– Алло!
– Антонина, это Юркаускас. Новости?
– Нет…
– Вот дьявол! – выругался Григорий Юрьевич. – Так. Я вызываю поисковую группу. Завтра с рассветом прибудут, прочешут всю акваторию в том квадрате. Надеюсь, водолазов выписывать не придется… Вы отдыхайте, Антонина. Вы и так уже на служебный автобус опоздали. Ночной сменщик скоро придет.
Клацнула трубка. Тоня осторожно поднялась из-за стола. Рация осталась включенной на основной частоте; ее динамик изредка похрипывал атмосферными разрядами. В кабинете связи стояла старая, местами продавленная тахта. Тоня добралась до нее, прилегла на левый бок и провалилась в зыбкий, тревожный сон. Пришедший через четверть часа сменщик, добродушный и долговязый Володя Ковтун, снял пальто и аккуратно укрыл спящую девушку, затем прошел за стол к рации и, выключив динамик, надел наушники.
Эфир молчал.
* * *
– Господи, господи, господи!.. – Витек, неумело крестясь, сполз спиной по стене, скукожился в углу каюты и, вытащив в прорезь между второй и третьей пуговицами тужурки маленький нательный крестик на веревочке, принялся целовать его. – Господи, помоги, помоги… Какого хрена тут происходит, че за чертовщина… Это происки дьявола, господи…
– Малых! Отставить причитания!
– Это мне за грехи мои, господи… Володя пропал, а теперь и моя очередь… Нагрешил я в жизни, вот и расплачиваюсь перед смертью…
– Ты чего это, поганец, помирать тут вздумал? – Мичман резко ухватил Витька за шиворот и дернул вверх. Тот выпрямился, но продолжал, тараща глаза, прижимать крестик к бледным губам, почти неслышно бормоча: «Тушенку со склада украл… часы у начальника… Людку обрюхатил, прости, господи…» Локти и спина его ходили ходуном, его била крупная дрожь. Иван Петрович, левой рукой подняв за подбородок лицо Малых, правой отвесил ему звонкую оплеуху; рука оказалась влажной – в свете фонаря на щеках Витька поблескивали две мокрые дорожки слез.
– Ну и трус же ты, Малых, – с расстановкой произнес мичман. Витек не ответил, только опустил здоровый глаз к полу. Крестик выскользнул из его руки и спрятался в горловине тужурки. – Никуда он не пропал. Скорее всего, ему чего-то привиделось, он выбежал из каюты. Наружу выйти он не мог – мы бы увидели. Значит, он где-то здесь, внутри. Логично? Логично, спрашиваю?
– Ло-логично. – Похоже, рассудительность Ивана Петровича слегка успокоила Витька. Он глубоко вздохнул и, сглотнув слюну, исподлобья глянул на мичмана.
– Надо осмотреть все помещения. Пошли.
* * *
В конце осени 1944-го, когда на Северном флоте уже наступило относительное затишье, в серебрящихся в лунном свете водах Мотовского залива неожиданно всплыла подлодка – большая, изрядно побитая, с отломанными перископами и антеннами и болтающимся на соплях килевым рассекателем. Борт субмарины украшал синий крест на белом фоне. Команда сторожевого корабля, где тогда служил Ваня Павловец, была поднята среди ночи по боевой тревоге. Приблизившись к судну на расстояние артиллерийского залпа, СК-4 попытался связаться с ней на всех частотах, однако ответа не последовало. Было принято решение брать финскую подлодку на абордаж.
Вооружившись газорезом, матросы вспороли вводной люк. В лицо ударил спертый дух, смесь дизеля и тлена – судя по всему, субмарина давным-давно потерпела аварию и по какой-то причине не смогла подняться на поверхность, экипаж погиб. Непонятно, отчего сейчас она все же всплыла – то ли прохудились балластные системы, то ли море просто отпустило ее. Нацепив маски и взяв фонари, абордажная команда СК-4 спустилась внутрь.
Отсеки подлодки были совершенно герметичны, тщательно задраены – вода так и не пробралась внутрь. Открывая люки между переборками, матросы прошли центральный пост, каюты комсостава, кубрик… Было насчитано четырнадцать трупов – совсем небольшая команда для такой крупной субмарины. Возможно, где-то еще были и другие тела – часть помещений открыть не удалось, люки были оборудованы электрозапорами, а аккумуляторная батарея лодки давно выдохлась. Проходя по коридорам, кают-компании, спальным отсекам юный Ваня Павловец испытывал чувство какого-то сосущего опустошения – совсем недавно, может, буквально несколько недель назад, а может, полгода, здесь была боевая команда, – они управляли лодкой, ели, пили, смеялись, играли в карты и проводили подводную разведку, – словом, жили и работали. И сейчас, когда все эти люди лежали гниющими мешками по разным углам погибшей субмарины, она словно бы тоже умерла – из нее исчезла та неуловимая, тонкая энергия, которая обычно бывает в жилых домах, например, в отличие от домов расселенных или сгоревших.
