– Всякое может быть.
– Минимальный риск, конечно, присутствует, – согласился Николай. – Поэтому и его мы не будем знакомить со всеми обстоятельствами. Придумаем тебе легенду – мол, ты оперативный сотрудник, которому необходимо под видом журналиста появляться там?то и там?то.
– Думаешь, поверит?
– А почему бы и нет? Самая обычная история. Да и нам не столько нужна его вера, сколько чтоб он язык за зубами держал. А уж в этом на него можно положиться.
– Ну а почему никому из своих не поручишь? – снова попытался отбояриться я.
– Игорь! – Ястребцов отчаянно всплеснул руками. – Да какие из моих ребят журналюги? Из них половина имя?то своё с трудом пишет. Преступник их вмиг раскусит. А ты профессионал, да и человек опытный, компетентный, жизнь знаешь…
Я задумался. Таинственные убийства, народные мстители, кровавые страсти в трёх сотнях километров от Москвы… Достоевский и Чернышевский в провинциальном колорите. Такое может зацепить читателя если как следует подать историю. Но три недели! Поехать в Терпилов сейчас для меня означало поставить на карту всё. Я исподлобья глянул на Колю: знает ли он, что в этот момент, за чашкой остывшего кофе, я решаю свою судьбу? Поймав мой взгляд, он ответил ободряющей улыбкой. Ну а если отказаться и остаться в Москве? Что делать тут? Ждать у моря погоды, наблюдая за тем как капля за каплей утекает драгоценное время? За прошедшие две недели ничего не подвернулось, а вдруг и следующие три пройдут впустую? Нет, к чёрту это всё! Погибать – так с музыкой!
– Ладно! – решительно хлопнул я ладонью по столу. – Помогу тебе!
– Спасибо, спасибо! – Коля обеими руками энергично тряхнул мою ладонь. – Когда приехать сможешь?
– Надо всё ещё с начальством перетереть, но, думаю, на этой неделе, в пятницу.
– Хорошо, замечательно!
– Но у меня есть три условия, – оборвал я.
– Какие?
– Во?первых, ни при каких обстоятельствах не вмешивайся в ход моего расследования.
– Договорились.
– Во?вторых, никакой цензуры быть не должно.. По итогам работы я напишу всё именно так, как увижу, ничего не скрывая. Разумеется, за исключением твоей роли в деле, если ты того пожелаешь.
– Замётано.
– И последнее: мне необходим максимум информации по делу. Это, кстати, в наших общих интересах – чем больше мне известно деталей, тем эффективнее я сработаю.
– А об этом я уже подумал, – торжественно произнёс Ястребцов. Достав из?под стола глянцевый кожаный портфель, он извлёк оттуда толстую пластиковую папку и подтолкнул ко мне. – Я нарушил несколько наших внутренних правил и скопировал для тебя кое?какие следственные матерьялцы. – Он тяжело опустил на папку ладонь. – Тут всё – протоколы допросов, фотографии с мест преступлений, сведения об убитых. Смотри только – поосторожнее со всем этим, хорошо? Не показывай никому, а то секир?башка мне будет, – улыбнулся он.
Перед тем как разойтись, мы утрясли с Николаем кое?какие второстепенные детали, в частности, придумали мне легенду и псевдоним. Легенду была такая: я – московский журналист, работавший в небольшом издании, но временно вынужденный поселиться в Терпилове. В городе, якобы, живёт мой больной отец, которому с недавних пор нужен постоянный уход. Что же до псевдонима, то я сохранил своё имя – так легче привыкнуть к новой роли, но вместо Свиридова стал Кондратьевым.
Глава третья. Три портрета. Предчувствие
C делами я разобрался быстро. Шаховской, мой редактор, как и ожидалось, не задал никаких вопросов по поводу моей отлучки. Но когда я, оставив заявление, выходил из его кабинета, окликнул меня и показал три пальца. Мне не надо было этого напоминания, проклятая цифра и без того сидела на подкорке так, словно её выдолбили долотом. Остаток дня я улаживал все дела со счетами и документами, чтобы ничто не отрывало от работы в Терпилове, а заодно позаботился о том, чтобы придать веса нашей с Колей легенде. Для этого позвонил в районную газету, где редакторствовал один старый приятель и попросил подтвердить мою новую личность в случае, если к нему обратятся с вопросами. На сборы ушло пять минут: в кожаный походный рюкзак отправились айпэд с зарядкой, две пары джинсов, три свитера, и выходной костюм на случай какой?нибудь официальной надобности.
Через двадцать минут я топтался в очереди к билетной кассе на занесённом мокрым снегом перроне Ленинградского вокзала. Место в электричке мне попалось плохое, у самого входа. Через разбитое в тамбуре стекло в вагон со свистом рвался упругий ледяной ветер, внося с собой сухую порошу, которая обжигала лицо, как иглами колола шею, и норовила пробраться за воротник. Дыхание сотни пассажиров наполняло пространство молочным паром, который плотными клубами двигался под потолком, но воздух не нагревало, и стужа в вагоне стояла уличная. Вдобавок не повезло и с попутчиками. На ободранной сидушке по соседству со мной устроились двое забулдыг, уже успевших в честь пятницы принять на грудь. Всю дорогу они громко спорили, дыша перегаром и энергично размахивая своими багровыми ручищами. Я не мог даже пересесть – в вечерней электричке было тесно как в банке шпрот. Поближе придвинувшись к окну, я поднял воротник пуховика и достал из сумки папку, полученную от Ястребцова. Первыми в ней лежали материалы из дела судьи. На фотографию с места убийства нельзя было взглянуть без отвращения. Обухов, невысокий лысый толстяк, лежал на синем кафельном полу в ванной, скрючившись в позе эмбриона, как будто и теперь, после смерти, защищаясь от ударов неведомого убийцы. Его руки были переломаны, шея неестественно закинута, распухшие от побоев ноги напоминали две колонны. Судя по материалам дела, судья халатно относился к собственной безопасности. Его огромный, выстроенный в классическом стиле особняк с колонным фасадом и мраморной лестницей перед входом, охраняли всего двое охранников. В момент нападения один из них спал, а другой решал сканворд, только изредка поглядывая на мониторы системы наблюдения. Ничего подозрительного он не видел и не слышал. Правда, во время ночного обхода территории ненароком заметил на снегу чьи?то следы, но принял их за отпечатки ног напарника, и не только не вызвал полицию, но даже не сделал пометки в журнале дежурства. Записи с камер наблюдения, установленных вдоль забора, окружавшего виллу, также оказались бесполезны для следствия. Одни из них были давно неисправны, а в поле зрения других имелось множество слепых зон. Этим и воспользовались убийцы. Отогнув две массивные деревянные доски в заборе, они пробрались на задний двор виллы, невидимый из помещения охраны. Затем, неслышно вырезав стекло на первом этаже, проникли и в сам дом. Несмотря на поздний час, Обухов не спал и, вероятно, ждал гостей. Он был полностью одет, а на маленьком резном столике в гостиной стояли два бокала, бутылка дорогого виски и кое?