Даже для меня самого стало немалой неожиданностью, что философские занятия на довольно длительное время оттеснили меня от литературных, но я об этом ничуть не пожалел. Осмысленное мной в этот период стало фундаментальным не только для моего, если так можно выразиться, научного кредо и вооружило средствами анализа происходящего вокруг, но и содействовало быстрому продвижению в моем писательском деле. Было ли нормальным столь долгое созревание способностей к творчеству у человека, сделавшего главное из того, что ему было дано исполнить в своей жизни, после того, как он перешагнул рубеж в пятьдесят лет? Видимо, нет. Такое развитие никак не назвать не то что скороспелым, но и вообще позволяющим человеку со способностями успеть в какой-то степени полно реализовать их до того, как он достигнет возраста средней продолжительности жизни для мужчины в СССР, составлявшей тогда 60?62 года. Не слишком ли велик риск остаться на бобах после столь долгой подготовки? Разумеется, спорить со временем, исходя из средних данных, бесполезно. Здесь кому, как и сколько будет определено Волей Создателя, бесполезно гадать. И все-таки поздновато, действительно поздновато начинать разворот своей умственной деятельности в ту пору, когда у других она обычно серьезно ослабляется или даже исчезает. Но мне и об этом не было смысла жалеть. Что из того, что таланты, если таковые действительно открылись, достигли расцвета в возрасте старости? Может, как раз именно благодаря этому я в сверхнормативное время продолжал ощущать себя молодым, а моя любознательность и творческая дееспособность к середине восьмого десятка только продолжала нарастать! Чем это было хуже статистически среднего состояния? Я этого не понимал. Единственное, что проистекало из фактора явной запоздалости, так это мысль, которая чаще обычного напоминала мне – не транжирь время понапрасну, тебе совсем не столь много осталось, как может показаться благодаря твоему явно ниспосланному Свыше самоощущению, будто ты еще молод, и у тебя достаточно много сил в голове и теле. И данная мысль позволяла мне, правда, далеко не всегда, меньше поддаваться праздномыслию и суете, чтобы успеть в какой-то степени исполнить свой основной долг перед Создателем.
Об этой моей работе знала в основном только Марина. Для прочих, особенно для сотрудников на службе ради заработка, я был просто неглупым, а для кое кого очень умным начальником или коллегой, с кем можно иметь дело с выгодой для себя, если особенно не зарываться. Среди тех, кто ценил меня за ум, нередко оказывалось и начальство. Если точнее, то ценили они все, правда, почти никто из них не придерживался такого мнения постоянно. Из этого я сделал вывод, что ценность моего интеллекта варьируется в их глазах в зависимости от ситуаций, с которыми имели дело (или в которые себя ввергали) эти начальники. Если сами они буксовали, помощь с моей стороны оказывалась им кстати, и это обеспечивало мне более устойчивый статус на службе, однако лишь на некоторое время. Если они не особенно нуждались в моих особых услугах, то меня уже не выделяли из общей массы полунизового начальства ни прилюдно, ни кулуарно. Ну, а в тех случаях, когда мой интеллект приводил меня к выводу о несуразности начальственных затей, я мог твердо рассчитывать на те или иные преследования, которые, естественно, распространялись и на мой коллектив, будь то сектор, отдел или лаборатория.
