимом с икон в тереме князей Светлоровска, не то Мокошью, которую, по страху боярыни Варвары, хотела Агафия вышивать вечером в день приезда кередки в столицу. По опущенным плечам и глазам печальным подруги догадалась бывшая ханум, что девица устала. Ох, не до упреков сейчас, не до просьб. Бортэ приподнялась на локтях и завела разговор о том, что княжне нравилось всего более сейчас:
– Какие травы в снадобье, которым ты мне спину мажешь?
Агафия встрепенулась и оживилась:
– Ромашка, крапива, сок березовый, тертые желуди прошлогодние. Я нашла их в кладовой у белки, под корой старого пня.
– Тогда ты полдня проходила в лесу? – спросила Бортэ с улыбкой.
– И еще пойду. Я все помню. И все исправлю. У волколаков шрамов на спине быть не должно.
Глаза обеих девиц сверкали в полумраке бани. В окно лился бледно-голубой свет луны…
Бортэ теперь училась писать, и Воик, довольный, давал красавице уроки.
– По чертам и резам гадали и читали раньше и люди, и волколаки. Сейчас только в Новом Волчке об этом помнят, а бывшие наши слуги приняли бога нового и буквы иные, – объяснял юноша, вкладывая в небольшую руку кередки костяную палочку-писало.
Бортэ очень старалась, но получалось у нее средне, не сразу и косо-криво, чему девица, привыкшая, что все выходит ладно, дивилась да печалилась скрытно. Она рассказывала Воику:
– Мы не царапаем бересту, а рисуем кистью на ткани или табличках. И указы не слева направо, а столбцами, сверху вниз пишутся. Каждый символ в Новом Волчке означает только звук, а в юртах – целое слово. Много лет назад кереды захватили царство Хуа-го[26 - Прототип – Китай.], откуда родом были мои мать и тетка. Но степные народы сами покорились обычаям рабов своих. С тех пор все, кто у власти сидит или успеха добиться желает, должны двумя языками владеть: на родном мы говорим, на другом, из сожженных и заново построенных дворцов и хижин, пишем. Только мало нас, грамотных, в сравнении с числом остальных кередов и рабов.
Воик сравнивал Бортэ с ветром, распахнувшим где-то в душе его ставни так, что открылись взгляду юноши миры новые и чувства неведомые. И он уже который раз принимался объяснять, как по березовой коре чертить и резать надобно, чтобы получился первый знак в слове «лошадь». Агафия в это время проходила мимо. Кередка окликнула подругу:
– Приедешь в Новый Волчок – подпись свою нигде по-местному поставить не сумеешь! Иди учись.
– Подписи Честимир поставит. А некоторые травы полезные только в конце весны силу набирают, – ответила княжна, поднимая с лавки у самой двери корзину.