какая закуска на две персоны. Скорее всего именно тот, кто назначил чиновнику эту уединённую ночную встречу, и подослал убийц… Но кто это был? Тут следователи терялись в догадках. Ни изучение логов телефонных звонков, ни анализ личной переписки убитого ничего не дали. В день гибели Обухов вообще не пользовался мобильным телефоном, а по служебной связи ему не звонили. Секретарша судьи, Аронова, сообщила только, что в последнее время шеф находился в приподнятом настроении, часто шутил, и даже как?то пообещал ей прибавку к зарплате. Последнее обстоятельство девушку сильно удивило – начальник был скуповат. В остальном же не было ничего необычного – никаких особенных поручений Обухов в последнее время не давал, не замечала у него Аронова и каких?либо странных посетителей. Иных зацепок в деле не было. На безрыбье следователи рассматривали даже вариант участия в убийстве охранников, но оба они были уже пожилыми людьми, оба всю жизнь прослужили в милиции и хорошо зарекомендовали себя, оба лояльно относились к своему сановному шефу, и никогда не имели с ним конфликтов…
Обстоятельства убийства Пахомова оказались гораздо интереснее. Угрюмое жилище отставного олигарха, подробно запечатлённое на фотографиях, напоминало средневековый замок. И это было не обычное у новых русских вульгарное строение с декоративными башенками, пластиковым сайдингом под камень и медным флюгером на конусообразной крыше. Нет, Пахомов заказал заморскому архитектору настоящую крепость, из тех, что возводили в старину с утилитарной целью – для защиты от свирепых врагов, подкатывавших к стенам катапульты и тяжёлые осадные орудия. Толстые стены из крупного камня, узкие проёмы окон, защищённые коваными решётками, массивные дубовые двери, обитые толстым железом… Декоративных элементов, говорящих о желании хозяина украсить жилище, я заметил мало – наличники на окнах кое?где расписаны французскими геральдическими лилиями, да на стенах то тут, то там виднелись декоративные выемки с головами львов, испускавшими из оскаленных пастей фонтанчики воды. Во дворе, таком же угрюмом и неприветливом как само здание – с редкими корявыми деревьями и грубо проложенными дорожками, обнаружились несколько каменных, в тон дому, скамеек, такая же беседка, а возле неё – три скульптуры, изображавшие неких средневековых дев, молитвенно сложивших руки у груди и скорбно глядящих в небо. Статуи находились в плачевном состоянии – они потрескались и почернели от времени, а одна к тому же опасно клонились набок. Очевидно, хозяин не придавал им особого значения и не ухаживал за ними. Я предположил, что Пахомов заказал заморскому архитектору отнюдь не волшебный замок, навеянный детскими сказками, а просто серьёзный, крепкий дом, призванный защитить будущего владельца от некой конкретной, хорошо известной ему опасности. А уж дотошный итальянец сам, из любви к искусству, добавил к запланированной примитивной каменной коробке кое?какие украшения. Дальше в папке обнаружились скреплённые степлером фотографии убитого. Огромное, почти двухметровое тело Пахомова было распластано на персидском ковре в углу огромного кабинета, обставленного с восточной роскошью. Вокруг трупа валялись обломки мебели, обрывки бумаги и осколки китайской вазы, вероятно, зацепленной при падении. Впрочем, особенных следов борьбы, во всяком случае таких, какие оставил бы этот гигант при активном сопротивлении, заметно не было. Видимо, преступники или застали Пахомова врасплох, или их было так много, что он оказался просто бессилен перед ними. Даже мёртвым он вызывал инстинктивное, смешанное с ужасом отвращение. Корявые жилистые руки, мощный торс, поросший густым рыжим волосом и напоминающий обезьянье тело, выразительное круглое лицо с толстым носом, жирными щеками и тупым, словно расплющенным лбом. Когда?то этот человек должен был внушать ужас тем, кому не повезло сойтись с ним в битве за место под солнцем. Как он шёл по жизни, как добывал свои миллионы, дома, машины, женщин? Кого сбивал с ног этими огромными кулаками, кто и теперь помнит, как дрожал от страха под взглядом его маленьких, близко посаженных свиных глазок? И кого опасался он сам, окружая себя вооружённой до зубов охраной?..
Найденный рядом с хозяином секретарь – высокий плотный мужчина лет сорока, имел на лице спокойное равнодушное выражение. Вероятно, он погиб, едва войдя в комнату, и, может быть, даже не успев заметить преступников. Его лицо и верхняя часть груди были густо осыпаны мраморной крошкой. Плиты, одна из которых использовалась для убийства, были сложены на деревянном настиле в углу кабинета, возле планировавшейся к ремонту стены. Это были мраморные бруски площадью метр на метр и не меньше десяти сантиметров в толщину. Поднять подобную махину было бы непросто и двум сильным людям, а уж с размаху нанести ей удар… Но главный вопрос состоял в том, как преступники вообще проникли на территорию особняка. В случае с судьёй следователи обнаружили на месте преступления и следы, и признаки взлома. А вот в крепость олигарха убийцы словно бы просочились при помощи нечистой силы. На территории не нашлось никаких посторонних следов, ни одна из камер не засекла взломщиков, ни один из пятнадцати охранников, дежуривших в это время в доме, не услышал ни шороха. Следователи ощупали каждый сантиметр пахомовского кабинета, отыскивая какой?нибудь тайный проход, или, по крайней мере, нишу, где могли бы скрываться люди, но тщетно.
В прозрачной пластиковой папке, отдельно приложенной к делу, я нашёл несколько документов, засвидетельствовавших ещё одну сторону характера провинциального барина. Это были ксерокопии четырёх заявлений в милицию, сделанных в разное время – начиная с декабря 2004?го года и заканчивая июлем 12?го. Оказывается, Пахомов любил приглашать в своё логово девочек по вызову, и в обращении с ними ни в чём не сдерживал свою звериную натуру. Некая Надежда Головко, восемьдесят седьмого года рождения, уроженка села Микулино под Ярославлем, писала: «Он напился и полез драться. Я сапративлялась но он ударил меня в лицо, патом схватил за волосы и вывел на улицу. Там было холодно но он приказал мне плисать и петь песню. У меня тикла кровь, но я стала танцевать. Он кидал в меня бутылками и банками от пива. А когда я упала он подошол и ударел меня в живот ногой. Я ачнулась уже в больнице».