Большинство моих подчиненных, как я полагаю, были лояльно-равнодушными по отношению к моей судьбе. На словах они готовы были проявлять участие, добровольно же и разумно ограничить себя в чем-то из «криминально» получаемых ими свобод никому из них и в голову не приходило. Это мог сделать только я, стукнув кулаком по столу, но этого я как раз и не делал – не потому, что боялся потерять дешевую популярность в глазах своих подданных, а потому, что это был бы уже не я, а обычный администратор любого советского учреждения – тип, остро ненавидимый мной со времени первой моей работы на заводе. И теперь, как и тогда, мне хотелось, чтобы уважительное отношение начальства к сотрудникам служило питательным слоем для высокопроизводительного и сознательного труда. С этой позиции меня ничто никуда не сдвинуло. Зато жизнь заставила признать и другое. Во-первых, то, что это только половина дела, потому что другая половина не менее важна и не должна умалчиваться – речь идет о готовности работающих по найму трудиться высокопроизводительно и активно в ответ на хорошее отношение начальства и хорошую зарплату. Вот здесь-то и крылась первая причина дисгармонии в производственных отношениях. Требования работодателей и их менеджеров никогда не были – и не могли быть – эквивалентными готовности работающих к труду без принуждения даже при приличной зарплате (последнее тоже оказалось несоответствующим мнению сторон, заключивших соглашение о найме – нанимателям она обычно кажется слишком высокой, нанимающимся – слишком малой). Если начальственная сторона не будет требовать для себя большего, чем добровольно захочет отдавать масса работающих по найму, она будет недополучать прибавочную стоимость, на которую считает себя вправе рассчитывать; если нанимаемые будут считать, что их бессовестно эксплуатируют (а начать думать так проще простого), они будут склонны халтурить, увиливать от работы и уж никак не делать больше того, с чем будет вынуждено соглашаться начальство. Ну, а уж кто-кто, а советская власть сумела заставить большинство трудящихся считать, что она их эксплуатирует без зазрения совести при очень низкой зарплате, да притом еще часто вопреки здравому смыслу, заставляя людей гораздо больше заботиться о видимости высокоэффективного общественного труда, чем о его полезности и сути. Всякий работающий в советском учреждении знал, что он в первую очередь должен соблюдать «трудовую дисциплину», то есть вовремя приходить на работу к ее началу, вовремя возвращаться с обеденного перерыва и сидеть на месте от звонка до звонка независимо от тог, занят ли он по горло или пухнет от безделья – это всегда котировалось администрацией выше изобретательной и инициативной работы.
Таким образом, соответствия между требованиями к трудящимся и их готовностью выполнять предъявляемые к ним требования не было никакого. Между тем и другим всегда пролегала глубокая пропасть. И, если уж говорить конкретно о моей позиции в производственных отношениях, то она у меня в гуманитарном плане была ближе к позиции подчиненных и потому заключалась в том, чтобы оставаться лояльным к своим подчиненным посредником между ними и администрацией и притом ухитряться выполнять плановые и сверхплановые задания вопреки лености, нерадивости и эгоизму подчиненных, то есть в значительной степени самому и при действительной помощи очень немногих. Остальные делали немногое, нередко кое-как, а на большее оказывались неспособными как из-за отсутствия желания, так и из-за нехватки квалификации (даже когда реально существовали условия ее повышать, но это тоже требовало желания и воли – а их не было). Вот как раз такое существование и требовало от меня как начальника проявлять специфическое искусство – ведь будь я шкуродером, никакого искусства от меня бы и не требовалось – для успешного «сидения на месте» хватало бы и бессовестности. Доводов же о том, что я мирюсь с бессовестным расходованием государственных средств на нерадивотрудящихся и даже способствую этому своими потачками, я внутрь себя органически не принимал, поскольку ни мне, ни тем, кто был мне подчинен, никогда не платили по совести и даже более того – заставляли бездарно и безвозмездно тратить лучшее время жизни на то, чтобы в дополнение к принудительной отсидке в рабочие часы ходить на дежурства в «добровольную народную дружину», обходить квартиры избирателей в качестве агитаторов за кандидатов от единственной существующей в стране не просто легальной, а руководящей партии, а, кроме того, по первому требованию райкома партии менять свое место работы в институте на работу в овощегноилище, сиречь «овощной базе» или «подшефном колхозе», выходить встречать и провожать автомобильные кортежи хозяев страны и их иностранных гостей, если первым захочется продемонстрировать народный энтузиазм вторым. От всего этого просто тошнило, но протестовать было нельзя. Оставалось только в меру сил проявлять изобретательность, чтобы минимально тратить свои и людские ресурсы сотрудников на всяческую лабуду, с которой вынуждено было мириться общество, попавшее в абсолютное подчинение достаточно безмозглым и бесчестным правителям, заботящимся только о сохранении своей власти и мечтающим о мировом господстве. Нет, служить им с бо?льшим рвением, чем это было необходимо для самосохранения и поддержания семьи, никто из нормальных людей не хотел, и это в равной степени относилось и к моим сотрудникам, и ко мне самому. Но ведь подчиненные уже с охотой отлынивали и от необходимых затрат с их стороны в пользу нашего с ними общего дела. Вот это уж точно не радовало, даже почти оскорбляло меня. Мое разочарование в них было близко к чувству разочарования в любви, хотя, разумеется, не настолько сильным.