Бродя по закоулкам старого корабля, Иван Петрович поймал себя на мысли, что судно не создает впечатления трупа, как было в случае с финской подводной лодкой. Скорее, оно словно бы вообще никогда не было живым, или, если и было населено, то, похоже, какими-то нечеловеческими существами, потусторонними. Иван Петрович выписывал «Науку и жизнь» еще с начала шестидесятых, когда журнал взял курс на читателей из более широкого круга, чем исключительно академическое сообщество, и в одном из номеров прошлого года прочитал большую, обширную и подробную, хоть и несколько занудную статью о теории множества параллельных измерений. Действительно, подумал теперь мичман, если бы этот корабль был создан кем-то или чем-то, не имеющим отношения к нашему миру, земному, с зелеными континентами и синими морями, то это его, мичмана, совершенно не удивило бы, так чужеродно он чувствовал себя здесь, в железном брюхе этой стонущей на разные голоса, подвывающей и скрипучей посудины.
– Петрович, нет его нигде, говорю. Мы уже все обошли.
Мичман оторвался от размышлений и встряхнул головой.
– Не совсем. Остались еще несколько помещений, куда нет никакого доступа. Двери заперты.
– Если заперты, – перебил Витек, – то как он туда попадет?
– Хороший вопрос. – Иван Петрович нервно пригладил волосы на висках. – Но если Володя всерьез перепугался, то мог закрыться в каком-то из них, и… Да нет, вряд ли. Не такой он человек.
– Тогда куда он подевался? Не мог же он выйти на палубу.
– Вообще-то мог… Когда мы ушли в носовую часть, Вовка вполне мог выйти из кормовой. Коридор тут делает круг, так что можно пройти насквозь, – рассудительно ответил Витек. Похоже, он более или менее оправился от испуга, и теперь, стоя в свете фонарика, почесывал подбородок, как это обычно делал Володя в моменты задумчивости.
– Какой дурак полезет на палубу в такую погоду?
– Да он и есть дурак. Мозги с переляку отшибло. Я сам струхнул до чертиков, чуть не сбрендил, – честно ответил Витек.
– Пойдем тогда наверх, – предложил мичман. – Мочить загривок под дождем, конечно, еще то удовольствие, но если Володька там, то его надо найти и увести вниз, а то с дурной головы еще в море свалится.
Они двинулись по коридору в сторону трюмной лестницы, ведущей наверх. Корабль заметно болтало, приходилось широко расставлять ноги, чтобы не упасть. Сверху выстукивал бешеное пиццикато оркестр дождя, завывали трубы ветра и громыхали литавры волн, хлещущих о борт. Внезапно слева от них распахнулась дверь. Мичман сунул руку с фонарем в открывшийся проем и позвал: «Володя, это ты?».
Открывшееся помещение оказалось камбузом; команда уже побывала здесь, когда обнаружила консервные банки, наполненные воздухом. Иван Петрович еще раз выкрикнул «Володя-а!», но ответа не последовало. Витек, прижав дверь плечом, обвел помещение лучом фонарика – Горбунова здесь не было. Надо было идти дальше, на палубу.
– А ну-ка, погоди, – неожиданно сказал мичман.
Он посветил лучом на пол, около большого шкафа с консервами; там что-то серебристо блеснуло. Витек подошел поближе – это оказался Володин фонарик «Заря», большой, хромированный и тяжелый. Стекляшка, защищавшая лампочку, была разбита, но осколков рядом не было. Витек поднял фонарик – как-то неожиданно легко поднял.
– Петрович, да он пустой. Вовка, похоже, вынул из него батарейки.
– Зачем?!
– Да пес его знает, зачем… – Витек открутил от «Зари» донце, перевернул… и оттуда высыпались четыре тридцатикопеечных элемента «373». С легким коробочным стуком они упали на железный пол камбуза. – Не понял. – Витек, нагнувшись, поднял одну из батареек и легко смял ее пальцами, как гильзу папиросы. – Слушай, Петрович, да она пустая! Вообще пустая! Внутри нет ни хрена, одна только оболочка из фольги.
– В смысле «пустая»? Чего ты городишь? – Мичман раздраженно прошел к ящику, поднял одну из батареек, сжал ее в кулаке. – Черт побери, и правда… – Он недоуменно вертел в пальцах измятую, скомканную батарейку, подняв очки на лоб. – Как он это сделал?
– Может, это не его фонарь?
– Да как не его? Это же наша «Заря». Они только у нас на флоте и есть. Экспериментальная модель, шесть вольт.