В корявом письме ночной бабочки читалась вся её тусклая, банальная судьба. Пьяная деревня в далёком Замкадье – без возможности получить образование, без работы и перспектив. Вместо всего этого – ежедневный «Дом?2» по телевизору и мечты о сладкой, роскошной жизни. «Я хотела бы жить на Манхэттене и с ДемиМур делиться секретами», – почему?то вспомнились мне слова некогда известной песни. Но вместо Манхэттена Надя оказалась в этом мрачном особняке, один на один с его разъярённым монструозным властелином… Я представил себе, как это было. Пьяный Пахомов за волосы вытаскивает полуголую девчонку на улицу и швыряет в весеннюю слякоть. «Танцуй давай!» – приказывает он. Бедняга встаёт и начинает неуклюже двигаться, дребезжащим сорванным голоском выводя какую?нибудь первую пришедшую в голову мелодию. Её лицо и голая грудь залиты кровью, волосы растрёпанны. После побоев она едва держится на ногах. Пахомов, наблюдает за ней, отпивая из бутылки, и пьяно ржёт… Затем ему приходит в голову новая блажь, и он бросает в девчонку сначала одну, потом другую бутылку. Несколько раз ей удаётся увернуться от этих снарядов, пущенных сильной, но нетвёрдой рукой. В Пахомове просыпается азарт, он кидает ещё и ещё… Наконец, одна из бутылок сбивает девушку с ног. Она кричит от боли, но пьяного эти звуки только раздражают. Чтобы прекратить их, Пахомов подходит и пинает её ногой в живот…
При всём этом, конечно, присутствовали охранники. О чём они думали, наблюдая за забавами шефа? Кто?то вероятно брезгливо отворачивался, кто?то смотрел равнодушно, как на привычное и обыденное, а кто?то, быть может, и надеялся попользоваться беспомощной девчонкой после хозяина… А не было ли среди них и того, кто представлял на месте несчастной своую дочь или сестру, наполняясь при этом самой обычной и естественной ненавистью к богатому самодуру? А ведь сколько ещё было таких историй… Да, версия с охранником выглядит убедительно. Имея доступ к системам наблюдения, замести следы несложно. Можно смонтировать или удалить записи, отключить ту или иную камеру, наконец, безопасно пустить в здание, а после и вывести из него сообщников. Убили Пахомова в два часа ночи, труп же обнаружился в пять. На то, чтобы спрятать концы в воду имелось целых три часа – огромный срок! Странно, но среди документов почти отсутствовали сведения об опросе охранников. В полицию вызвали только некоего Антона Велидова, начальника агентства «Константин», руководившего наблюдением за домом. Тот отвечал лаконично: ни один сотрудник на месте преступления в означенное время не находился, никто ничего не слышал и не видел…
В остальных материалах не оказалось ничего интересного. Одна из трёх оставшихся фотографий представляла собой кадр с той самой видеозаписи, запечатлевшей отъезжающую от особняка машину. На мутном изображении едва?едва различался контур автомобиля и его номер, людей же в салоне нельзя было рассмотреть вовсе. Оставшиеся два снимка лишь демонстрировали пахомовский сад с разных ракурсов.
Вернув документы в папку, я задумался. Всё?таки преступники, кто бы они ни были, очень странно выбирали жертв. Что может быть общего у отставного олигарха и городского судьи? А между тем вряд ли бандиты били наугад. Обоим преступлениям, судя по всему, предшествовала тщательная подготовка. К каждой жертве убийцы имели подход, были в курсе тончайших подробностей их жизни. Вероятнее всего, и знали лично… Кто они – расчётливые бандиты, убирающие конкурентов с дороги, или новые декабристы, решившие начать революцию сверху? Я улыбнулся последнему предположению. Декабристы в забытом Богом провинциальном городке – в этом было что?то бесконечно наивное и смешное… Впрочем, чем чёрт не шутит? И в Терпилове живут люди, так почему бы и там не кипеть страстям? Я c содроганием вспомнил изуродованное лицо Обухова на фотографии из дела. Да, если речь идёт об идейных революционерах, то настроены они решительно, и задача мне предстоит непростая…
«Осторожно, двери закрываются, – просипел динамик электрички. – Следующая станция – Солнечногорская». Я очнулся от размышлений. Как быстро летит время! Почти приехал, следующая остановка – моя. Я приблизился к окну и надышал на его расписанной инеевыми узорами поверхности небольшую проталину. За мутным, оплывающим влагой стеклом как в дыму замелькали корявые деревца, покрытые грязным снегом пригорки, гаражи и жестяные крыши Терпилова. На сером фоне неба отчётливо проглянул иглообразный контур главной городской достопримечательности – двадцатиметровой, ещё дореволюционной пожарной каланчи, неизвестно почему прозванной местными колокольней Ивана Великого. Пятнадцать лет я не был в этом городе…
Глава четвёртая. Терпиловские хроники. Ностальгия. Первые впечатления
Когда?то нынешний районный центр Терпилов был большой деревней Терпиловкой, относящейся к вотчине их светлостей князей Юсуповых. На всю округу славились её шерстяные платки и особенно – расписная глиняная посуда, которую в лучшие времена сравнивали даже со знаменитой гжельской. Ничем больше не отличившись, Терпиловка всё?таки попала и на страницы «Истории» Карамзина в качестве одной из штабных стоянок Лжедмитрия Второго, и в воспоминания Герцена, задержавшегося тут во время возвращения из пермской ссылки. Учёным в точности не известна история происхождения названия Терпиловки. Одни утверждают, что деревенька унаследовала фамилию некого Терпиловского, мелкопоместного дворянчика, владевшего ей в начале пятнадцатого века, другие считают, что имя это возникло гораздо позже – в веке семнадцатом, и связано оно с восстанием Ивана Болотникова, бушевавшим в этих местах. Дескать, пока жители окрестных селений вешали господ да пускали красного петуха в их усадьбы, одна Терпиловка продолжала влачить покорное, безмолвное существование…
За время советской власти деревня выросла сначала в большое село, а после, когда в сороковых на её окраине нашли залежи олова – и в небольшой посёлок городского типа. В начале семидесятых здесь жило уже около тридцати тысяч человек, и посёлку присвоили статус города. При Советах Терпилов существовал за счёт швейного предприятия «Красная стрела», продукция которого продавалась по всему Союзу, и завода потребительской электроники «Миг». Сегодня, понятное дело, от былого благополучия не осталось и следа – швейная фабрика, не выдержав конкуренции с китайским ширпотребом, давно закрылась, а на месте электронного завода нынче склады и торговые центры. Из источников дохода у города остались только старые оловянные шахты. Но и на этом, некогда процветающем промысле, сказалась всеобщая деградация. Если в советское время руду, добываемую там, перед отправкой на экспорт подвергали обработке (торговать её вторичными продуктами было выгоднее), то теперь сырьё отгружают как есть – перерабатывающее оборудование ещё в девяностые то ли пришло в негодность, то ли разворовано… Поговаривают, впрочем, что и ресурс шахт на исходе, новой же разведки собственники не производят – для бизнеса это разорительно. Как только закроются месторождения, погаснут и доменные печи заводов, а вместе с тем прекратится и город… Так и живёт Терпилов, пробавляясь подножным кормом и, подобно дряхлой зажившейся старухе, с немощной покорностью ожидая собственной гибели. Не выразились ли в убийствах последние, отчаянные проблески его угасающего сознания? Не бессознательные ли это попытки стряхнуть сонное оцепенение, вернуться к полнокровной жизни?..