В Центре межотраслевой информации директора Антипова в параллельном подразделении работала на удивление старательная и добросовестная сотрудница Валентина Ивановна Душкина. Видимо, ее бабушка и дедушка взрастили в ней столь прочное сознание, что человек должен заботиться в первую очередь об обществе и его интересах в любом деле, а уж потом о себе, что на него не повлияли никакие факты, с которыми просто на каждом шагу сталкивался любой советский человек, в том числе и она. Но факт оставался фактом – для нее партийная демагогия стала собственным личным кредо, в котором идейные установки КПСС были тесно сплетены в одно целое с представлением о том, каким должен быть честный и порядочный человек, полезный своей стране и заслуживающий уважения как в собственных глазах, так и в глазах всего общества.
Близко познакомиться с Валей Душкиной мне довелось, когда я был вместе с директором Центра Антиповым занят срочной подготовкой первого эскизного проекта устройства и технологии межотраслевой системы научно-технической информации. Проект решено было издать ограниченным тиражом, и Валю привлекли в этой работе как знающего редактора. У нее уже имелся практический опыт в этом деле, хотя по образованию она была педагогом, преподавателем русского языка и литературы в школе. Валя вполне предметно представляла себе весь объём работы, выпавший в то время на меня. По ее (не по моим) подсчетам я за год выполнил шесть годовых норм старшего научного сотрудника Академии Наук СССР по написанным материалам. На меня ее подсчеты особого впечатления не произвели, но, видимо, они помогли ей опознать в моем лице такого же беззаветно служащего общему делу трудоголика, каким она считала себя. В этом мнении она бесспорно ошибалась. Да, я мог достаточно долго работать в ударном темпе как при окончании каждого семестра в институте, когда надо было в кратчайшие сроки успевать проворачивать массу работ – лабораторных, проектных, зачетных и экзаменационных, и в этом смысле я, порядочный лентяй в течение обычного учебного процесса, был натренирован достаточно хорошо. Но о моей склонности к лени и созерцанию Валя ничего не знала, да и не желала бы знать, если бы ее об этом информировал кто-то со стороны или даже я сам – она бы всё равно не поверила. Работать со мной ей не составляло никакого труда – правки с ее стороны почти не было, а мой рабочий энтузиазм или азарт – не знаю, как его лучше назвать – объяснялся тем, что мне хотелось положительно зарекомендовать себя на новом поприще и стать для директора серьезной опорой в условиях кадрового безрыбья (когда численное безрыбье уступило в Центре многолюдству, оно не перестало выглядеть умственным безрыбьем). Как всегда, это были довольно срочно набранные с бору по сосенке люди из разных, в большинстве случаев отнюдь не информационных организаций. Но даже среди тех, кто пришел работать в Центр из информационных учреждений, лишь малая часть могла сколько-нибудь грамотно проектировать систему или разрабатывать для нее отдельные технологические процессы. В этом директор Антипов удостоверился сам. Он поделил было для начала всю систему на отдельные блоки функционального характера и раздал их «по людям» – возможно, даже опираясь на те сведения, которые они сами сообщали о себе – для самостоятельной детальной разработки. Результаты получились весьма плачевные. Многие авторы откровенно пустили пузыри, не выдав ничего пригодного для сводного проекта. Другие написали кое-что близкое к теме, однако