Дети Устиньи на заре играли около мостика через Заряницу. Двое лупили друг друга палками. Один ревел оттого, что его с собой «в бой» не позвали, а «мечей» таких хороших на траве и в кустах больше не было. Остальные смотрели на «витязя» и «кереда поганого» и кричали громко – больше от восторга и избытка сил жизненных, чем от страха за людей родных. Самый старший же прыгал по березовым доскам, еле державшимся на бревнах. Издалека увидев спускавшуюся с холма Агафию, мальчик велел ребятишкам:
– Видать, еще одно волосье непетое сюда идет! А ну-ка, готовьтесь ее в речку бросить!
Смеясь и отворачиваясь от девицы, дети пропустили ту до середины Заряницы, а потом с визгом бросились к княжне, намереваясь спихнуть ее в еще не прогревшуюся из-за холодных на редкость ночей воду. Агафия нахмурилась, догадавшись о глупой выходке, и побежала к берегу. Доски, ничем к бревнам не прибитые, заскользили. Старший мальчик упал на мосту и закричал от боли. Его брат и сестра оказались в самой Зарянице. Княжна бросила корзинку на землю, вернулась на ненадежный переход между двумя берегами и выловила детей матери-кукушки из реки: одного за руку, другого за ворот рубашонки. Вместе пятеро ребят и Агафия воротились по проверенной части моста под холм, с которого село Беркут начиналось. Спасенные мальчик и девочка княжну обняли несмело, но крепко, отчего светлая ткань платья Агафии намокла и отяжелела. Старший сын все еще лежал на бревнах, скрючившись, крича и плача. Как ни пыталась красавица поднять его осторожно, ребенок только пуще выл, позабыв, где находится, что с ним делается. Девица велела детям:
– Идем в избу Прасковьи!
Там уже трапезничали. Воик и хозяйка хлебали окрошку из одного большого горшка. Бортэ ложку отложила, ни разу еды не коснувшись, и смотрела в окно с тоской и скукой. «Может, это годы лучшие мои? Неужели я была ханум? Слова моего с трепетом душевным и слуги, и воины ждали. От уборов дорогих сундуки ломились. Где пиры и охоты? Надо было учиться столькому, чтобы во всеми богами забытом Беркуте мхом покрыться?» – думала кередка.
Вдруг услышали все трое крик. Вскоре увидели они в окошко, как несет Агафия к крыльцу старшего сына Устиньи, а братья и сестры его вокруг княжны вьются, как пчелы у цветка лазоревого. Девица ребенка плакавшего уложила на лавку в сенях, а сама ворвалась в горницу.
– Воду кипятите скорее! Двое до костей продрогли, один плечо вывихнул.
Прасковья едва ли поняла, в чем дело, но просьбу постоялицы своей выполнила быстро. Бортэ принесла с полатей мешочки с травами. Воик накормил пятерых детей окрошкой – старший уже не кричал, но плакал беззвучно, все бился, стараясь так лечь, чтобы хоть немного боль уменьшить. Ребятишки притихли, ели жадно – давно были голодны. Парень гостей нежданных подбадривал тихонько:
– Эх, дело молодое! У вас сейчас рты что корзинки прохудившиеся: сколько ни положи – еще место останется.
Вышла в сени Бортэ с маленьким кувшином чего-то душистого в одной руке и двумя большими (на взрослого человека) сухими рубахами в другой. Кередка велела тем мальчику и девочке, которые в речку упали:
– Переоденьтесь быстро и выпейте отвар, а не то захвораете и сляжете.
Ребятишки на Бортэ смотрели с интересом. Лицо ее, от всех в селе отличное, не пугало, а голос был приятным. Однако от кувшина дети воротились, пока в сенях не показалась сама Агафия.
– Голубчик да голубушка, без страха пейте, маленькие! Там одуванчика желтого корешок, рябинки ягодки, ромашки цветики…
– Ох, грудь болит!
– Дышать тяжко!
– Вы водицы речной наглотались. Это пройдет скоро, – пообещала княжна, разрезая ножом плечо и рукав рубахи старшего мальчика. – Бортэ, я ему голову подержу. Влей хоть пару глотков. – И девица показала глазами на горшочек, принесенный из горницы и стоявший теперь у лавки с больным ребенком.