Мне же Терпилов памятен в первую очередь по детству. Мы с родителями жили тут до того как мне исполнилось семнадцать, пока отец не получил московскую квартиру, переписав терпиловское жильё на бабку. Та умерла пятнадцать лет назад, и последний раз я был в городе в середине девяностых – продавал ту самую квартиру, доставшуюся мне в наследство. Тогда я только женился, и молодой семье нужно было вить собственное гнездо, обзаводиться обстановкой… Как давно всё это было!
Спустившись по выщербленным ступеням платформы, я пошёл по расчищенной дороге, от вокзала ведущей к центральной магистрали Терпилова – проспекту Шепилова. Город сильно изменился, и я с трудом узнавал приметные по детству места. Вон, слева, Собачий рынок, на котором в старые времена приезжавшие из ближних деревень старухи торговали выращенными на собственных огородах овощами. Туда мы всей компанией бегали покупать на выпрошенную у родителей мелочь пирожки и пряники, там раздавали котят, родившихся у дворовой кошки Джульетты, и там дразнили Цугунду – злую одноглазую торговку, которая свирепо шипела на нас и больно дралась своей длинной палкой с жёлтым костяным набалдашником. Старые прилавки давно снесли, и сейчас на их месте – разноцветные пластиковые павильоны, в которых торгуют, сверкая златозубыми улыбками, бойкие азиаты. За ларьками – округлое бочкообразное здание «стекляшки» – главного городского универмага, получившего своё прозвище за огромную стеклянную витрину. Теперь универмаг расцвечен неоновыми огнями и увешан рекламой, полностью скрывающей фасад. За магазином – низкие холмы, поросшие тонким березняком, а под ними – спуск к речке Пыжне, куда мы с ребятами бегали купаться. А вон, у самого здания вокзала – огромная каланча, та самая «колокольня Ивана Великого», что считается негласным символом города. В наших детских играх это мрачное сооружение из коричневого кирпича было то замком, в котором огнедышащий дракон сторожил прекрасную принцессу, то крепостью свирепого татарского хана, то маяком на берегу бескрайнего океана. По стене каланчи тянулась скобяная лестница, взобраться по которой до самой крыши считалось делом чести каждого мальчишки. Я помню как поднимался по ней, цепляясь за проржавелые и шатающиеся словно гнилые зубы скобы, и как, достигнув вершины, с замиранием сердца глядел вниз, в кажущуюся бесконечной пропасть… Теперь каланча огорожена металлическим забором, через который не перелезть ребёнку. Может быть покалечился, сорвавшись с высоты, какой?нибудь юный искатель приключений, а может, забор появился просто в дань нынешней моде на запрещение всего и вся…
Я не стал искать жильё в шумном, ставшем незнакомым центре, а, повинуясь ностальгическому чувству, направился на Академическую улицу, где когда?то располагалась наша квартира. Там тоже была гостиница, вдруг она ещё действует? Только оказавшись на месте, я, наконец, почувствовал себя дома. Всё тут осталось таким как в детстве – те же серые хрущёвки, нахохлившиеся под жестяными скатами крыш, те же деревянные лавочки и косые фонарные столбы. И старая «Аркадия» была на своём месте – между общежитием ткачих – ныне заброшенным двухэтажным зданием с заколоченными фанерой окнами и рабочей столовой «Зенит».
Консьержка – полная тётка с сальными волосами и красным заспанным лицом равнодушно приняла у меня десять тысяч рублей – недельную плату за одноместный номер, и выдала ключ на позеленевшем медном брелке. В моей комнате было сыро и пахло вымытыми полами. Вся мебель в ней состояла из косого шифоньера, кровати, покрытой серым шершавым одеялом, расшатанного стула и лакированного стола у окна. За стеной постоянно слышались глухие звуки голосов, переговаривавшихся басом, и шлепаньё босых ног. Выглянув в окно, я увидел двор бабкиной пятиэтажки. Это был всё тот же знакомый по детству тесный закуток с ржавыми качелями и покосившимся грибком над заваленной снегом песочницей. Возле подъезда дома спали две огромные разлапистые липы. Их посеребрённые инеем ветви поэтически рисовались на фоне стены здания, на которой так растрескалась штукатурка, что казалось, будто стена обтянута паутиной.
Тёплым весенним ветром, словно вырвавшимся из памяти, повеяло на меня от всего этого. От деревьев, которые я знал ещё тонкими подвязанными побегами, от площадки, где с соседскими ребятами играл в войнушку, от домов, кованых оградок, обшарпанных фонарей и милых неуклюжих деревянных лавочек…
Странно, но свой прошлый визит сюда я совершенно не помнил. Может быть тогда, пятнадцать лет назад, меня отвлекли заботы, связанные с продажей квартиры, или я был слишком увлечён начавшейся семейной жизнью и в эгоизме счастья не замечал ничего вокруг себя. А может, дело во мне нынешнем – я просто начал стареть, а сентиментальность, как известно, верная спутница старости…
Я не стал звонить Ястребцову, и сообщать о своём приезде. Во?первых, начиная расследование, предполагал оглянуться вокруг самостоятельно, без официальной суеты. Во?вторых же, узнав о моём приезде, Николай непременно пригласит к себе на рюмку чего?нибудь горячительного. А у меня теперь идёт пятый месяц ремиссии – самое опасное время для нас, алкоголиков. Сейчас к спиртному мне нельзя подходить и на пушечный выстрел. Ненароком сорвусь, уйду в запой, и тогда всё – прощай последний шанс, прощай работа, прощай жизнь… Нет, теперь, в эти последние три недели надо держаться во что бы то ни стало!
Разобрав вещи, я снова подошёл к окну. В вечернем воздухе тихо кружился крупный снег, безоблачное небо было обильно усыпано звёздами. В этой картине чувствовалось что-то гордое, ликующее. Да, друг Терпилов, не напрасно ты торжествуешь – когда-то я пренебрёг тобой ради грядущего счастья, золотым огнём полыхавшего на горизонте юности, и вот гляди-ка, сломленный и обманутый, к тебе же я вернулся за спасением…
А как всё начиналось! Я навсегда уехал из Терпилова в восемьдесят девятом – поступать на журналиста. В девяносто четвёртом, окончив журфак МГУ, устроился в «Коммерсант», тогда ещё слывший молодым и не очень солидным изданием. Коллектив почти сплошь состоял из молодёжи. Все мы полнились надеждами, у всех кипела кровь, все рвались в бой. Мне повезло с первых шагов – буквально на второй месяц работы, в августе девяносто пятого, меня отправили в Чечню, делать репортаж о войне. Тогда эта тема была популярна, и о происходящем в мятежной республике не писал только ленивый. Однако, в моих статьях разглядели какой?то новый взгляд, некую свежую струю. В Москву из Грозного я вернулся настоящим героем. Меня называли надеждой зарождавшейся расследовательской журналистики, приглашали на телепередачи, усаживали в президиумы, награждали премиями… В «Коммерсанте» я проработал ещё пятнадцать лет, и за это время успел провести около двух сотен серьёзных расследований. Брался за всё – писал о коррумпированных чиновниках, террористах, наркодельцах, рейдерских захватах, работорговле, тоталитарных сектах, эксплуатации мигрантов и об экологических катастрофах… И хотя первый шумный успех повторить не удалось, на жизнь не жаловался. Работа была интересная, платили хорошо, к тому же постепенно поднимался я и по карьерной лестнице – в две тысячи втором году мне предложили должность заместителя редактора отдела расследований.