так и не найдя для решения ничего, кроме общих слов о построении и использовании фактически не предложенных математических моделей и не определив методов реального массового процесса переработки входящей в систему информации, а также массового обслуживания потребителей. По итогам работы Антипов в помощь себе (он тогда и сам энергично работал, руководствуясь, по-видимому, тем же стремлением зарекомендовать себя, какое было у меня, только перед гораздо более высоким начальством, и потому действительно был локомотивом затеянного прорыва) отобрал всего трех человек, в том числе и меня, причем двое из них очень быстро сами собой отпали. Это до какой-то степени объясняло, почему Валя видела во мне чуть ли не гения, и, хотя Бог не обделил меня умом, я все же давал себе гораздо более скромную оценку – тем более, что это касалось не литературы, в которой я достаточно обоснованно мог считать себя умелым и квалифицированным деятелем, а всего лишь работы по специальности, нужной мне только как средство обеспечения существования в самом низком – материальном – смысле этого слова. Но Валю уже ничто не могло остановить в той эскалации восхищения моими способностями, которые она во мне всё открывала и открывала, и было совсем несложно понять, что за это она уже любит меня, и если что-то еще удерживало ее от признания в ней, то скорей не ее замужнее состояние (причем ее муж работал в издательском подразделении здесь же в Центре), а то, что наша с Мариной любовь протекала на глазах у всех, и она никак не могла знать о ней меньше среднего. Если перед ней и возникла задача определить, сто?ит ли моя избранница моего внимания и встречного чувства или не стоит, то она была вынуждена признать, что свое право выбора я использовал по отношению к достойному любви объекту. Но во всем остальном Валя своих восторгов в мой адрес не умеряла. И этому была еще одна явная причина: из всех коллег, с которыми она вынужденным образом имела дело, я один относился к ней уважительно и по-человечески, поскольку действительно ее уважал, хотя и не восхищался. Она трудилась на совесть с полной искренностью, пусть не всегда вполне толково, но так, что это бесспорно выделяло ее среди других сотрудников, особенно сотрудниц, которых ее беззаветное служение делу просто компрометировало и прямо-таки оскорбляло. Должно быть, в ней видели какого-то особого типа штрейкбрехера на фоне бездеятельных, некомпетентных и ленивых коллег, лишь отбывающих время на рабочем месте, и потому дружно ненавидели ее зрелой классовой ненавистью как враждебный всем нормальным сотрудникам элемент. И уж они-то с энтузиазмом, которым прямо-таки упивались от удовольствия, травили Валю за всё, что с ней было связано или исходило от не. Ей хамили, считая это доблестью и одновременно своего рода «ленным правом» и так называемые старшие и младшие научные сотрудники, старшие инженеры и просто инженеры, даже техники и лаборантки, у которых еще «эскимо на губах не обсохло», то есть вся отдельская табель о рангах, и на все это злопыхательское действо милостиво взирали начальник ее сектора и начальник лаборатории, в которую этот сектор входил. Противостоять этому разгулу морального террора было невозможно. Валя отказывалась понимать его природу – ведь она во всем поступала честно, даже не жаловалась на своих издевателей, портивших ее репутацию гнусными сплетнями, где только могли. Глядя на рожи ее гонителей, я понимал, что вступаться за нее открыто, например, на собрании, совершенно