Однако духовные искания тернисты. Через год Валентина вновь потянуло с неодолимой силой к живописи. И он отправился в Мюнхен в частную художественную школу профессора Книрра. Но спустя три недели вернулся в Киев. Так в метаниях и противоречиях, в поиске формировалась личность выпускника гимназии, обретая свои неповторимые духовные очертания.
Было в этих поисках и модное увлечение учением писателя Льва Толстого. Молодой человек страстно воображал себя « толстовцем»: спал на полу на ковре, а летом, уезжая на дачу, косил траву и рожь вместе с крестьянами. Но «толстовство» скоро закончилось, когда Валентин прочел запрещенное в России, изданное за границей сочинение писателя «В чем твоя вера».
– 13 –
Ох, уж эта заграница! Хлебом не корми, дай только подложить свинью русским, потирая руки от удовольствия.
« Я сразу понял, что Толстой – еретик, весьма далекий от подлинного христианства» – напишет Валентин в своем дневнике. В поисках, разочарованиях и обретениях прошел год после окончания гимназии. Можно было поступать на медицинский факультет. Но на сей раз, захваченный после «толстовства» идеалами народничества, молодой ум захотел скорейшей практической работы для пользы простого люда. И Валентин решил стать либо сельским учителем, либо фельдшером.
Он направился к директору народных училищ Киевского учебного округа с просьбой устроить его в одну из деревенских школ. Директор оценил порыв юноши, но энергично отговаривал от учительства и убеждал, что после медицинского факультета молодой человек сможет быть гораздо полезнее.
И вновь пришлось преодолевать себя. «Поперек дороги стояло мое почти отвращение к естественным наукам. Я все-таки преодолел это отвращение и поступил на медицинский факультет Киевского университета» – откровенно скажет о себе будущий профессор.
Как непросто направить свою жизнь «куда велит Господь». Внутренняя борьба человека между «хочу» и «надо» делает выбор трудной задачей. Какое сопротивление нужно было преодолеть в своей душе молодому человеку – смятение и нежелание, даже отвращение, чтобы подчиниться повелению Божию.
« Когда я изучал физику, химию, у меня было почти физическое ощущение, что я насильно заставляю мозг работать над тем, что ему чуждо. Мозг, точно сжатый резиновый шар, стремился вытолкнуть чуждое ему содержание. Тем не менее я учился на одни пятерки и произошел перелом – неожиданно чрезвычайно заинтересовался анатомией. Уже на втором курсе мои товарищи единогласно решили, что я буду профессором анатомии.
Произошла интересная эволюция моих способностей: умение весьма тонко рисовать перешло в любовь к анатомии и тонкую работу при анатомической препаровке и операциях на трупах. Из неудавшегося художника я стал художником анатомии и хирургии».
Таким удивительным образом управил Господь выбор жизненного пути.
Доктор перебежал улицу от броневика наискосок к противоположному тротуару и потянул массивную ручку больничной двери. То, что он увидел в вестибюле, заставило вздрогнуть от неожиданности. У двери, возле стен под окнами, на парадной лестнице сидели и лежали раненные люди в шинелях. Испачканные кровью, они стонали и просили о помощи. Многие корчились от боли и пытались ползти. То там, то тут валялись винтовки. Тоже окровавленные. А прямо у ног Валентина, вытянувшись, смотрел в потолок
– 14 -
застывшими глазами мальчишка-гимназист.
Среди этой окровавленной толпы, как белый ангел над полем смерти, расправив крылья халата, кружила операционная сестра Софья Белецкая. Она старалась помочь одному, другому, третьему…
При виде профессора Софья поднялась ему навстречу. Полы ее халата обвисли под тяжестью алых пятен крови.
– Валентин Феликсович, что же это? – заплакала она.
Доктор перешагнул через гимназиста, поскольку пройти иначе не было решительно никакой возможности и, сбросив пальто тут же на пол, принялся осматривать раненных.