Глядя на зареванное, искаженное страданиями, красное лицо, кередка сказала громко: «Гляди-ка, что покажу!» – и скорчила рожу. Чадо то ли удивилось, то ли испугалось, однако рот открыло, и удалось в него влить чуть-чуть отвара из полыни, чтобы боль облегчить. Воик отворил дверь в горницу, чтобы больше света в сенях было, и встал возле девиц и ребенка, держа над ними зажженную лучину. Агафия осмотрела осторожно опухшее место, спустила мальчика на пол, сняла с ноги сапог, размотала быстро портянку – кусок ткани, нужный, чтобы ничего обувка не натерла. Вспомнив все заветы Честимира про вывихи, княжна села к лежавшему на спине ребенку со стороны плеча поврежденного, схватила руку за кисть и запястье, уперлась пяткой в подмышку больному и потянулась назад. Мальчик закричал так, что братья и сестры его, перепуганные, выбежали из сеней во двор, а после затих, будто заснул. Агафия сказала тихо Бортэ и Воику:
– Кость на место встала.
С каким восхищением смотрела кередка на подругу свою! Скука на время была позабыта. Кабы Воик получил такой взгляд, нисколько бы не сомневался парень в том, что в Новом Волчке познакомит матушку и сестриц с молодой женой.
Дети Устиньи добро помнили. От Агафии они теперь не убегали. Издалека девицу приметив, торопились к ней полакомиться чем-нибудь и про новенькое, что на селе случилось, рассказать. Воик, узнав об этом, стал ходить с княжной. С чужаками, еще и у вековухи жившими, в Беркуте встреч больше никто не искал, а жить, как в тюрьме – за стеной каменной и решеткой железной, куда ни один слух из мира человеческого не проходит, не хотелось. Однажды после обеда сидели Воик с охапкой цветов полевых (для Бортэ), Агафия и дети на берегу реки Смородины. Лакомились ребятишки творогом и щебетали:
– У коровы Корнилия родился теленок трехглазый!
– Бабка Пелагея второй год помирает. По двору летает шибче невестки, а всем говорит, что по ночам черти снятся…
– Бояре Выстрогодские сына женить хотели, а он тайком постриг принял! Говорят, матушка и батюшка с горя чуть скит разорить не велели…
– Вроде бы наши, а хуже кередов!
Агафия хлопнула по руке и раздавила комара. Воик слегка нахмурился, услышав плохое о народе Бортэ. Старший сын Устиньи прижался к Агафии и сказал:
– А супостаты эти скоро сюда придут.
– Чего? – вздрогнула княжна.
– Батюшка наш вернулся. Все деревни ниже по Смородине кередами сожжены – ему гулять негде.
Так испугались Агафия и Воик вести недоброй, что и не обдумали с грустью, почему ребятишки теленка трехглазого и бабку чужую раньше батюшки родимого вспомнили.
Ночью сидели подруги на старом крылечке избы Аксютки. Небо темное совсем тучи заволокли. Рубахи девиц белели, как стены городов далеких. Где-то в селе играли на домре, и звенел в воздухе прохладном смех беззаботных пареньков и их красавиц. Домовой устроился рядом с Агафией и Бортэ и дремал, голову положив кередке на колени.
– Что же это? Со стороны Чердынского княжества тишина, а за Смородиной враги силу набрали, того и гляди Беркут сожгут. Когда до кередов дело доходит, ты под землей на аршин видишь. Как быть? – шепотом спрашивала Агафия.
– Честимир как? Ножи смотреть ходила?
– С утра чистыми были. Сходить разве еще раз?
– Незачем. Не разглядим ничего. Но уйди мы отсюда – посыльные из Нового Волчка нас по всему Чердынскому княжеству искать примутся?
– Бортэ, что ты думаешь?
– Что братец мой Сартак не дурак, да и в советниках его люди разумные имеются. С деревень на окраине добычи всего ничего. А вглубь княжества от реки уходить не стали. Молодец против овец, а против молодца – сам овца? Нет. Какие-то отряды малые могли хана ослушаться и напасть. Только их наказали уже, должно быть. Новые не прибегут, участи провинившихся боясь. У нас еще время есть.
Агафия ничего не ответила, только обняла Бортэ. Так они посидели немного молча. Потом княжна сказала:
– Знаешь, чему я рада?
– Погоди, подумать дай…
– Что Воика с нами сейчас нет.
Никак не ожидала Бортэ этого. Она у подруги спросила:
– Чем же он перед тобой провинился? Паренек добрый, угодить нам старается.
– Сама в толк не возьму. Много его. Ох, будто везде он сидит. Прости, коли не по нраву слова мои пришлись. Другому никому бы не рассказала.