бесполезно и бессмысленно. Максимум, чего можно было этим достичь, было бы то, что они умолкали бы только в моем присутствии (а в ее секторе я бывал не часто), зато поневоле сдерживаемая в течение каких-то минут деструктивная энергия выливалась бы после моего ухода в еще более беспардонное хамство. В ход у них и так шло абсолютно все – и ее фигура, и то, как она одевалась, и о чем, с кем и как говорит, словом, не существовало никакого лыка, которое ей не вплели бы в строку с тем, чтобы нанести максимальный ущерб. Валя знала, что я думаю обо всем этом, а потому с полной искренностью, которой я ни разу не злоупотребил, говорила мне о своем положении, иногда даже плакала почти у меня на груди. Не раз и не два я давал ей советы, как поступать в отношении хамов и хамок, стараясь помочь Вале вести себя так, чтобы хоть в производственных делах к ней не могло быть придирок, тогда как ее гонители спали и видели, чтобы она сделала какую-нибудь ошибку или глупость, которую они могли бы «по-товарищески» с наслаждением бросить ей в лицо. Мои советы не раз помогали ей, хотя и незначительно. Для меня так и осталось неведомо, за что она ценила меня больше – за то, что я был безотказным громоотводом угнетавших ее эмоций, или за то, что давал ей те или иные рекомендации, позволявшие ей как-то выправлять ситуации, в которых она оказывалась, либо избежать расставленной западни. Это общение – естественно, после обращений с ее стороны – продолжалось целых три десятилетия после того, как я покинул Антиповский Центр. Особенно туго Вале пришлось в конце первого из этих десятилетий. Ей тогда поручили в короткий срок сделать совершенно незнакомую ей работу – составить новый рубрикатор информации, поступающей в закрытое отделение Центра – старый по каким-то причинам уже не удовлетворял нуждам распределения информации. Ни у кого не было сомнений, что Валя получила работу «на засыпку» – ни у тех, кто дал ей задание (а среди них были уже не инженеры, техники и лаборантки, а сам новый начальник отделения и его послушно-распорядительные клевреты на более низких начальственных должностях), ни у Вали, для которой было просто немыслимо отказаться от любой поручаемой ей работы, даже от такой, в которой она просто не могла быть компетентной, ни у меня. Ей предстояло разработать конкретную многоуровневую политематическую классификацию, какую и специалисту данного профиля не так-то легко было бы создать. И она по обыкновению прибегла к моей помощи как к последней «палочке-выручалочке» – тем более, что я как раз и был соответствующего профиля специалист. Валя впрямь была приперта к стенке. Пожалуй, я один был в силах ей помочь. Кое-кого из ее гонителей я знал в лицо, кое о ком слышал от Вали или кого-то еще, но многих не представлял совершенно. У них было только одно общее – желание сделать приятное шефу и тем самым набрать зачетные холуйские очки на свой личный счет. Я даже подозревал, что речь шла не только о доставлении приятного шефу закрытого отделения, но и о способе прикрыться провалом Вали Душкиной от возможных обвинений в том, что за сколько-то лет так и не был в корне переработан давно устаревший рубрикатор. Как меня когда-то подставили в качестве жертвенного животного, перебросив на разработку единой системы классификации печатных изданий и документальных материалов, уже проваленную моей предшественницей Орловой в институте Беланова, так и Валю, как говорится, тем же следом отправляли под топор в искупление чужой недоработки.
