Погруженный в свои раздумья, он сидел, ел и, казалось, не замечал никого из тех, кто был с ним за столом. Степанида украдкой косилась на мужа. Отощал заметно без ее заботы. Никогда он не отличался разговорчивостью, а сейчас и вовсе выглядел каким-то угрюмым. «Бирюк бирюком, – подумала Степанида. – На войну, чай, уходит, мог бы и поговорить о чем-нибудь. Или совсем отвык от меня. Чужая я, понятно, теперь ему».
Притихших, настороженных, молча сидящих за обедом Оболенских всколыхнул появившийся Лиханов.
Поздоровался, кивая головой, и обратился ко всем, будто они могли ему чем-то помочь:
– Вы мне скажите, товарищи, существует какая-либо справедливость на белом свете?
– Ты о чем? – сочувственно поглядела на него Лёна. – Тебя что, кто-нибудь обидел?
– Хуже… Вторую неделю, как подал заявление… Чтобы в армию призвали. Ни ответа ни привета. Все ребята вместе подали в один день. Несколько товарищей с факультета и Миха Байрон. Их всех призвали, а я вот… перед вами. Миха уже в запасном полку обучается. Вчера открытку прислал. От Андрея тоже получил. Вот. – И он протянул Лёне письмо. – Призвали и направили в студию Грекова. На днях будет в Москве. А меня… – Он развел руками. – Несправедливо.
«Уехал и не попрощался, – подумала Марина о Михе. – Обиделся. Мне что, легко?»
– Какой ты еще тут справедливости добиваешься? – спросила, вздыхая, Степанида. – Войну Гитлер против нас открыл, ни у кого ничего не спрашивал. О Господи, – перекрестилась она, – а ты справедливость отыскиваешь.
– У тебя же больна мать, Виталий, – сказала Лёна. – Куда же ты? Она останется одна.
– Мамашу, я договорился, возьмут в больницу. За ней уход особый надо, под наблюдением медиков. Я ей тут плохой помощник, ничего не смыслю в медицине. – И Лиханов обратился к Гришину: – Василий Ильич, а вас кто назначил?
– Московский городской комитет партии утвердил.
– Понимаю. По партийной линии, значит, вас. А кем вы, извините за нескромный вопрос?
– Комиссаром полка в дивизию ополчения.
– Вот бы мне туда. Возьмите меня, Василий Ильич. В ноги вам поклонюсь, возьмите.
– Чудной вы, Виталий, право. Нешто я сам подбираю людей? И потом в нашем полку в целом-то пожилой народ, с автозавода нашего добровольцы. Просись через военкомат. Направят, я что, против? Будем в одной дивизии воевать. А я сам, понимаешь, такими правами не наделен.
– А где ваш сборный пункт? – не унимался Виталий.
– Это, голубчик, тайна, – усмехнулся Гришин. – Военная тайна.
– Ты садись обедать с нами, – пригласила Виталия Степанида. Из всех друзей Лёны она почему-то особенно была расположена к Виталию. – Военкомат твой от тебя не убежит.
– Нет, нет… Спасибо, Степанида Ивановна. Василий Ильич, спасибо вам, что подсказали правильный путь. Сейчас напишу заявление, что желаю добровольцем, и тогда на душе у меня будет спокойно. У нас в институте одни калеки и я остались.
– Но у тебя же плохое зрение, Виталий, очки носишь, – сказала Лёна. – Может, поэтому и не берут?
– У меня небольшая близорукость. А так я на десятки километров вижу прекрасно… Извините, товарищи, приятного вам аппетита. – И Виталий тут же исчез за дверью.
– И чего они все рвутся в пекло? – сказала Степанида. – Ну, кого призвали, понятно. Помешались на войне. С Марией, моей приятельницей, вчерась в церкви встретились, так сказывала, что двух старших сыновей у нее в армию забрали, а младший, еще в девятом учился, так с ними убег. Добил-таки мать сыночек. Слегла от расстройства. Мальчишка, а туда же, на войну… Видно, всех война не минует. Слыхал, Василий, ты ближе к начальству таки, вчерась соседка сказывала, будто всех баб старых и школьников под ружье призовут? Чего же мы там можем? Тоже, вояки! Всю жизнь на кухне воевали с ухватами, горшками, сковородками да с ребятишками своими.