Бортэ голову на плечо Агафии привычно опустила и промурлыкала:
– Ой, девочка моя…
Глава 11
Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали,
сухие листья хрустели; выехала из лесу Баба-яга —
в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает…
Василиса Прекрасная (русская народная сказка,
по сборнику А. Н. Афанасьева)
Хоть бояре Выстрогодские в Беркуте не жили, нападение на земли их напугало хозяев. Вскоре приехали в село мужики-мастера. Холодным выдалось начало лета, однако присланные люди рубахи снимали – от работы жарко становилось. Землю копали, лес рубили, торопились окружить избы валом и стеной крепкой. Староста деревенский даже к вековухе Прасковье подселил двух мужиков. Нраву они были смирного, лишнего не болтали, да и думали только о трудах дневных и семьях, на время покинутых, однако Агафия и Воик поняли, что Бортэ лучше снова спрятать. Теперь спала кередка днем в избе Аксютки – дом без крыши и приезжие стороной обходили. Часть ночи волколаки проводили вместе, гадая, когда за ними из Нового Волчка воротятся. После княжна и юноша тихонько к Прасковье на боковую возвращались, а Бортэ в облике зверином или птичьем до рассвета по селу носилась. Прожили они так три заката и три восхода солнышка красного.
На четвертую ночь увидел степной лунь чудное. Шли по берегу Смородины три девицы с волосами светлыми, в косу не заплетенными, платками не повязанными, но красивыми и длинными – как у Агафии. На рубахах гулявших красавиц узоров никаких вовсе вышито не было, зато на шее на веревочках бились о груди речные камушки. С улыбками счастливыми, голых босых ног не стесняясь, перепрыгнули девицы через один забор – а пес не залаял! Подбежали гостьи непрошеные к избе, постучались в ставни, как дети шаловливые. Степной лунь на все из-за трубы избы соседней смотрел. Открылось с треском окно. Красавицы стали махать руками, будто к себе звали. Вскоре вышел во двор мужик из тех, кто на работы по приказу боярскому явился. Одна девица положила головку приезжему на правое плечо, вторая – на левое, а третья впереди пошла, остальных ведя к воротам и поя тихонько:
Лада-млада, кудри-кольца,
Полюбила своевольца!
Он за стог не силой вел.
Там цветочек алый цвел.
Ай-люли, ай-люли!
Сваты к ладе не пришли.
Зубы скалит дочь соседки:
Полушалок у ней редкий,
Ленты две в ее косе —
Порешили с браком все!
Ай-люли, ай-люли!
Языком-то не мели.
Мужик, как зачарованный, шел за девками, оставив открытыми ворота. Все четверо спускались теперь к Смородине. Песня странная продолжалась:
Ладе замуж неохота —
Дегтем вымажут ворота[27 - Так поступали с девушками, невинность до брака не сохранившими. А две ленты в косу заплетала та, которую уже просватали и вся семья которой вела активную подготовку к свадьбе с конкретным человеком.].
Бьет который день отец.
Утопись – один конец.
Ай-люли, ай-люли!
Сестры милые пришли.
Из воды показалась еще одна голова девичья – с темно-рыжими сухими волосами! Как только кончилась песня, три красавицы принялись мужика щекотать и сами смеяться, пока тот смотрел в пустоту с улыбкой глупой. Степной лунь увидел с березы, как упала вдруг с неба ступа. Торчала из нее старуха тощая, с руками костлявыми, спиной колесом и гривой седых спутанных волос, которые, как и рубаху черную, трепал ветер, всегда над водой летающий. Закричала бабка:
– Фу-фу, бесстыжие! Кто позволил? Прочь, скверные! Прочь, паскудницы!
Засвистело над головами девиц помело. В другой руке держала старуха палку. Насажен на верхушку был череп лошадиный с глазницами горящими. Бросили красавицы мужика, кинулись в воду да не всплыли. После этого взлетела ступа с бабкой в небо темное, к лесу за Заряницей путь держа. Мужик в себя пришел, глаза протер, вырвало его на траву у того места, где пена волны речной берег целует. После поплелся спасенный наверх к людям, в избу, пошатываясь.
На рассвете Бортэ не почивать легла, а полетела искать Агафию. Дождавшись, пока княжна на двор выйдет, степной лунь приземлился ей на плечо и захлопал крыльями. Девица осмотрелась, увидела, что пусто на улице, а в окно не глядят, и метнулась к воротам в хозяйство Аксютки и домового.
