Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда-а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А-аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.
– Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! – Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.
Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я – Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.
– Володя, что случилось? – Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.
– Н-не внаю. – Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. – Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…
– Бредит он, – сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.
– Володя, ты как? Что произошло?
– А хто… Юя, она из мед-сан-сан-нн-части пришва… – Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. – Петров-щщ, ты же внаешь Юю…
– Признал, – выдохнул Витек.
– Петров-щщ, тут такое дело…
– Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? – мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. – Помнишь, Володя?
– Ко-кораб?
– Да-да, корабль, старый. Что тут случилось?
– Э-эм… Корабль… Лицо.
– Лицо?!
– Лицо. Бэ-большое, белое, стра-шэ-шное. Как вэ-выскочит! Из темноты. Н-на м-меня…
– Точно, бредит, – констатировал Витек из-за плеча мичмана.
– А Юя… Ю-ля пришла из медсан-ч-части… И говорит, шесть н-недель уже… Шесть недель, Петров-щ! – он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.
– Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.
– Ли-цо… Тут было. – Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.
Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:
– Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм-м, что это такое?
Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами – кое-где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким-то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.
– Нихрена не поймешь. Псих какой-то тут был, наверное. Всю каюту искорябал своими кракозябрами. Это сколько же тут надо было прожить, чтоб такого наворотить… – Он перемещался вдоль стен, осматривая надписи. Кроме незнакомых вычурных букв, на стенах больше ничего не было – ни рисунков, ни схем, одни слова и фразы, вкривь и вкось, порой накладываясь друг на друга, перекрещиваясь и снова расходясь в разные стороны.
Под ногой у Витька что-то звякнуло. Он наклонился и поднял помятую алюминиевую ложку с обточенной в острие ручкой.
– О, а вот и перо! – угрюмо фыркнул он. – Тоже мне, узник замка Иф. Че, нормального карандаша не было, что ли?
– Похоже, был, – ответил Иван Петрович, держа в руках два пожелтевших листка, явно вырванных когда-то из небольшого блокнота. – На полу нашел. Видимо, наш псих писал не только на стенах.
Витек взял листки, присмотрелся.
– А-а, все та же абракадабра, – разочарованно бросил он, шаря глазами по строчкам.
Наступила тишина. Но это была вовсе не тишина – корабль отнюдь не собирался молчать, он бормотал, разговаривал. Различные щелчки, скрипы, стоны, вздохи и мычания, казалось, звучали многажды громче, чем ранее, словно призраки из разных углов и закоулков трюма перекрикивались между собой. Чем дальше, чем больше все эти странные звуки становились похожи на какую-то отрывистую, неразборчивую речь. Не человеческую – скорее, так говорили бы здания или вековые деревья, если бы имели такую возможность. Сверху было слышно подвывание усилившегося ветра, который, похоже, перешел в ощутимый шторм, и грохот волн, бьющихся о борта чертовой посудины. Иван Петрович и Витек одновременно присели на ржавую панцирную сетку кровати, жалобно взвывшую под их весом. Усталость уже давала о себе знать.
Сверху донеслась частая дробь – похоже, к шторму прибавился еще и дождь. Здесь, в стальном чреве судна, через ничем не прикрытые стены, гулкие удары падающих капель звучали словно ансамбль африканских погребальных тамтамов. «Ну и денек, только дождя нам еще не хватало», – раздраженно подумал мичман.
На полу зашевелился Володя.
– Хочется пить.
– Без питьевой воды нам тут крантец, – поддержал Витек. – Надо взять какую-нибудь широкую посудину да выставить на палубу куда повыше, чтоб волнами не залило. Пить дождевую воду все вкуснее, чем прямо из Баренца хлебать.
– Верно. Я пойду на камбуз, поищу там чего-нибудь подходящее. Вы останьтесь тут. Слушай, Малых, – Мичман наклонился к Витьку, – ты приглядывай за Володей. Он, похоже, еще не оклемался.