– Брешет соседка… Ни под какое ружье. Хватает и мужиков покудова, – сказал Василий Ильич. – Другая забота имеется. То на оборонительные работы мобилизуют. А еще под Москвой окопы рыть – баб, комсомол, школьников, что до армии не доросли…
3
Пошла четвертая неделя войны, а капитан Василий Тенгин все еще числился в резерве с тысячами других командиров, ожидающих отправки на фронт.
Ежедневные сводки с фронтов Великой Отечественной войны приносили безрадостные вести. С каждым днем положение ухудшалось.
В середине июля немецко-фашистские армии прорвали фронт обороны на центральном участке. Двумя танковыми дивизиями они вышли севернее города Ярцева, а частями моторизованной дивизии заняли Демидов. Нависла непосредственная угроза над Смоленском и войсками, оборонявшими город.
Немецким войскам, наступающим на Смоленск с юго-запада, после упорных боев удалось захватить южную часть города.
Войска Юго-Западного фронта вели ожесточенные бои с противником, начавшим наступление на фронте от Бердичева до реки Днестр. Противник здесь хотел окружить наши 6-ю и 12-ю армии.
Все командиры, в эти дни ожидающие назначения, непрерывно обращались к командованию, к кадровикам, писали рапорты с просьбой поскорее отправить их на фронт. Но почему-то уезжало мало. И похоже, что на рапорты никто серьезно не обращал внимания, а делали так, как считали необходимым.
Тенгин подал третий рапорт, хотя сам мало верил, что он что-либо изменит в его судьбе.
12 июля Государственный Комитет Обороны принял решение о строительстве Можайской линии обороны в 120–130 километрах от Москвы.
В то утро к командирам-резервистам приехал в московские казармы полковник из отдела кадров Московского военного округа. Он знакомился с личными делами и вызывал на беседу. Был у него и капитан Тенгин.
Это немного ободрило Тенгина. «Неужели лед тронулся?» Он обратил внимание на то, что все десять человек, вызванных к полковнику, были «академики» – командиры, окончившие Академию имени М. В. Фрунзе в мае этого года. «Теперь нет сомнения – на фронт», – с радостью думал он.
После обеда капитана Тенгина снова вызвал полковник из штаба и объявил, что он направляется в распоряжение Московского военного округа. «Вот тебе и фронт», – с досадой подумал Тенгин. В тот же день он прибыл в штаб округа, где ему объявили, что он назначен на должность старшего офицера Оперативного управления. Ожидая в коридоре, когда его вызовет новый начальник, Тенгин встретил друга детства – Ивана Лазаренко, с которым вместе окончил среднюю школу. Потом судьба разбросала их. Иван служил на Дальнем Востоке, а Василий – в Северо-Кавказском военном округе. Василий окончил Военную академию имени Фрунзе, а Иван служил и учился заочно в Военно-политической академии имени Ленина. И вот судьба снова свела их на службе в одном штабе.
– Ты куда, Вася, назначен?
– В Оперативное.
– Стратег, значит?
– А ты?
– Я… – Иван несколько замялся. Подошел ближе и сказал вполголоса: – Порученцем у члена Военного совета.
– Ого! Да ты у самого руля! С тобой не шути. Руководство!
– А ты как думал! – подмигнул Иван.
4
В это раннее июльское утро Василий Тенгин шел по улицам военной Москвы и мысленно повторял: «Москва! Москва! Люблю тебя, как сын…» «Вот она – Москва военная… Город стал солдатом. Город-фронт», – торопливо шагая, думал Тенгин.
Два месяца назад он покинул Москву, уехал в небольшой городишко в резерв штаба округа и вот, вернувшись опять в столицу, не узнавал ее.
Москва была объявлена на военном положении. На улицах – мало людей, много грузовых машин. Они шли целыми колоннами по улице Горького, Ленинградскому шоссе. Видно, на фронт – к Волоколамскому шоссе. У ворот и подъездов жилых домов дружинники местной противовоздушной обороны. Они в пилотках, с противогазными сумками через плечо и кирзовых сапогах.
На улицах часто встречались военные и милицейские патрули, которые, проходя мимо, внимательным взглядом осматривали всех прохожих.
