как правило, снимались. А рассвет
уже встречали в скачке деловитой.
Дорога была длинной: девять дней
нам предстояло находиться в ней.
Могли быстрей, но, направляясь в град
столичный с откровенным небреженьем,
отталкивались от предположенья,
что круг придворный вряд ли будет рад
таким гостям: в глазах помпезной знати
мы блуд вершили – становясь мишенью.
Нам кости мыли – каждый на свой лад.
Любой визит в столицу был некстати.
Что говорить: когда б не государь,
от нас давно б осталась только гарь.
Король, как мог, от своры дураков
порою прикрывал спиной. Однажды
я, сам спасаясь, спас его от граждан
восставших приграничных городков.
В тот раз мы – по беспечности обидной —
в трактире порубежном пили: каждый,
причём, без свит. С десяток мужиков
ввалились с улицы, скандаля громко, видно,
со съезда вечевого: всякий год
свои дела на них вершил народ.
Не зная принца крови (в короли
он вышел спустя время лишь), пристали.
За словом – слово, напряжённой сталью
мелькнули шпаги – мужики легли,
расставшись здесь же с душами. Вот тут-то
и началась история, простая,
как медный грош: нас взяли, сволокли
в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто
скотину беспородную. К утру
пророчили болтаться на ветру.
Но – пронесло. Ударили в набат.
Казнь не случилась – временно. К вечерней
молитве представителем от черни
явился недоучка-адвокат
и сообщил, робея всё же, что
мы будем содержаться в заточеньи
до полного расчёта: магистрат
постановил назначить выкуп в сто
пятнадцать фунтов золотом, – а, впрочем,
топор у палача давно наточен.
Здесь августейший узник обалдел:
отец-король удавится скорее,
чем бросится платить. С тоски дурея,
принц крови запил. Груз забот и дел
достался мне: своей казной от казни
я откупил обоих. Батарея
пустых бутылок отошла в удел
историков двора: музей-заказник
в тюрьме создали через десять лет,
когда мятеж огнём свели на нет.
Часть 3
Однако в широте монарших плеч
не чувствовалось вечности. Фортуна,
вообще, любитель фортеля. На струнах
судьбы не только пальчик, но и меч
шалит с успехом. Так что приходилось
быть начеку: лучась улыбкой, втуне
держать и блок. Тоска столичных встреч
выматывала жутко. Но немилость
попов была серьёзней: те – без слов —
давно под нас таскали связки дров.
Мой грех был очевиден: атеист.
Тебя же просто полагали ведьмой.
Действительно, ну как могли посметь мы
не жаловать фанатиков? Ведь чист
был замок наш от слуг господних: как-то
я откровенно объявил, что впредь мой
приют закрыт для них. Лишь органист
оставлен был: не то из чувства такта,
не то, что предпочтительнее, из-за
очередного твоего каприза.
Святошество вело страну в тупик:
дыханье буден отдавало адом.
По городам молельные бригады
кострами ублажали божий лик,
вгоняя в страх не только слабонервных.
Доносы и доносчики, как гады,
плодились, расползаясь: еретик
был даже тот, кто не решался первым
сам стукнуть церкви на еретика.
Но нас пока не трогали. Пока…
Конечно, за покой платилось всем:
и Папе, и коллегии Синода,
и сволочи помельче. Но свобода
дешёвой не бывает. Вместе с тем,
как сюзерен, я помнить был обязан
не только о тебе. Круги природы
незыблемы в банальности проблем:
рожденья, смерть, крестины, свадьбы —
праздник
любой с попом вершился. И феод
имел, хоть отдалённый, но – приход.
А что до ведьмы – ей ты и была.
Сердца тревожа карими глазами,