Иван Петрович, тяжело громыхая форменными ботинками и прихрамывая, – как обычно, к непогоде у него разболелись колени, – выбрался из тесной каюты. Качка здорово усилилась, пока они искали Горбунова, отметил мичман. Казалось, само это место, – этот корабль, этот туманный колпак, этот клочок моря, – совершенно не рады пришельцам с Большой земли и всеми силами стараются выпроводить их со своей территории. Наверху, на палубах, грохотал дождь, ветер хлестал незапертыми дверьми, тяжелый корабль дергало, словно муху, утонувшую в стакане с кипятком, где какой-то нерадивый матросик отчаянно размешивает кусок рафинада.
Добравшись до камбуза, Иван Петрович без труда нашел подходящую посудину – большой алюминиевый таз, помятый и пыльный, с грохотом бултыхавшийся по полу в компании другой жестяной утвари. Мичман вспомнил: точно такой же таз стоял у него под умывальником на старой даче под Сафоново. Странно – корабль, судя по надписям, иностранный, а тазик – такой знакомый, советского образца. Он перевернул таз вверх дном, рассчитывая увидеть выштамповку с ценой – два рубля восемьдесят копеек, – но на исцарапанном донышке красовались все те же иероглифы, что и везде. Подхватив таз под мышку, Иван Петрович двинулся к выходу на палубу.
По лицу наотмашь хлестнул косой дождь, ветер вырвал из ладони ручку двери трюма, звонко бахнувшей в стену. Очки моментально залило брызгами. Мичман близоруко огляделся – где можно поставить таз, чтобы его не унесло ветром и не смыло за борт волнами, очень близко поднимавшимися к краю. Широко расставляя ноги, он поднялся с кормовой палубы на верхнюю, к рулевой рубке, и, приметив удобное место, в углу, образованном леерами, пристроил туда тазик, весело зазвеневший под ударами дождевых капель. Ежась от холодных струй ветра и воды, Иван Петрович, пригнувшись, добежал обратно до трюма и задраил дверь.
В зале он обнаружил Витька.
– Ты чего тут делаешь?
– Услышал что-то. Думал, что ты зовешь, вышел, а тебя нет.
– Пойдем обратно в каюту. Там хоть присесть есть на чем, – подытожил мичман, отпихнув носком ботинка железный стул без спинки и сиденья.
– Слушай, Петрович, а почему здесь все железное? Ни одной деревяшки, ни бумажки. Ну, кроме этих, – Витек показал найденные листки из блокнота, которые все еще держал в руках. – Металл и стекло. Больше ничего.
– А я знаю? Странный корабль. Может, у них, в этой стране, так принято. Вдруг у них лес в дефиците? Какая-нибудь африканская колония, где из растительности только перекати-поле и кактусы.
– Шутник, елки-палки… Да не. На палубе заклепки торчат. Значит, доски там все же были. Какой дурак делает палубу стальной? При первой же волне она скользкая станет, как каток.
И тут со стороны каюты, где Витек оставил Горбунова, послышался резкий, как удар рынды, выкрик «О-оо!», а за ним – насмерть перепуганный вопль Володи. Крики отразились от металлических стен трюма, превратившись в какой-то страшный нестройный хор. Рука Витька резко метнулась к груди, он присел, выдохнув «Господи…» Отшатнулся и Иван Петрович – по коридору промчалась какая-то волна, словно порыв морозного ветра, – ледяной, стягивающий кожу. Или, может, им это показалось? Крики Горбунова резко прервались; наступила тишина, только корабль охал и стонал – почти как живой, да сверху, с палуб, доносились ветер, волны и канонада не на шутку разошедшегося дождя.
Мичман молча указал фонариком в сторону каюты. Витек помотал головой – нет, не пойду, но, не выдержав строгого взгляда, все же, пригибая голову и как-то сжавшись, словно пружина, повернулся и двинулся за Иваном Петровичем.
Они осторожно, почти бесшумно прокрались к каюте. Мичман тихонько позвал: «Володя-а!». Ответом ему была все та же тишина. Он заглянул в каюту и обшарил ее лучом бледнеющего фонарика снизу доверху: Горбунов бесследно исчез. Опять.