Тогда же женился на своей коллеге Рите Антоновой, весёлой брюнетке с непослушной чёлкой и озорными ямочками на круглых щеках. После свадьбы мы вселились в двухкомнатную квартиру на Бережковской набережной, доставшуюся мне в наследство от деда. Родители вскладчину купили нам машину, трёхлетний форд с небольшим пробегом, и помогли приобрести кое?какую мебель. Проблема была одна – жена долго, больше пяти лет, не могла забеременеть – мешали гормональные проблемы, вызванные перенесённой в детстве инфекцией. Но мы не сдавались – обошли десятки клиник, побывали на приёме у каждого медицинского светилы. И, наконец, добились своего – в марте две тысячи восьмого родилась наша Светочка. Следующие двенадцать лет были лучшими в моей жизни. Интересная работа, любимая жена, ребёнок, обеспеченный быт… Всё казалось навсегда устроенным и налаженным, и кто бы мог подумать, что за какие?то полгода от моего благополучия не останется камня на камне!
Началось всё с пустяка – в начале восемнадцатого у меня вышла какая?то незначительная ссора с редактором отдела Андреем Пановым. Теперь я уже и не могу вспомнить, из?за чего мы сцепились – то ли он не хотел брать какой?то мой материал, то ли я отказывался от неинтересного задания. Подобные споры у нас, журналистов вообще дело нередкое. Но в этот раз дело зашло как-то слишком далеко. Мы с Андреем Бог знает в чём обвинили друг друга, обменялись оскорблениями, вспомнили старые обиды… Разгорелся скандал, я пошёл на принцип и, не слушая уговоров коллег, пытавшихся помирить нас, уволился. Впрочем, особенно не переживал, веря, что с моими связями и известностью работу найду мгновенно. Однако, прошло несколько месяцев, а подходящая вакансия не попадалась. Предложения были, но то газета казалась недостаточно солидной, то должность невысокой, то оклад не устраивал. Всё бы ничего, но наши с Ритой сбережения подходили к концу, и надо было на что-то решаться. Я ухватился за первую попавшуюся возможность – устроился корреспондентом в «Вечёрку». Это был серьёзный шаг вниз по служебной лестнице, да и платили мало. Чтобы выжить, приходилось суетиться, унижаться, искать халтуру…
И беда не приходит одна – в январе двадцатого умерла наша Света. Девочка где-то подцепила простуду, которая быстро развилась в менингит, и несмотря на все усилия врачей, угасла за несколько дней. Эта смерть унесла с собой и наш с Ритой брак. Ещё у гроба малышки между нами начались ссоры, посыпались бесконечные взаимные претензии, соревнующиеся друг с другом в нелепости. Одному упрёку жены суждено было стать моим проклятием. Засев в мозгу подобно личинке, он развился в отвратительную гусеницу, которая и ныне грызёт мой мозг своими маленькими острыми зубами. Случилось так, что за две недели до болезни нашей девочки мы с ней оказались в магазине игрушек. В одной из витрин Света увидела фарфоровую куклу «Синди» – глянцево-розовое существо, утопающее в синих шифоновых волнах. Она стала просить купить эту куклу, у меня же не хватило денег. Света от обиды расплакалась и отказалась идти, так что мне пришлось взять девочку на руки и вынести из магазина. Это ничтожное событие стало главным камнем преткновения в наших с женой отношениях. Все мучительные две недели, когда умирала Света, наши страдания, волнения и переживания странным образом слились на этом ничтожном факте подобно тому как солнечные лучи, пройдя через стекло лупы, объединяются в жалящий сгусток света. Не проходило дня после похорон, чтобы Рита не вспомнила об этой проклятой кукле. Она упрекала меня в чёрствости, в жадности, строила на этой истории целые многоэтажные теории, подтверждающие чуть ли ни то, что именно из-за меня заболел ребёнок. Я оправдывался как мог, выдумывая многочисленные оправдания. В один день говорил, что не купил куклу потому, что игрушки той марки опасны для детей из-за химических красок, в другой рассказывал об опасении, что девочка разобьёт фарфоровое чудище и поранится осколками, в третий выдумывал полудетективную историю со ждущим товарищем, опоздавшим автобусом и глючным банкоматом. Эти ссоры, наконец, начали преследовать меня настойчивых кошмарах, от которых я не могу отделаться и ныне.
Первое время я не понимал Риту, не понимал зачем ей нужны эти бесконечные скандалы, зачем она мучает себя и меня. Но, наконец, осознал, что жена попросту ищет причину уйти. Порвать со старой жизнью, оставив в прошлом всё: мёртвого ребёнка, мужа-неудачника, весь наш постылый, скомканный быт, в котором холодно и неуютно, у которого, как у увядшего цветка, нет будущего.
В последнее время она часто говорила фразу «я больше не могу». Ей заканчивались все наши ссоры и конфликты, случавшиеся в последнее время каждый день. Я и сейчас вижу её, роняющую эту фразу – высокую, тонкую, с нервно заострившимися чертами лица, с опущенными плечами… Этими же словами начиналась и короткая прощальная записка, которую я обнаружил однажды вечером на кухонном столе…
Редкий алкоголик может вспомнить момент, когда запил по?настоящему. Не могу и я. Та часть моей жизни прошла незаметно, как сон, как бред, оставив по себе обрывочные воспоминания. Помню, что на какой?то редакционной вечеринке я слишком увлёкся коктейлями, чего раньше никогда не бывало, и для меня пришлось вызывать такси. Помню вечер на даче у знакомого, где я спьяну подрался с одним из гостей – полным узбеком с широким рваным шрамом, отчётливо розовевшим на его смуглой щеке. Помню какие?то бары и клубы, новых знакомых, то появлявшихся, то исчезавших, бессмысленные плаксивые разговоры, за которые было стыдно утром, шумные, ничем не мотивированные скандалы. Помню ещё, что однажды очень удивился, впервые обнаружив у себя на кухне целую батарею пустых водочных бутылок… Сначала друзья из деликатности обходили вопрос о моей зависимости, ожидая, что я разберусь с ней сам. Потом пытались помочь, невзначай предлагая телефоны наркологов и психологов. Наконец, со мной устали возиться, и, махнув рукой, вычеркнули из списков контактов…
Вниз с горы покатилась и карьера. Из?за запоев я проваливал одно задание за другим, и, в конце концов, из престижного отдела расследований дошёл до службы новостей, работа в которой традиционно считается уделом молодёжи, ещё не определившейся в профессии, и неудачников, ни на что, кроме написания коротеньких заметок о происшествиях, не годных. Я оказался на ментальном кладбище слонов, в склепе для журналистов, вышедших в тираж. Но даже и на несложной хроникёрской службе продержался недолго и был, наконец, определён на самое унизительное и скучное занятие – составлять телепрограмму для пятничного выпуска.