Одно это сходство ситуаций в достаточной степени обозлило меня, чтобы я взялся помочь Вале выскочить из-под топора, как много лет назад это удалось сделать мне. Я провел с ней несколько часов в выходной день, объясняя принципы устройства классификации и рубрикации, а также методы их построения. В довершение к занятию я подарил ей свою книгу об информационно-поисковых языках, в которой она могла найти ответы на интересующие ее вопросы. Столь быстрого вхождения в эту специфическую область информационного дела, которое проявила Валя, я от нее, честно говоря, не ожидал. Ведь на этом поприще лопалась самоуверенность у очень многих, кто представлял, как они триумфально справятся с задачей – таких я уже достаточно перевидал в разных местах и на всяких должностях. Однако знания, которыми я снабдил Валю и ее воодушевление после того, как она ощутила себя неодинокой в борьбе с надвигающейся катастрофой, сделали то, на что никто, кроме нас с ней, не рассчитывал – она представила новый рубрикатор в срок, причем в соответствии с высшими критериями, которые отличают культурно выполненную классификацию от примитивной и бескультурной, и подготовила, не без моих подсказок, доклад о своей работе для защиты ее на секции научно-технического совета отделения. Валя была уверена, что добьется положительной оценки и признания. Однако я на всякий случай предостерег ее от проявления чрезмерного оптимизма. Сколько раз на моих глазах так называемые ученые или научно-технические советы отказывались признавать хорошие и добросовестно сделанные работы или, наоборот, давали положительную оценку откровенной халтуре! Я сказал Вале о своих опасениях, напомнив, что работу ей дали определенно «на засыпку», и добавив, что шельмование даже особенно вероятно в том случае, если работа действительно хороша – ведь оно позволит, разгромив ее автора на совете, передать ее якобы для исправления ошибок другому лицу, а оно, внеся косметические, абсолютно ничего не значащие поправки, поставит уже свою подпись и будет провозглашен действительным автором. Так в истории случалось уже миллионы раз. Однако Валя отнеслась к моему предостережению с сомнением. Ее простодушная честность не принимала даже теоретической возможности того, чтобы о хорошем, реально хорошем, можно было сказать откровенную ложь. На всякий случай, чтобы предотвратить возможность слишком уж масштабного очернения Валиной работы, я позвонил бывшему своему подчиненному Саше Бориспольскому, который в тот момент работал в Центре Антипова и по роду занятий мог быть привлечен к оценке проекта рубрикатора в качестве оппонента в смежное отделение. Саша прежде не раз был мне многим обязан в разных ситуациях, в том числе и в таких, где на кону оказывалась его репутация. Я откровенно объяснил ему, что выступать против Вали Душкиной на НТС спецотделения не советую, что я сам постарался подготовить ее для данной работы и хочу, чтобы он, если у него в этом спецотделении есть свои конфиденты (на самом деле я знал, что они есть), объяснить им, что не следует набрасываться на Валю. Бориспольский был поражен. Он даже не сразу нашел, что сказать в ответ. –«Я не представлял себе, что она – ваша протеже!» Мне стало ясно, чем была вызвана пауза. Смешно, но он прежде всего сопоставил Валины женские достоинства с достоинствами тех дам, о которых он достоверно знал, как о моих самых близких и интимных знакомых. Это выглядело и впрямь довольно смешно. Я ему – о деле, он мне – о своем изумлении в связи с эстетической несовместимостью сопоставляемых образов. В интересах Вали я не стал опровергать его догадку и подтвердил: «Да!»
Не знаю, удалось ли мне таким образом ослабить давление Валиных врагов, зато знаю, насколько полно и точно сбылись мои ожидания и предупреждения. Рыдающая Валя позвонила мне сразу после заседания НТС. Я решил не рассусоливаться сочувствиями и, напротив, привел ее в чувство резким напоминаем о том, на что ей полагалось бы ориентироваться.
– Вы забыли, о чем я вам говорил?
– Нет, Михаил Николаевич, – сквозь всхлипывания ответила Валя.
– Вот и считайте, что у вас всё идет по плану. Просто теперь пора сделать следующий шаг.
– Какой?
– Как, по-вашему, Валентину Ивановичу в комиссию посылали проект рубрикатора?
– Посылали. А что?
– Хорошо! – отрезал я.
Валентин Иванович был куратором Центра и особенно – спецотделения. Комиссия являлась высшим правительственным органом, управляющим работой особо важных для государства отраслей и потому в документах всегда писалась с большой буквы.
– Вы ведь, как помнится, помогали Валентину Ивановичу в нескольких работах, и он о вас остался хорошего мнения?
– Да.