Глава 6
Побег. Мерцающий свет
Весна 1975 года в Элисте выдалась на удивление жаркой. Полыхала буйной зеленью майская листва, пыльные проспекты раскалились словно доменные печи, а голуби, обычно стаями кружившие над площадью Ленина, теперь обессиленно прятались под козырьком магазина-«стекляшки», стоявшего поодаль. Еще немного, и начнутся последние экзамены, и вчерашние десятиклассники наконец вступят в долгожданную взрослую жизнь – кто работать, кто учиться дальше.
Тоня не любила этот город. Да и не за что было его любить, собственно, – он никогда ей не был родным, она приехала сюда вместе с семьей из Ростова, потому что отец, агроном, что называется, с именем, четыре года назад отправился в Элисту заниматься мелиорационными работами в условиях сухого калмыцкого климата. В Ростове остались все школьные друзья, любимый двор по адресу Гоголя, 10, и там же осталось Тонино детское сердце. Поэтому единственной мыслью Антонины Рыжих по окончанию школы было – уметелить отсюда к чертям собачьим, уметелить куда угодно, лишь бы больше не глотать эту горячую степную пыль.
Отец, конечно, имел свои виды на единственную дочь. Он уже договорился со своим старым коллегой, руководителем элистинского сельхозинститута, что Тоня поступит учиться на агронома, – продолжать, так сказать, семейную традицию. Тоне не то чтобы претила сама идея этой профессии, вовсе нет, – ее пугала лишь перспектива еще на пять долгих лет врасти корнями в эти унылые калмыцкие пески. С друзьями в школе здесь не сложилось, и кто знает, сложится ли в этом чертовом институте. Нет, Тоня совершенно определенно не хотела оставаться здесь ни единого дня сверх необходимого для того, чтобы отстреляться со всеми школьными экзаменами.
– Папа, я не ботаник! Не агроном! У меня и по биологии всегда было так себе – с троечки на четверочку. Ты думаешь, это из-за моей тупости?! Вовсе нет! Просто мне это не интересно, не близко.
– А что тебе близко? – Грузный Никита Андреевич, отец Тони, нервно расхаживал из угла в угол, крестя комнату шагами. Хрусталь в серванте слегка позвякивал в такт его поступи. – Ты еще не в том возрасте, чтобы сознательно решать, к чему у тебя есть способности, а к чему нет! Тем более что для поступления к Борисенко тебе и не нужны какие-то особые знания – я обо всем договорюсь, они там сделают из тебя-недоучки достойного профессионала. Фамилию не опозоришь.
Тоня поджала ноги, угнездившись в углу широкого разлапистого дивана.
– Ты всегда делаешь так, как нужно тебе. Тебе! Не кому-то другому! Кому взбрело в голову поехать сюда орошать местные земли? Тебе! А у меня другая жизнь! Я уже взрослый человек, папа! У меня свои интересы, увлечения! Тебе плевать на это, да?
– При чем здесь «плевать – не плевать»? – Никита Андреевич набрал воздуха, чтобы выдать дочери суровую отповедь, но в последний момент промолчал, силясь сдержать накатившее на него раздражение, и попытался сменить тон. – Может, ты подыскала какие-то другие варианты, где продолжать учебу? Ну, расскажи!
– И расскажу! – Тоня, казалось, горела открытым пламенем, ее уже невозможно было затушить. – Я могу вернуться в Ростов и поступить в медицинский. Даже с четверкой по биологии. Могу поехать в Кишинев в политехнический, или в Волгоград – без разницы! Институтов много! Почему свет клином сошелся на этой сельхоз-фазанке?
– «Сельхоз-фазанке»… Подбирай слова, все-таки директор этой «фазанки» – мой старый друг.
– Да хоть родная бабушка! Я не хочу учиться по блату, я хочу учиться по зову сердца.
– Ох, Тоська… Заведет тебя твое сердце! – начал было Никита Андреевич, но в этот момент резко зазвонил телефон. Отец снял трубку, послушал, пробормотал «хорошо, выезжаю», и, небрежно бросив Тоне «Опять магистраль рванула, передай матери, чтоб вечером не ждала», набросил на плечи пиджак и ушел, раздраженно хлопнув входной дверью.