* * *
Колесный цех железнодорожных мастерских гудел, как развороченный улей. На митинг, организованный подпольным заговорщиком комиссаром Агаповым, собралось до тысячи рабочих. И люди продолжали пребывать.
– Семь паровозных котлов в смену! – кричал в недовольной толпе высоченный худой бородач в замасленной спецовке. – Это на осьмушке хлеба-то! На мамалыге! – размахивал он тонкими, как плети, руками. – Мы подохнем тут все!
– Правильно! – отзывались в толпе на разные голоса.
По лицу Агапова пробежала довольная усмешка. Он прибыл в мастерские по заданию подпольного «Союза пяти», опередив большевиков. Агапов собрал митинг, надеясь склонить рабочих на сторону заговорщиков.
«Союз» был тайно создан в декабре прошлого года, сразу после Первого объединенного съезда большевиков и эсеров. Разногласия при обсуждении делегатами текущего момента достигли на съезде апогея. Причем это не были идейные разногласия между коммунистами и социалистами. И те, и другие работали во всех органах власти слаженно. Это были две, исключающие друг-друга, точки зрения на методы руководства республикой, ЦИКом и Совнаркомом.
Мнения разделились. Произошел раскол. Руководящая элита из бывших батраков, разорившихся дворян, матросов и солдат, заброшенная Москвой в Туркестан и захватившая при помощи оружия власть, никак не могла укрепиться в статусе правительства края. Население отторгало людей, потопивших в крови старую царскую администрацию, и принесших с собой разруху, голод и войну, превратив ее в братоубийственное истребление несогласных.
Насилие большевистского правительства процветало – прямое, физическое.
– 15 –
С первого дня после вооруженного переворота страх навис над Ташкентом, как грозовая туча. С каждым днем страх сгущал свои краски, вселяя в сердца обывателей тревогу за свою судьбу и растерянность. Надо отдать должное батракам и матросам, вынесенным революцией на гребень власти. Многие из них, еще не освоив до конца азбуку и письмо, великолепно владели револьверной наукой насилия. Хочешь править – внушай страх. Человек должен понимать, что за неповиновение его будут лишать свободы, пищи, пытать, вешать и расстреливать. Страх есть включатель инстинкта самосохранения. Держи руку на включателе, нажимай без долгих раздумий и перед тобою склонятся.
Страх, насилие и ложь – эта чудовищная смесь питала новую власть, как система пищеварения питает организм хищника, давая ему жизнь исключительно через поедание чужой плоти. Но так не может продолжаться вечно: начинается хаос – власть разваливается.
Часть делегатов съезда во главе с военным комиссаром Константином Осиповым предложили обратиться к эмиру Бухары, чтобы найти дипломатический путь выхода из создавшегося угрожающего положения. Но самые одиозные, с криминальным прошлым, стояли за вооруженную борьбу до победного конца. Среди них был и комендант Ташкентского гарнизона эсер Иван Белов.
Несмотря на жаркие дебаты единства на съезде так и не было достигнуто. Лишь по одному вопросу мнения совпали. Большинством голосов делегаты отменили решение ЦИКа об очередной мобилизации населения в Красную армию. Затянувшаяся братоубийственная война надоела всем. Такое решение съезда усугубило до крайности положение на фронтах. Без новых винтовок Советам грозил неминуемый крах. Съезд констатировал текущий момент как политический кризис. О чем и направил депешу в Москву.
Агапов вышел из-за стола и поднял руку, призывая рабочих к тишине и порядку.
– Слово имеет товарищ Климин, – объявил он, когда шум поутих.
Сквозь ряды митингующих пробрался мужчина в форменной фуражке кондуктора, сбитой на затылок. Из-под нее торчали в разные стороны давно не стриженные свалявшиеся волосы.