От увольнения и, может быть, окончательной деградации, меня отделял один пьяный прогул, один скандал, устроенный с похмелья.
И этот срыв произошёл: как-то я принял на грудь в кабинете, посреди рабочего дня, и в коридоре столкнулся с Володей Шаховским – редактором моего отдела. Вообще-то Володя – отличный парень, много раз выручавший меня из беды. Однако, увидев меня пьяным на этот раз, он взбесился. Наговорил грубостей, потребовал отчёта о работе, пообещал чуть ли ни поставить вопрос обо мне перед главным редактором. Мне бы стерпеть, как уже бывало, а потом по-тихому извиниться, но то был день годовщины со смерти Светы, мои мысли вертелись вокруг ушедшей дочери, и вторжение в мир горьких воспоминаний пошлой казённой действительности до бешенства возмутило меня. Мы разругались. В пылу ссоры Володя назвал меня неудачником и профессиональным трупом, заявил, что мне не место в журналистике. Я же (и откуда во мне взялось это молодечество?) ответил ему, что при желании засыплю газету сенсациями. Разъярённый Шаховской дал пять недель на выполнение этого щедрого обещания. С условием что если ничего не выйдет, я положу заявление на стол.
Эта глупая полудетская ссора имела неожиданное последствие: она заставила меня по-новому взглянуть на собственное положение. Придя тем вечером домой, я долго лежал без сна на нерасправленной кровати, кожей чувствуя сгущающиеся, словно съедающие пространство московские сумерки. Такой была и моя жизнь – и она в последние годы сгущалась, скукоживалась под холодным гнётом отчаяния. Что же мне делать? – рассуждал я, ворочаясь на холодном одеяле. – Извиниться? Попроситься обратно? Володя, конечно, простит, и я как прежде смогу ходить на работу. А после неё – запираться в душной квартире и тихо сжигать себя алкоголем. Нет, что угодно, но не эта постылая, сырая жизнь! Надо было вырываться из отвратительного существования, на которое обрекло меня горе. И требование Володи – прекрасный к тому повод. Получится принести Шаховскому сенсацию – отлично, моё будущее обеспечено. Не получится – я вырвусь из кошмара, которым стала моя жизнь, иным способом. Признаюсь, это решение дало мне некоторое облегчение, словно освободило от тяжёлого груза, который я нёс всё время после смерти дочери…
В тот же вечер я выбросил из дома все бутылки и прибрал в квартире так, чтобы не сохранилось никакого напоминания о спиртном. Затем купил в хозяйственном толстую верёвку и сделав петлю, положил перед собой на столе, чтобы ни на секунду не забывать о принятом решении. На работе я отказался от любого примирения с Шаховским (тот, впрочем, делал только очень робкие попытки), и все силы сосредоточил на поиске тем, подъёме старых контактов, изучении новостной повестки. Первые две недели невероятно взбодрили меня – кажется, в таком темпе я не работал с юности. Однако, они же в итоге и разочаровали – за всё время ни одного значимого информационного повода, ни одного намёка на интересное расследование… Я всё явственнее ощущал, что нахожусь на нижней точке карьеры, что выбился из инфопотока, что устарел и потерял чутьё. Первые несколько дней я поглядывал на петлю, змеиным кольцом свернувшуюся на столе, с высокомерным пренебрежением, к концу же второй недели её вид всё чаще вызывал у меня горькое чувство обречённости.
Принятие Колиного предложения было, конечно, жестом отчаяния. Но чем больше я размышлял о терпиловской истории, тем дальше уходил первоначальный скептицизм, и тем ярче разгоралась надежда. Попробовав дело на зубок, я отчётливо ощутил в нём давно забытый пьяняще-терпкий вкус – вкус сенсации…
…Сенсация, синяя птица журналистики, квинтэссенция профессии и её философский камень, добывается по-разному. В одном случае она – результат невероятного везения, в другом – гомункул, взращённый на субстрате грамотно подобранных связей, в третьем – тщательно спланированная акция, включающая множество участников и состоящая из десятков математически рассчитанных ходов. Но главные сенсации, те, что запоминаются на годы и вносят имена своих авторов в анналы ремесла, не продуцируются банальной новостной повесткой, не имеют ничего общего со звёздными скандалами или криминальной хроникой. Они не завоёвываются, а угадываются, кристаллизуясь из архетипов, мифов и городских легенд. Вернувшись затем в информационное пространство в виде газетных статей и телерепортажей, задействуют сложные механизмы коллективного бессознательного, обращаются к потаённым страхам, сомнениям и надеждам социума, эксплуатируя всеобщие наивность, невежество и страсть к парадоксам. Так, уже подзабытую сегодня панику накануне миллениума, когда мир застыл в ожидании техногенной катастрофы, породил страх перед начавшимся засильем компьютеров, шум вокруг продуктов с ГМО спровоцировала ненависть к крупным корпорациям, готовым на всё ради наживы, ежегодные страсти по новым штаммам гриппа (птичьему, свиному, и так далее) черпают энергию из иррационального ужаса перед внезапной смертью и недоверия медицине. Подобные сенсации – я называю их великими – не лежат на поверхности, чтобы заметить их мало одних дотошности и везения. Необходим или яркий, надземной талант, дающийся одному из десятка тысяч, или, как в моём случае – обострённое годами неудач новостное обоняние, сочетающееся с застарелой, иссушающей жаждой успеха, ставшей моим благословением и проклятьем одновременно.
Терпиловский случай, безусловно, имеет потенциал именно великой сенсации. Последние несколько лет страна томится в нервном предгрозовом состоянии. Казалось бы, на фоне происходящего, никому не может быть дела до коррупционных скандалов. Но отчаяние, как писал пацифист Герман Гессе даётся не для того, чтобы человек погиб, а чтобы он переродился. И это перерождение начинается. Страна постепнно обращается к себе, в себе, а не в происках Запада, начинает искать источник своих бед. И не это ли время для того чтобы вспомнить старую пластинку? Коррупционные скандалы, один за другим сотрясающие информационное пространство, поставили власть и общество в патовую ситуацию. Чиновники, у которых расследователи находят зарубежные счета, виллы и яхты, или блеют в своё оправдание что-то невразумительное, или отмалчиваются вовсе. Оппозиция в свою очередь негодует, но сделать ничего не может – собираемые ей протестные митинги пока не насчитывают необходимых для переворота миллионов участников. Дело в первую очередь в экономике – относительная сытость общества долго препятствовала бурному развитию антагонизма. Однако, в последнее время власть словно специально льёт масло в огонь народного недовольства то увеличивая налоги, то проводя пенсионную реформу и меняя Конституцию. Конфликт с Украиной эти проблемы только усугубляет. Напряжение нарастает с каждым месяцем. Сытость и Жажда Справедливости – два хтонических чудовища, два страшных призрака человеческого надсознания, с оскаленными клыками замерли друг против друга в предвкушении нового раунда той борьбы, что вершит историю. Схватка неизбежна, и её с нетерпением ожидают все – и недовольные, и сторонники власти. Первые мечтают о реванше, вторые жаждут проверить кулаки, убедиться в собственной устойчивости.