Выслушав подругу, Агафия сказала:
– Ты, Бортэ, ночью русалок видела и Бабу-ягу. Неужто? Батюшки-светы! Коли Баба-яга есть, каким богам в самом деле молиться надобно? Ах, отчего ты меня не разбудила? Честимиру расскажу – не поверит!
– Ты лучше мне расскажи, кто это такие да чем опасны, – попросила кередка, усаживая их обеих на стенку перевернутого сундука.
– Дай дух перевести. Уф! А-а-а-а!
– Цыц! То прячешь меня, как сокровище какое, а теперь весь Беркут сюда созвать собралась!
– Прости. Слушай же: молились предки наши богине смерти Ягине. Была она так собой хороша, что глупцы иные с ней встречи искали раньше сроку положенного, а покойники не боялись. Тогда красавица перед людьми стала облик старухи безобразной принимать. Где живет она – никто не ведает.
Раньше на похоронах человека не зарывали – земля-то твердая да тяжелая. Прах сожженный клали в избушки маленькие, а чтобы к небу ближе было, строили их на столбах, дымом обкуренных. И Баба-яга обитает в хоромах на ногах курьих.
– А русалки?
– Русалками становятся девицы, сами себя жизни лишившие. Ягинина власть над ними. Будет ее согласие – схватит нечисть парня али мужика, зачарует, защекочет до смерти за сердце разбитое, за свою погибель. Даже если в первый раз человека этого видят – все равно! Нас бы с тобой не тронули. На девиц у русалок обиды нет. А вот Воика поберечь-постеречь нужно.
– Да-да! Агафия, идет сюда кто-то!
Бортэ бросила в землю нож, перепрыгнула его, ловко лезвие в полете достав, обернулась темно-бурым лунем и села на остатки обрушившейся крыши. Обе подруги вздрогнули, когда во двор вошла безумная Аксютка – с лошадиным черепом в руках! Агафия позвала сироту ласково:
– Голубушка, чего это? Где отыскала, кто подарил?
– Зачем одуванчики растут? Невкусные. На меня мужик лаял собачьим голосом. Матрена воротилась?
– Аксютка, у тебя в руках гадость! Кинь на землю.
– Мне бабка дала. Я плакала. Я испугалась. А Матрена мне дала камушек, да я его потеряла. А у всех глаза светятся? Я не вижу.
Агафия и Бортэ решили ночью проследить за сироткой. Днем же ребятишки Устиньи рассказали княжне:
– К нам витязи едут!
– На кередов с боем собираются!
– А ведет их Иван Медвежья Лапа.
– Вот удалой богатырь!
Агафия улыбалась, раздавая детям калачи, и казалось девице, что от каждого прикосновения маленьких ручек, от звуков тоненьких голосов расцветают в душе ее цветы дивные. Княжне хотелось поднять каждого, поцеловать в личико румяное.
– Подрос ты, – сказала девица старшему сыну Устиньи. – Как жить-то будешь? В подмастерья отдадут?
– Тьфу! Видел я ребят, которые у чужих людей живут. Взять хоть кузнеца. Он раз бьет по наковальне, а другой и третий – по сыну тетки Фроси. Я лучше к Медвежьей Лапе в дружину уйду.
Агафия накрыла маленькую ручку ребенка своими ладонями.
– Кабы можно было вовсе без дружины и войн жить!
Девица подумала, что хорошо бы остаться у Прасковьи в Беркуте надолго. И человек ее – не деревенский парень, хотя… как знать? – тут бы поселился. А дети играли бы с сыновьями и дочками Устиньи. Разве плохо? Далеко не о всех тяготах жизни деревенской узнала еще княжна! Но всплыли в памяти строгое лицо Честимира и грустное – Бортэ. Нет, эти Агафию в селе ни за что не оставят. Девица очи закрыла: «Новый Волчок, Радолюб, Добрыня, Путята – да не приснились ли они мне?»
Ночью темный степной лунь и белая горлица сели на стену избы Аксютки. Домовой спал в кустах на печке, а сиротка – прямо на полу, новую свою игрушку – череп лошадиный – обнимая. Светились чуть-чуть глазницы у кости белой. Тишина стояла. Медленно время шло. Волколаки задремали. Очнулись, когда заскрипели под ними крыльцо и дверь.
Вошла в избу девица в рубахе белой, без узоров. Темно-рыжие волосы русалки распущенными были. Чертами лица гостья на Аксютку походила. Агафия и Бортэ дыхание затаили. Рука бледная на головку сироты безумной легла. Голос низкий, грубоватый, почти мужской раздался:
– Ягодка моя! Сестрица!