– А батарейки-то не наши, Петрович. Смотри. Надписи иностранные.
– Дьявольщина, точно… Похожи на советские, а буквы – все та же абракадабра…
– Ладно, хрен с ним, с фонарем. Пойдем наверх. – Витек, осторожно положив пустой фонарик на стол камбуза, вышел вслед за мичманом, притворив дверь. Уже отходя, он услышал тонкий жестяной звон: фонарик свалился со стола на пол – качка была нешуточная.
* * *
Дождь хлестал по лицу наотмашь; на расстоянии пары метров уже ничего не было видно. Фонарики не могли своими бледными лучами пробить сплошную стену воды, едва освещая пространство вокруг себя. Мичман и Витек почти наощупь пробирались вдоль лееров верхней палубы, время от времени выкрикивая «Володя! Вовка!». Грохот дождя и визг ветра, казалось, заглушали почти все звуки, корабль болтало по волнам, как футбольный мяч, и удержаться на ногах было сложно. Иван Петрович снял очки и сунул их в карман: в таких условиях линзы, быстро покрывающиеся водяной крапью, скорее мешали, чем помогали. В углу около рубки он обнаружил свой алюминиевый таз – конечно, перевернутый из-за качки или ветра.
Несмотря на погоду, здесь, на палубе, Витек чувствовал себя гораздо лучше, чем там, внизу, – то ли потому, что за шумом дождя не были слышны стоны и вздохи старого судна, то ли из-за свежего воздуха, даже очень свежего, холодного и пронизывающего насквозь. Он, ухватившись за релинги верхней палубы, светил бесполезным фонарем в стороны и звал Горбунова, звал громко и надсадно, но ответа не слышал.
– Может, он свалился с борта и утоп? – крикнул он в ухо мичману.
– Я те дам «утоп»! Надо искать! – прокричал в ответ Иван Петрович. – Вовка! Горбуно-ов!
И, словно бы услышав его призыв, откуда-то из-за юта послышалось «О-оо!»
– Петрович, я что-то слышал! Туда! – Витек указал рукой на корму. Они суетливо сбежали с верхней палубы, оскальзываясь на холодной мокрой стали. Шаря фонарями по сторонам, они громко звали Горбунова по имени, но ответа не было.
– Показалось, видимо, – разочарованно сказал Витек. В этот момент надрывное «О-оо!» донеслось, похоже, со стороны носовой палубы. – Петрович, туда!
Мужчины, преодолевая встречный ветер, перебрались на нос корабля. Володи не было и здесь.
– Что за хрень такая? Вовка, стервец, словно нас за нос водит, – раздраженно рявкнул мичман. Он устал носиться по кораблю, насквозь промок и замерз, ушиб коленку, поскользнувшись на палубе, и почти ничего не видел из-за дождя и близорукости. – Хорош шутить, лейтенант! Где ты есть?
– О-оо! – чуть слышно откликнулось откуда-то с левого борта.
– Туда? – полуутвердительно-полувопросительно выкрикнул Витек. В ответ мичман только выматерился вполголоса, но все же двинулся вперед.
Иван Петрович, оскальзываясь, вышел из-за угла юта и неожиданно наткнулся на темную фигуру человека, безжизненно, словно мокрая тряпка, висящего на леерах левого борта кормы, – он почти вывалился наружу, и мичман едва успел схватить его за скользкую штанину. Подоспевший Витек, матерясь, уцепился за вторую ногу и помог вытащить Володю на палубу. Они вдвоем положили обмякшее и оттого невероятно тяжелое тело коллеги поближе к стене под козырьком юта, где не так сильно хлестал дождь.
Лицо Горбунова было землисто-бледным и спокойным. Глаза его были закрыты – он словно бы спал. Иван Петрович схватил его за запястье, проверил пульс, – слава богу, есть. Жив, значит, – облегченно подумал мичман. Витек аккуратно похлопал Володю по щекам, но тот никак не отреагировал.
– Не могу понять, что с ним. То ли обморок, то ли что… – Мичман пожал плечами.
В этот момент Горбунов вздрогнул, дернулся и завизжал, лицо его исказилось. Он замахал руками, словно отгоняя от себя кого-то, невидяще захлопал глазами. Мичман и Витек ухватили его за локти, стараясь удержать, Володя извивался и крутился, как уж, – было похоже, будто через него пропускают электрический ток.
– Вовка, это я, Петрович! – крикнул мичман прямо ему в ухо. Тот резко замер, потряс головой и, разглядев плешивую макушку мичмана, выдохнул облегченное ругательство.
– Как… как я тут оказался? – заплетающимся языком спросил он.