Возможно, терпиловские события – как раз и есть тот первый удар гонга в начавшемся противостоянии. Будучи правильно преподнесёнными, грамотно увязанными с общероссийской повесткой, они произведут эффект разорвавшейся бомбы. Терпиловская история соединяет в себе всё: и скопившееся недовольство, и исконный страх москвичей перед дикой провинцией, и мещанский вековечный ужас перед революционной дубиной, голодом и войной. Все эти кошмары полезут из Терпилова как ядовитые змеи из гнилой коряги после долгой зимовки. Они воплотятся в газетных публикациях, станут темами дневных телешоу, радиоклинчей и лонгридов на модных либеральных сайтах.
И надо всем этим праздником ужаса и надежды будет пламенеть имя Игоря Кондратьева. Оказавшись в центре внимания после терпиловских публикаций, я пойду на каждое телешоу, куда пригласят, дам интервью любому заинтересованному СМИ, вплоть до районной стенгазеты. Засвечусь везде, где возможно, и, дай Бог, обо мне снова заговорят. Вспомнятся былые заслуги, воскреснет пропавшая репутация. Не пройдёт и полугода, и я поквитаюсь с прошлым, займу причитающееся мне по праву место в профессии и вернусь к нормальной человеческой жизни… Да, успех – моя цель, мой бог, мое спасение. И, предупреждая критику, своей роли в этой истории я не стыжусь. Как бы ни развивались события, к каким бы последствиям ни привели мои публикации, мне себя винить не в чем. Журналист не создаёт общественные настроения, а лишь отражает их, в политическом пространстве он не актор, а резонатор, не комбатант, а наблюдатель. Если эффект от моих расследований окажется нежелателен для одних, я всегда смогу ответить, что другие ждали их с отчаянным нетерпением. Отказаться от освещения терпиловских событий с точки зрения журналиста означает отнюдь не сохранить нейтралитет, а занять одну из сторон. Так что гори всё синим пламенем и да здравствует беспристрастность – золотая броня нашей профессии!
Впрочем, предстоит ещё много работы. Раскрутить дело непросто и, возможно, придётся попробовать сразу несколько способов – нервной ноткой присоединить терпиловскую историю к хору недовольных очередным грабительским законом, пятым колесом пристегнуть её к громыхающей телеге какого-нибудь коррупционного скандала или сассоциировать с некой, хорошо себя зарекомендовавшей гражданской кампанией – например, за реформу судебной системы, раз уж один из убитых – судья. Предстоит побегать, напомнить о себе здесь и там, может быть, иной раз и унизиться, но в конечном результате я не сомневаюсь. Рано или поздно моё расследование взорвёт информационное пространство. Оппозиция, конечно, сделает эту историю эмблемой закончившегося народного терпения и начнёт наступление на власть по всем фронтам. Небольшой подмосковный городок станет символом всероссийского сопротивления, в его неустроенном быту, подробности которого растиражируют оппозиционные блоги и СМИ, себя узнает вся Россия.
Всё это, конечно, в самом лучшем случае. Фортуна – дама непостоянная, и, как не велики мои шансы, успех может не прийти вовсе, или оказаться гораздо скромнее ожидаемого, ограничившись двумя-тремя передовицами в заштатных изданиях. Но даже ради такой возможности стоит в последней раз расставить фигурки на шахматном поле.
Итак, жребий брошен, Рубикон перейдён!
Терпилов, встречай своего блудного сына!
Глава пятая. Уродливая роскошь. Седой котёнок. Журналисты
Выходные я провёл, готовясь к расследованию. В первую очередь – сходил к особняку убитого судьи, располагавшемуся на южном выезде из города, в дачном посёлке «Романовский». Представление, составленное ещё по фотографиям, оправдалось полностью – именно такой огромный и безвкусный дом, типичный для нуворишей с претензиями, я и ожидал увидеть. Тут были все признаки нувориша с претензиями – и широкая мраморная лестница, у подножия которой расположились два каменных льва, по?кошачьи выгнувшие спины, и фонтан размером с олимпийский бассейн, и бронзовые литые фонари, через каждый метр натыканные вдоль дорожек парка. Чувство меры явно изменило хозяевам при строительстве, и в итоге своей избыточной, вычурной роскошью вилла походила на одну из тех старорежимных купчих, что, собираясь на приём в городскую управу, обливались флаконами французских духов и нацепляли все имеющиеся драгоценности. Правда, если для купчихи наивное желание продемонстрировать состоятельность оканчивалось смешками за спиной да злыми памфлетами в прогрессивных журналах, то Обухову, похоже, даже подражали. Многие здания в посёлке насколько это, вероятно, позволяли возможности их владельцев, копировали архитектуру судейского замка…
Я несколько раз обошёл место преступления кругом, надеясь обнаружить какие?нибудь новые, не замеченные оперативниками детали. Изучил забор, в котором преступники сделали щель, проникая на территорию, и, по их примеру протиснувшись сквозь неё, осмотрел парк и то самое кухонное окошко в подвальном помещении, через которое проникли в дом. Однако, ничего, не вошедшего в отчёты, найти не удалось – полицейские, надо отдать им должное, поработали тут на славу. У визита в «Романовский» был лишь один значимый результат – из списка подозреваемых я уверенно вычеркнул охранников Обухова. Преступникам не нужно было их соучастие – даже после того, как вследствие трагедии охрану посёлка усилили, я смог без труда и не поднимая тревоги, попасть на территорию. С тыльной стороны дома судьи не было ни камер, ни систем сигнализации, обходы же дежурные, судя по тому, как редки были их следы на недавно выпавшем снеге, делали нечасто…
Я хотел осмотреть и место убийства Пахомова, но, порассуждав, отказался от этой затеи. Во?первых, до Апрелевки, деревни, в которой находилось поместье отставного олигарха, добраться оказалось непросто – общественный транспорт перестал ходить туда ещё в середине девяностых. А во?вторых, даже приехав туда, я не знал бы что делать. Вилла Пахомова охранялась не в пример лучше судейской, это я понял ещё по фотографиям из дела. Кроме того, вместо сотрудников частной охраны там теперь дежурили полицейские. В лучшем случае я бы просто не узнал ничего нового, а в худшем – ещё и привлёк бы к себе ненужное внимание правоохранителей. Меня могли и задержать, о чём, конечно, тут же узнал бы Ястребцов. Не смутит ли его моя самостоятельность?