– Я согласный! – начал он кричать пронзительным голосом, еще не дойдя до стола президиума. – Я согласный! Думаю, товарищи, мы прямо должны заявить большевикам – пусть ликвидируют гражданскую войну и повезут продовольствие!
– Правильно! – загудела толпа с новой силой.
– Хватит терпеть!
– 16 –
– Дети с голоду пухнут!
К Агапову сквозь толпу пробрался молодой рабочий в грязной робе и, наклонившись к уху, что-то шепнул. Тот кивнул головой и встал:
– Мне тут сообщили, что к нам на митинг пришли члены Наркомата путей. Пропустите товарищей! – повысил он голос.
Митингующие расступились и к президиуму протиснулись двое мужчин в военных шинелях без погон. Это были Дубицкий – член коллегии Наркомата путей и чекист Малыгин. Они пришли в цех по приказу Вотинцева, чтобы поднять рабочих на защиту советской власти, но опоздали. Их опередили заговорщики. И теперь комиссары с опаской озирались по сторонам, ловя на себе недружелюбные взгляды сотен глаз.
– Прошу слова! – обратился Дубицкий к собравшимся.
– К черту!
– Не давать!
– Надоело!
– Слышали!
Волна недовольства покатилась по цеху, как тяжелая колесная пара из-под вагона.
– Вот видите, – Агапов прищурил глаза. – Вопрос ясен. Едва ли большевики скажут нам что-либо новенькое. Я считаю более полезным высказаться рабочим,
Агапов говорил громко, чтобы его расслышали дальние ряды собравшихся:
– Впрочем, если воля собрания будет такова, – выкрикнул он, обращаясь к волнующейся толпе, – я не возражаю. Дадим слово большевистскому комиссару?!
– Не давать!
– Знаем!
– Хватит!
– Дать! – раздался в толпе одинокий голос.
Поднялся шум. Началась потасовка. Одинокое одобрение утонуло в гуле недовольства.
– Товарищи комиссары, – обратился Агапов к вновь пришедшим. На его лице опять заиграла едва заметная усмешка. – Вы слышали волю рабочих? Будем считать вопрос исчерпанным. Попрошу покинуть собрание!
Он повернулся к рабочим:
– Я предлагаю создать свой Совет. Без большевистских комиссаров! Сформируем новое правительство, которое положит конец разрухе и войне! По этому вопросу, – Агапов поднял со стола лист бумаги и поднес близко к глазам, – слово предоставляется рабочему…
Дубицкий стиснул зубы, а Малыгин потянулся к кобуре с револьвером. Но перед лицом тысячной толпы они понимали тщетность попытки переломить ход митинга. Поэтому комиссары предпочли скорее покинуть мятежный цех
– 17 –
и поспешили в военный комитет железнодорожных мастерских, чтобы с помощью боевой дружины восстановить контроль над разбушевавшейся толпой.
На первом этаже товарной конторы Дубицкий и Малыгин собрали командиров отрядов, желая заручиться их поддержкой на случай, если недовольство митингующих перерастет в бунт.
Железнодорожные мастерские в описываемое нами время представляли хорошо организованную крепость. Обнесенные со всех сторон высоким бетонным забором, они выглядели укрепленным лагерем, имевшим свой оружейный арсенал, запасы патронов и артиллерийских снарядов. Восемь короткоствольных линейных пушек обеспечивали в случае необходимости долговременную оборону, а также удар для наступления. Вооруженная охрана из дружинников несла круглосуточный караул по всему периметру забора.
Вслед за гарнизоном Старой крепости железнодорожные мастерские представляли сильный оплот советской власти в городе.
Но последнее время было неспокойно и здесь. Голод и гражданская война требовали решительных шагов от власти по преодолению кризиса. Однако новая элита не справлялась с ситуацией, которую сама же и породила.
Растущим недовольством рабочих решили воспользоваться в подпольном «Союзе пяти», чтобы склонить наконец большевистскую опору на свою сторону, взять власть, отмежеваться от Москвы и, создав независимую республику, прекратить хаос.