Две недели экзаменов, последний звонок, вручение свидетельств… Время пролетело как один быстрый, малопонятный, замудренный и оттого почти бессмысленный кинофильм. Под кроватью Тони спрятался небольшой чемодан из бордовой винилискожи, где среди платьев, белья и прочих вещей хранились ее сбережения – всего чуть больше тридцати рублей, целое состояние для восемнадцатилетней советской девушки. Вскоре двадцать один рубль из этого богатства был обменян на железнодорожный билет – поезд №251 Элиста-пассажирская – Москва, Павелецкий вокзал.
В обед 16 июня Тоня, оставив на кухонном столе большое, обстоятельное письмо, вышла из квартиры с чемоданом в руках, тщательно заперев за собой дверь. В 13:47 отправление поезда до Москвы. «Жаль, что он не отходит ночью, это было бы гораздо эпичнее – сбежать от родителей под покровом темноты», – мелькнула мысль в ее голове. Продумала ли она свой дерзкий побег? Спустя время Тоня поняла, что подобного рода авантюра вполне могла дорого ей обойтись, но свойственная юности доля бесшабашности словно выключила тумблер с надписью «осторожность» в ее темноволосой голове. Вместо этого там ярко мигала неоновая надпись «СВОБОДА», мигала настырно и безостановочно, как световая реклама из заграничного фильма. Споро добежав до вокзала, Тоня сунула билет под нос хмурому проводнику и, заняв положенное место, отправилась во взрослую жизнь.
В Волгограде в поезд сел белобрысый молодой парень с тяжелым рюкзаком. В расстегнутом вороте его гимнастерки виднелась полосатая тельняшка. Место парня оказалось на верхней полке, как раз напротив Тониного. Рюкзак полетел в багажное отделение, а парень, усевшись на полке и свесив ноги вниз, с интересом уставился на попутчицу.
– Александр. Томашевский. Можно просто Шурик, – представился он. Его светлые глаза, казалось, скрупулезно, хирургически изучали Тоню.
– Антонина Рыжих, – ответила Тоня и вновь уткнулась в книгу.
– Что читаешь?
– Григорий Адамов. «Тайна двух океанов». – Тоня не была расположена продолжать разговор, но Шурик не показался ей излишне навязчивым – во всяком случае, на первый взгляд.
– О-о, я читал ее! – В светлых глазах попутчика мелькнула искорка. – Больше всего мне там симпатичен Марат. Он молод и у него живой, ищущий ум. Ха! У меня есть дядя в Иловле, знаешь, по описанию – ну вылитый этот Лордкипанидзе, Арсен Давидович! Ты до какого места дочитала?
– Э-эмм… Павлик застрял в водорослях…
– …Пока гонялся за черепахой? Да-да, здоровская глава! Вообще, конечно, там, в книге, масса фантастики и выдумок, но есть и реально существующие вещи. И с точки зрения моряка описано все довольно логично.
– А ты моряк? – чуть насмешливо спросила Тоня.
– Будущий, – невозмутимо ответил Шурик. – Я в ЛВИМУ еду поступать. В Ленинграде.
– Куда-куда?
– Ленинградское высшее инженерное морское училище имени Макарова. Слыхала про такое? Кузница кадров всего морфлота!
– Первый раз слышу, – призналась Тоня.
– Я с детства мечтаю о море. Ну что у нас в Сталине-то? Только река. А я океаны хочу повидать. Соленый шум прибоя и песни ветра в парусах, понимаешь?
– Это цитата?
– Да. Из меня! – засмеялся Шурик. – А ты куда путь держишь, странница?
– Я… Я пока сама не знаю. В Москву. Тоже буду поступать.
– Куда поступать?
– Говорю же – не знаю пока! Приеду, осмотрюсь и… – Тут Тоня впервые осознала зияющий пробел в своем гениальном плане побега – она совершенно не подготовилась к тому, что ждет ее в столице. – Не знаю, в общем, – вновь повторила она. – Найду какой-нибудь институт, где мне будет интересно…
– А к нам, в «макаровку», не хочешь? – неожиданно спросил Шурик.