– Ну вот и прекрасно! Вам следует позвонить ему, рассказать о случившемся и уведомить, что вскоре на согласование ему принесут готовый к утверждению рубрикатор, уже не проект, пришедший за вашей подписью, а с чьей-то другой, но все того же неизменного содержания. Если память мне не изменяет, вы говорили, что в помощники или консультанты вам набивался некий Тёмкин?
– Да, набивался, но я его помощью не воспользовалась.
– И правильно сделали! Полагаю, он и есть главный претендент на то, чтобы стать автором вашего рубрикатора. Валентину Ивановичу только и останется, что сравнить обе бумаги – вашу и вроде уже не вашу, чтобы понять, кто есть автор, а кто нет, и откуда растут эти самые ноги. Вот после этого и можно будет подводить итоги и решать, проиграли вы битву за рубрикатор или нет. Так что кончайте плакать. Этим делу не поможешь.
– Спасибо, Михаил Николаевич, – все еще всхлипывая, ответила Валя. – Не знаю, что бы я без вас делала! Вы всегда так помогаете мне! – закончила она с чувством.
– Не тратьте время на благодарности. Не в них суть. Постарайтесь сразу же связаться с Валентином Ивановичем.
– Да, я сегодня же позвоню.
А дальше события, связанные с рубрикатором, пошли развиваться буквально по тому сценарию, который я высказал Вале. И главное – ее доброжелатель в Комиссии оказался на высоте ожиданий. Получив из спецотделения Центра окончательный вариант рубрикатора, разработчиком которого действительно уже значился Тёмкин, вкупе с протоколом заседания секции НТС, на котором работа Вали Душкиной подверглась бессовестному разгрому, где была указана необходимость коренной переработки ее проекта и отмечено, что Душкина не справилась с заданием, Валентин Иванович сравнил оба текста и вызвал к себе шефа стецотделения. Разговор, как узнала Валя, протекал следующим образом.
– Чему я должен верить? – спросил Валентин Иванович. – Протоколу, в котором говорится, что проект Душкиной никуда не годится и должен быть коренным образом переработан? Или тому, что окончательный и в корне переработанный проект под авторством Тёмкина уже вполне пригоден для утверждения Комиссией?
– Не понимаю, в чем вопрос? – попытался сманеврировать шеф спецотделения, сделав вид, что для начальственных сомнений нет никаких оснований. – Конечно, окончательный проект, Валентин Иванович.
– Очень интересно, – многообещающе произнес Валентин Иванович. – Выходит, вы сами не знаете, что это одно и то же?
– Что «одно и то же»?
– Забракованный вами проект Душкиной и представленный вами на утверждение проект за подписью Тёмкина, – пояснил Валентин Иванович. – В отличие от вас я не поленился сравнить оба документа. И вот – взгляните – тут я галочками отметил совпадающие рубрики и там и там. В двух случаях вы увидите вместо галочек крестики, – здесь голос Валентина Ивановича стал почти ласковым. – Это свидетельствует о несовпадении двух пар рубрик в двух проектах, но отнюдь не о смысловом несовпадении, а о легкой редакционной переработке формулировок. И теперь вы ставите меня перед необходимостью выяснить, что же вашим спецотделением представлено в Комиссию – халтура или доброкачественный продукт?
Физиономия шефа спецотделения покрылась багровыми пятнами, но отступать было некуда.
– Ну что вы, Валентин Иванович! Конечно доброкачественный продукт! Какая тут может быть халтура?
– За исключением халтуры в вашей личной работе – никакой! – отрезал Валентин Иванович. – А потому потрудитесь забрать свою якобы окончательную бумагу и верните мне ее с подписью настоящего разработчика – Душкиной. А Тёмкина – он у вас, если не ошибаюсь, сейчас является заведующим сектором? Немедленно снимите с этой должности и переведите в рядовые. За подлог.
Валя передала мне всё это, прямо-таки ликуя от счастья.
– Михаил Николаевич! Как я вам признательна! Ведь это ваша победа и ваш рубрикатор!