Тенгин обратил внимание, что в Москве много зенитной артиллерии. Она заняла огневые позиции на бульварах, в скверах, у площадей Маяковского, Пушкина и даже на крыше гостиницы «Москва».
Стволы зениток и счетверенных пулеметов настороженно устремлены в небо. На белых шелковых стропах медленно опускались к земле огромные серебристые сардельки аэростатов заграждения. Вот и дом Оболенских…
Раскрыты настежь заклеенные крест-накрест белыми полосками окна квартир. До слуха Василия донеслась мелодия песни из оперы «Тихий Дон» – «От края и до края…».
Тенгин выкроил часок, чтобы забежать к Оболенским сказать о назначении и что пока он будет здесь, в Москве. Главная цель его визита была – повидать Лёну… Но его ждало разочарование. Лёны не было… На пианино играла Марина. Она была одна и очень обрадовалась, увидев Тенгина. Улыбка озарила ее лицо.
– Вот хорошо, что хоть вы здесь, Василий Петрович. А я хотела посоветоваться, и не с кем. Вы на фронт?
– К сожалению, Марина, нет. Я назначен служить здесь, в Москве.
– Я вижу, вы недовольны. Напрасно. Это так хорошо, что хоть вы здесь. Всех друзей и товарищей разбросала война.
Марина усадила Тенгина в любимое кресло отца и Лёны.
– Давайте, Василий Петрович, садитесь к столу. Я сейчас. – И она тут же исчезла.
Тенгин хотел было отказаться, но, подумав, принял предложение: «Узнаю семейные новости». Марина не такая уж девочка с косичками, как показалась ему тогда, на дне рождения Лёны. Что-то в ней появилось новое, а что – он не мог сразу определить. За эти два месяца, с тех пор как он ее не видел, Марина повзрослела и стала еще более интересной девушкой. Он улыбнулся, вспомнив о том, как назвал ее довольно странным именем Миха Байрон – Пудиция.
Марина вошла с подносом, уставленным тарелками и стаканами.
«Вот три сестры родные и разные во всем», – подумал Тенгин. По внешности, характеру и даже манере говорить. У Кати нет-нет, а проскальзывает такой мужской характерец. И голос твердый, грубоватый, мужской, хотя выглядит она очень женственно. Лёна – та хрупкая, застенчивая, с мягкими манерами – воплощение нежности и какой-то меняющейся красоты; кроткое, задумчивое выражение лица, плавные и легкие движения рук, величавая походка. Когда она сидит, откинув на плечо красивую косу, Тенгин видит порывистые движения ее рук, тонкие пальцы, быстро бегающие по клавишам пианино. Марина – та вся характером в отца. Говорит она быстро, словно торопится, что не успеет сказать того, что хочет. Старшая и средняя больше похожи на мать. Тенгин задержался взглядом на Марине, отыскивая изменившие ее внешне приметы.
– Вы чего так на меня посмотрели, Василий Петрович? – усмехнулась она и махнула рукой: – Поняла. Осуждаете, что косы отрезала? Да?
И тут Тенгин понял: вот что ее так повзрослило…
– Нет. Просто вы представляетесь мне какой-то другой.
– Мама никак не может мне простить. Это я в тот день, когда объявили войну, бегала с девчонками в военкомат, а мне в шутку сказали: «Ты же, девочка, еще в детский садик, наверно, ходишь? Там мамы не будет. Кто же тебе косички будет заплетать?» Вот я от злости пошла и отрезала.
Они ели сосиски с капустой. Марина принесла чай.
– А у нас, Василий Петрович, большая радость и горе сразу. У Кати мальчик родился. И вот пропала она, никаких от нее вестей…
– Мальчик? – удивился Тенгин. Два месяца назад он и не заметил, что она в положении. – Как это – пропала?
– А вот скоро месяц никаких вестей от нее. Последнее письмо мама 21 июня получила.
Тенгину очень хотелось спросить, а где же Лёна, но он не решался выдать свое нетерпение.
– Василий Петрович, а кем вы посоветуете мне поехать на фронт?
– На фронт?
– А что вы удивляетесь? Мои подруги многие уже уехали в банно-прачечный отряд и школу регулировщиков. Мне хочется только на фронт.