Оставаясь в гостиничном номере, я взялся за изучение «Терпиловской правды», той самой газеты, где мне предстояло работать. Она оказалась обычным третьесортным листком, обслуживающим нехитрые информационные интересы городской администрации. Большую часть статей составляли официальные объявления и панегирики в адрес местных чиновников, самозабвенно трудящихся на благо горожан. Одну из статей, доставившую мне минуту иронического удовольствия, я даже сохранил на память.
«Терпиловской оппозиции по-прежнему не дают покоя доходы городских чиновников, – писал её автор, некий Милинкевич. – В частности, в социальных сетях появился материал известного любителя порыться в чужих карманах яблочника Едракина, в котором утверждается, будто заместитель главы города, заведующий сферой ЖКХ Максим Николаевич Перепёлкин, получил вид на жительство в Румынии, приобретя при этом гостиницу у подножия Карпат стоимостью около полумиллиона долларов. В доказательство господин Едракин прилагает к своей кляузе и некие выписки из румынских государственных реестров. В них действительно значится фамилия Перепёлкина, но, на мой взгляд, торопиться с выводами и обвинять уважаемого Максима Николаевича рановато. Во-первых, оппозиционные «документы», как это уже бывало, могут оказаться филькиными грамотами. Во-вторых, даже если сведения верны, то сам факт наличия зарубежного имущества ничего не доказывает: в конце концов, российскому чиновнику не самого маленького подмосковного города его вполне могли банально приписать. ЦРУ, Госдеп и прочие недоброжелатели страны не дремлют – Россия никогда не испытывала недостатка во врагах. В-третьих, даже если Перепёлкин в самом деле владеет отелем, то обвинять его было бы опрометчиво. Деньги на покупку он вполне мог занять, унаследовать, наконец, накопить. Максим Николаевич – человек в возрасте, на днях он отметил полувековой юбилей».
Далее в статье дотошно разбирался каждый из вариантов. Автор то залезал в дебри международной политики, то вычислял, сколько можно было сэкономить за жизнь, начиная чуть ли ни со школьных завтраков, то возмущался происками западных спецслужб.
Генезис сего шедевра был очевиден с первого взгляда. У разоблачённого воровайки из мэрии случился панический приступ и, судя по обилию оправданий, соревнующихся друг с другом в наивности и нелепости, паника передалась журналисту, назначенному отбеливать его репутацию. Впрочем, удивляла в статье не шаблонная, даже карикатурная смехотворность аргументации, а сам факт её появления в печати. Для этого материалу обычно необходимо преодолеть множество барьеров: пройти через ответственного секретаря, корректуру и главного редактора. Если текст всё-таки пустили в печать в столь унизительном для издания виде, то верно одно из двух – или редакции совершенно плевать на своих подписчиков, или же страх перед оскорблённым чинодралом заставил журналистов забыть об элементарных приличиях… В любом случае, работёнка мне предстояла непростая.
В «Терпиловку» я направился утром в понедельник. Здание редакции, расположенное недалеко от центра города, на Варфоломеевской, я узнал не сразу. К памятному мне двухэтажному сооружению из белого кирпича сделали стеклянную пристройку, похожую на теплицу, а само оно оказалось обвешано рекламными баннерами и объявлениями. По всей видимости, часть помещений газета сдавала в субаренду. Вывески сообщали, что там располагались парикмахерская, магазинчик промтоваров и туристическое агентство «Анталия». Выцветшую рекламную растяжку последнего учреждения украшало изображение двух ощипанных кустов, на которые, дико вытаращив глаза, пялился некий павиан с рогами. Интерьер помещения, очевидно, полностью сохранился ещё с советских времён. Всё тут узнавалось с первого взгляда – казённая синяя краска на стенах, разбитый кафельный пол, неаккуратно залатанный плитками разного цвета, пыльные пластиковые пальмы в кадках и пожелтевшие от времени репродукции в облупленных рамах… На входе меня колючим взглядом ощупала старая вахтёрша, по горло закутанная в чёрную шерстяную шаль.
– Вам к кому? – произнесла она грудным голосом, трагическим гулким эхом раздавшимся по помещению.
– К Стопорову, главному редактору.
– По какому делу?
– На собеседование, – неохотно удовлетворил я её праздное любопытство.
– Он вас ждёт?
– Да.
– Ну посидите вон, в уголке, рядом со столиком. Виктор Николаевич ещё не пришёл.
Я устроился в углу, у кадки с застуженным фикусом, и открыл валявшийся на журнальном столике растрёпанный номер «Космополитена». Полчаса ожидания я провёл, листая журнал и без интереса провожая глазами заходивших в здание людей – в основном клиентов турагентства, расположенного в комнате напротив входа. Несколько раз мимо меня, громыхая ведром и сильно припадая на левую ногу, проковылял уборщик – маленький мужичок с испитым морщинистым лицом, одетый в безразмерную синюю робу. Оказываясь рядом, он каждый раз замедлял шаг и с глубокой задумчивостью оглядывал меня с ног до головы. Я старательно делал вид, что не замечаю его, и уборщик, наконец, оставил меня в покое.
…На вахте послышалось быстрое перешёптывание, и я увидел направлявшегося ко мне высокого гладкого старика с седой обстриженной бородкой.
– Вы от Николая Николаевича? – угодливо улыбнулся он.
– Я кивнул, вставая.
– Фёдор Иванович, главный редактор, – представился он и, пытливо глядя мне в глаза, осторожно протянул сухую узкую ладонь.
– Игорь Кондратьев, – ответил я.
– Ну, пойдёмте, пойдёмте ко мне, поговорим, – с энтузиазмом позвал он.
Введя меня в свой маленький чистенький кабинет, уставленный новой мебелью, Стопоров поспешно ткнул пальцем в сафьянный диван у входа, приглашая сесть, а сам бросился в кожаное, обитое медными гвоздиками кресло. Во всех его действиях заметна была какая-то взволнованная поспешность, словно он ожидал от нашей беседы чего-то необыкновенного, эксцентричного, и такого, что должно случится немедленно, в эту самую минуту.
– Чаю не хотите? – спросил он, обмерив меня жадным взглядом с головы до ног.
– Нет, спасибо.
– Ну что же, что же, – он сдавленно кашлянул в кулак. – Давайте знакомиться. Мне Николай Николаевич сказал, что вы уже работали в газетах?
– Да, я профессиональный журналист.
– А с органами давно сотрудничаете?
– Давно, – буркнул я, изобразив на лице таинственную мину.
Редактор заёрзал в кресле. Чувствовалось, что он безумно хочет знать подробности моего задания, но расспрашивать не решается.