– Откуда мы знаем?! – едва скрывая раздражение, ворчливо ответил Иван Петрович. – Этот крендель тебя на десять секунд в каюте оставил, глядь – тебя и нету. Как ты оттуда выбрался?
– Понятия не имею, м-мужики… – Володя, распластавшись на холодном, залитом водой полу, словно бы в обессилении, едва поднял руку. – Я вообще ничего не п-помню. Помню, как услышал крик из трюма, зашел туда, а дальше – как отрезало…
– Ты говорил, что л… – начал было Витек, но мичман толкнул его локтем в бок, призывая замолчать.
– Так, ладно, – переводя тему, сказал он. – Хватит штаны мочить, надо укрыться от дождя в трюме. Володька, ты идти-то можешь?
– Не знаю, – ответил тот и попытался подняться.
– Витек, подхватывай его слева.
– Опа. Петрович, смотри. А фонарь-то при нем.
– Какой фонарь? – Мичман вновь вынул из кармана очки и водрузил их на нос.
– Ну, который мы на камбузе нашли. Вот он, – Витек указал на пояс Горбунова. – Целехонек. И батарейки на месте, – он коротко щелкнул выключателем, фонарь мигнул желтым глазом.
– Стоп, тогда чья же «Заря» лежит там, внизу?
Витек не успел ответить. В этот момент в иллюминаторах трюма, юта и стеклянной рулевой рубке вспыхнул яркий электрический свет.
Глава 7
Страус. Рулевая рубка
В этом году сентябрь удался на славу – с самого Дня знаний погода радовала ласковым теплом, а вечера, залитые розово-лиловым закатным светом угасающего солнца, были пронзительно-свежи. Рабочий день у Володи Горбунова заканчивался четко в 17:00, и неспешный служебный «луноход» прибывал в Видное как раз к началу заката. Обычно около шести с работы возвращалась и Юля – столовая, где она трудилась счетоводом, закрывалась как раз в это время. Если погода была хорошей, как сегодня, Юля проходила несколько сот метров до автовокзала, где дожидалась Володиной служебки.
Горбунов спрыгнул с подножки «лунохода» и оглянулся: Юли нигде не было. Поликлиника, – вспомнил он. Юля в последние дни жаловалась на плохое самочувствие – тошноту, боли в животе. Наверное, съела что-то не то, сказал он ей тогда. Но она решила отпроситься на работе после обеда и сходить к врачу – мало ли что. По-видимому, она еще в клинике, или рано освободилась и уже ушла домой, решил Володя и, купив в киоске сегодняшние «Известия», бодрым шагом двинулся к общежитию.
– Юль, как самочувствие? Что сказал врач? – сказал он, скидывая форменную тужурку и вешая ее на плечики.
Юля стояла спиной к окну, облокотившись на подоконник. На фоне огненного заката виден был только ее силуэт, выражения лица было не разобрать. Она чуть пошевелилась.
– Иди сюда, Вовкин, что ты там мнешься. – Володя подошел и, слегка рисуясь, обнял ее. – Вот так-то лучше. В общем, слушай. Терапевт отправил меня к гинекологу.
– Ну-у, час от часу не легче, – проворчал Горбунов, нахмурив брови. – Не хватало тебе еще по женской части заболеть…
– Да, в общем-то, речь и не о болезни, – ответила Юля. В ее голосе прозвучала какая-то непривычная нотка.
– В смысле?
– Я беременна. Представляешь, Вовкин! У нас будет ребенок!
Володя замер на секунду, затем медленно выпустил ее из объятий и машинально поскреб свой подбородок.
– Вот так номер, – наконец протянул он.
– Ты что, не рад?
– Эмм, я… Я рад, конечно.
На лице Юли появилось настороженно-озабоченное выражение.
– Вовкин, что не так?
– Да все нормально. Хорошо. Я рад. А сейчас… М-м-м… Сейчас мне надо кое-что почитать, подзубрить.
– И это все? Слушай, ты как будто злишься. На что?
– Да ни на что я не злюсь! – сказал Володя, но скрыть раздражение не сумел.
– Я слепая, по-твоему? Горбунов, ну-ка не отворачивайся, давай разберемся, что случилось, почему ты вдруг помрачнел.
– Говори, – без эмоций произнес Володя. Ему страшно не нравилось, когда Юля называла его по фамилии – обычно это было выражением нетерпения, досады или злости. Конечно, в их паре порой случались склоки и трения, как бывает между двумя людьми, узнающими друг друга все глубже и глубже. «Это, брат, обычный процесс притирки механизмов», сказал как-то философски Гена Макарычев, завгар порта.
– Ты не хочешь быть отцом? – продолжала Юля. – Нам ведь давно надо было расписаться. Встречаться полтора года – это очень долго. А сейчас – как раз самое время подать документы.