– Если вы спрашиваете совета, то вам лучше идти на курсы медсестер или санитаров. Ответственное и благородное дело – возвращать людей к жизни.
– Я сама так думала, а меня мама отговаривает: «Какая из тебя медсестра? Ты же крови боишься. Палец порежешь – и чуть ли не обморок…» А как же другие?
– Привыкнете. Было бы желание быть полезной людям.
– Я тоже так думаю. Вон Лёна наша. Ее в больницу хотели положить. Малокровие у нее, и голова кружится, а она убежала из дома окопы рыть.
– Как это – убежала? – встал Тенгин.
– А так, как убегают. Вечером с ней мама говорила, Степанида Ивановна. Повестку нам прислали на окопы. Я в школе дежурила в дружине, мы охраняем, чтобы никто школьного имущества не растащил. Днем помогаем. Районный штаб эвакуации у нас в школе работает. Утром встаем, а Лёны нет. На столе записка: «Мамочка! Я хорошо себя чувствую. Еду на окопы. Целую». Вот и все. Степанида Ивановна переволновалась, расстроилась из-за нее и слегла в постель. Лучше бы я поехала на эти окопы.
– А где же Степанида Ивановна?
– В церкви. А дядя наш – Василий Ильич – ушел на фронт комиссаром полка в ополчение. У мамы в консерватории формируют концертные бригады. Ее тоже, наверно, мобилизуют. Вот так, Василий Петрович, скоро повесим на дверь объявление, как в Гражданскую: «Всей семьей ушли на фронт». Давайте я еще вам чаю налью?
– Спасибо, Марина, мне уже надо идти. – Он взглянул на часы. – Пока доберусь… Привет всем от меня.
– Заходите, не забывайте нас, Василий Петрович. Да, забыла вам сказать, от папы весточку получили. Обратился он с письмом в Наркомат обороны. Просит, чтобы его отправили на фронт.
И они распрощались.
«Как бы это помочь Дмитрию Дмитриевичу? – думал Тенгин. – Хороший человек, блестящий командир… Попробую что-либо через Ивана Лазаренко. Он там рядом с большим начальством. Может, окажет помощь советом».
5
В бане стоял такой шум, гвалт, гром и звон тазов, что она скорее напоминала штамповочный цех завода, чем помещение, где люди приводят себя в порядок, «самоочищаясь». Здесь мылись бойцы – ополченцы дивизии Ленинградского района.
Среди бесчисленных голых мужских тел между каменных скамеек ходил чрезвычайно худой, чуть ниже среднего роста человек. Он невольно обращал на себя внимание. Пожалуй, слово «худой» не соответствовало его виду: скелет, обтянутый кожей. У него была крупная голова с редкими кустиками волос и печальные, вопрошающие глаза: «Как и зачем я попал сюда?» Ходил он как бы приплясывая, будто ставил ноги крупными, не по росту ступнями не на пол, а на горячую плиту.
Он робко подошел и протянул руку к одному из четырех тазов. Хозяин их, мужчина с двумя подбородками, мылся не спеша… В одном тазу он парил ноги, в другом была разведена мыльная пена, в третьем лежало мокрое белье, в четвертом он полоскался. Тощий протянул руку к тазу с пеной.
– Извините, позвольте у вас попросить тазик. Мне надо бы тоже помыться.
Мужчина с двумя подбородками зло посмотрел на него красными бычьими глазами.
– Я тебе сейчас, хмырь, так ляпну между глаз, что богу душу отдашь.
– Позвольте…
– Пшел вон с глаз моих долой, шкелет. Не мешай баниться…
Тощий робко отошел и сказал:
– Пожалуйста… Как вам угодно. Но это же несправедливо, у вас четыре…
– А иди ты со своей справедливостью знаешь куды?..
Ополченцы рассмеялись. Один лишь полный, с большим животом человек, с крупной лысеющей головой, благородным лицом и добродушным выражением глаз, наблюдавший за тощим, посочувствовал ему. Это был мужчина высокого роста, чуть ли не в два раза выше тощего. Выплеснув остатки мыльной воды, он протянул ему свой тазик:
– Возьмите, пожалуйста, мойтесь пока, а я пойду в парную.
– Селедявкин, – сказал тощий, протягивая ему руку.
– Флобустеров, – отрекомендовался высокий, представительный мужчина.