– Что? Да брось, какой из меня моряк. Да и вообще, по-моему, девушек на флот не берут. Если только поварихами, или там медсестрами… Вот чего я точно не хочу, так это щи да каши на камбузе варить.
– Почему обязательно щи? – поднял светлые брови Шурик. – Вот, например, в радиосвязи на флоте очень много женщин. Представляешь, будешь как радистка Кэт. В «Семнадцати мгновениях», смотрела?
– Конечно! Я и морзянку учила в школе. – Тоня отстучала «тире, тире-тире-тире, тире-точка, точка-тире-точка-тире».
– Т-о-н-я… Отлично! Ну все, считай, приемные экзамены у тебя в кармане, как две копейки! – рассмеялся Шурик. Поезд тем временем сбавлял ход, подъезжая к очередной станции.
– О-о… – Тоня внезапно расстроилась. – А до Ленинграда у меня не хватит денег. Я считала. Там только на поезд как минимум еще одиннадцать рублей нужно, а у меня только восемь семьдесят пять… А ведь еще надо где-то жить, что-то есть…
– Эх ты, сирота казанская, – Шурик комично почесал нос. – У меня денег тоже впритык, копейка к копейке. Что же делать с тобой, сиротой? М-мм… Та-ак-с, что, мы уже остановились? Сколько времени стоянка? А, да ладно. Жди здесь, я сейчас. За рюкзаком последи! – выкрикнул он, стремглав выбегая за дверь.
Прошло шесть томительных минут. Электровоз дал два свистка, вагонные сцепки загремели, и состав, вздрогнув, понемногу начал набирать ход. Шурика все не было. «Отстал! Опоздал!» – крутилась испуганная мысль в Тониной голове. Что же делать? Идти искать проводника, чтобы сообщить, что один из пассажиров не успел вернуться в вагон? Или, может, позвонить машинисту? Интересно, есть ли рации на железной дороге? Ведь поезда и диспетчеры вокзалов как-то должны держать связь между собой…
В этот момент в вагон ввалился растрепанный, мокрый как мышь Шурик. Он едва дышал. В руках его был коричневый бумажный сверток.
– Фу-у-уф! Еле успел! Выхожу из здания вокзала, смотрю – уезжает мой поезд счастья. Еле-еле догнал, заскочил в последний вагон. Повезло тебе, радистка Кэт! – Он, пыхтя, забрался обратно на свою полку и, доверительно наклонившись к Тоне, продолжил:
– Так, слушай. В Ленинграде у меня есть тетка Калерия – сестра матери. Она выделит тебе угол на время вступительных экзаменов, поняла? Я обо всем договорился. Пять рублей телеграфом вышлет – как прибудем в Москву, получим. Потом вернешь, с первой стипендии, лады? Ты, главное, экзамены не завали! А то неловко получится.
– С-спасибо… – Тоня, ошарашенная и удивленная, не знала, что ответить. «Океаны» все еще были у нее в руках, она нервно крутила в пальцах уголок страницы.
– Спасибо на хлеб не намажешь! – чуть рисуясь, ответил Шурик. – Кстати, о «намажешь». Я тут кое-что прикупил на вокзале, пять копеек штука. С голоду не помрем, радистка Кэт! – Он развернул бумажный сверток, в нем оказались четыре слегка помятых столовских бутерброда с любительской колбасой. – Налетай!
…Тоня устало положила микрофон на стол. «Аист» по-прежнему молчал. Несколько часов вызова на всех рабочих частотах не дали никаких результатов, она почти охрипла и вымоталась. Уже почти стемнело; в районе, куда отправился катер, собрались тучи и явно штормило. Стакан, полный остывшего чая, одиноко стоял на краю стола. Она оперлась локтями о холодную, шершавую столешницу и закрыла лицо ладонями.
Резко затрещал телефон. Тоня вздрогнула.