Попытка арестовать Осипова ускорила ход событий. Руководство «Союза» взбудоражило рабочих, приводя свой план в действие. Тем временем в ожидании спланированного окончания митинга в казармах второго полка, где укрылся Осипов, ожидала сигнала рота солдат. Ей ставилась задача: сменить и разоружить верную большевикам рабочую охрану мастерских и взять под контроль орудийный пакгауз.
К полуночи в казарму, где сидели наготове с оружием в руках бойцы-красноармейцы, вошел Осипов и громким голосом скомандовал:
– В ружье!
Солдаты бегом выдвинулись к мастерским.
* * *
Из больницы Валентин вернулся ночью. Устало толкнув дверь, шагнул в переднюю.
– Слава Богу! – встретила его горничная Елизавета, заспанная и растрепанная.
– Слава Богу! – повторяла и крестилась она. – Вы целы!
– В самом деле, слава Богу! – улыбнулся ей Валентин. Только сейчас, слушая причитания Лизы, пришла мысль о том, какой тревожный день прожит.
– 18 –
Валентин любил минуты, когда переступаешь порог дома после утомительного дня в операционной. Все мысли еще там, перед глазами пятна крови на халатах сестер, искаженные болью лица раненных солдат, их брань и стоны. Но тишина и уют дома, запахи, резко контрастирующие с больничными, смывают это видение, входят в сердце чувством успокоения, обещая сон и тепло.
Валентин опустился в кресло и вытянул ноги. Он затих, запрокинув голову, и сразу задремал. Дома Валентин проводил редкие часы, словно гость, а не солидный отец семейства. В своей долгой врачебной практике ему случалось выезжать в дальние деревни и квартировать у какого-нибудь земского старосты по неделям, принимая больных со всей округи. Вспомнилась романовская больница под Саратовом: двенадцать сел, двадцать хуторов.
Сотни лет Россия не знала хорошей медицины. Без боли нельзя было смотреть на крестьян. Задавленные тяжелой грязной работой они болели трахомой целыми деревнями. И слепли от нее тоже целыми деревнями. Сколько несчастных, собирающих милостыню по дорогам, довелось повидать за четырнадцать лет. Не счесть.
Судьба бросала Валентина из одной губернии в другую, давая и научный опыт, и пищу для размышлений о народе. Здесь и Ардатов Симбирской губернии, и Верхний Любаж – Курской, киевский госпиталь Красного Креста и Балашовская уездная больница. Переславль – Залесский в его кочевой жизни был последней стоянкой перед отъездом в Ташкент. Там, в Переславле, он задумал свою первую научную работу, которой было суждено прославить имя автора в научном мире России и Европы.
Богатая практика побуждала к исследованиям и анализу. Валентин мог бы нарисовать медицинскую карту России, наподобие географической. Столько узнал за прошедшие годы.
Бывали и курьезы. Однажды в Курской губернии он оперировал молодого нищего из Верхнего Любажа. Слепой с раннего детства тот прозрел после операции, избавившей его от трахомы. Через два месяца нищий собрал сотни незрячих со всей округи и привел их в больницу. Как же его звали? Валентин, проваливаясь в сон, пытался напрячь память. Феофан, вроде? Нет, не Феофан. Агафон?.. Софрон?.. Или Селиван? Имя вертелось в голове, упорно не желая принимать четких буквенных очертаний. Имя ускользало при попытке разглядеть его, становясь едва заметным, словно жаворонок в летнем небе. Отчетливо виделось только, как шли эти несчастные бродяги: бесконечной вереницей, друг за дружкой, положив руку на плечо впередиидущему.
Вдруг прямо перед собой Валентин увидел этого Феофана-Селивана, ощутил тепло его руки и вздрогнул от неожиданности. Сон улетучился. Доктор открыл глаза. Перед ним стоял сын-подросток и теребил за плечо:
– Папа! А, папа!