– Победа, может, в том числе и моя. Но она не в меньшей степени и ваша и Валентина Ивановича.
– Нет, – в первую очередь ваша!
– Не говорите ерунды, Валя. Рубрикатор сделали вы сами. Да, я вас кое-чему научил, но ведь я и в глаза ни единой вашей рубрики не видел. После моей консультации вы сами разобрали и систематизировали весь материал и по классификационной схеме, и кое-где по схеме предметизации, разработали весь ссылочный аппарат, связывающий пересекающиеся по содержанию рубрики. Причем тут я? Это всё бесспорно ваше. Поэтому незачем преувеличивать мою роль.
– Но ведь вы же ее в этом деле сыграли!
– Ну и что? Вон – Валентин Иванович сыграл нисколько не хуже – тут и спорить не о чем. А Тёмкина-то с сектора сняли?
– Сняли, сняли! Теперь он просто старший научный!
– Все же научный, да еще и старший, – заметил я. – Хорошую науку он умеет делать! Видно, и дальше будет в том же духе продолжать.
– Не знаю, может, изменится. Ведь ему здорово дали по рукам!
– Ах, Валя, Валя! Все-то вас распирает идеализация действительности! Ну как он изменится, если ничего не умеет, кроме как хватать и присваивать чужое? Уверен – ничего другого в его жизни как не было, так и не будет. На время затихнет, а потом опять возьмется за старое. Или найдет себе срочно другую работу и там без промедления развернет привычную деятельность. Неужели вы сами этого не понимаете? Люди такие, какие они есть – и больше никакие другие! А вы думаете, что восторжествовала справедливость и, следовательно, искоренена несправедливость. Как бы не так! Выбросьте свое заблуждение из головы, если не хотите, чтобы вас «нагревали» вновь и вновь!
– Но ведь…
– Никаких «но ведь»! Мало вам выпало издевательств даже от тех, кто когда-то потом раскаялись в содеянном? Но ведь место покаявшихся – их, кстати, было не так уж много – сразу занимали новенькие желающие порезвиться и поразвлечься за ваш счет. А всё почему? Потому что вы своим поведением просто провоцируете их на такие, с позволения сказать, подвиги, ведь они не рассчитывают встретить должный отпор от вас и тем более не думают о покаянии, которое им совсем не свойственно и даже вообще неизвестно. Вам кажется, что вы морально превосходите их, но они не собираются признавать ваше превосходство. Я вам уже не раз объяснял, что в столкновениях со злом одним добром победы не достигнешь. Это бой, в котором на тебя нападают с целью уничтожить, и одними словами от этого не защитишься. И принцип поведения Ганди – непротивление злу насилием – для вашего случая совершенно не подходит. Ганди в борьбе с английскими колонизаторами опирался на угнетаемое большинство, тогда как против вас выступает угнетающее большинство. Чувствуете разницу? Кто вас реально поддерживал все это время, а не от случая к случаю или после покаяния? Только один Валентин Иванович, да я. Часто это вам помогало? Нет – очень редко!
Валя знала, что я говорил правду – и не всю, которую мог бы высказать. Она считала себя кругом правой всегда и везде на том основании, что она постоянно ведет себя достойно, как подобает честному и порядочному человеку. Это порождало в ней сознание гордости за себя, за свое поведение и отношение к работе. А сознание превосходства над другими, несмотря на то, что она его не выказывала, коллеги ощущали без задержки и прощать ей отнюдь не собирались. Кто она такая, в конце концов? Что она, семи пядей во лбу и умней всех, что ли? Или в состоянии конкурировать с коллегами как женщина? Кроме одной гипертрофированной добросовестности в работе за ней не признавали ничего, да и за это клеймили с особым остервенением. Хорошо еще, что Валентин Иванович высоко ценит в ней это качество, как возможно, и совпадение их имен и отчеств: Валентин Иванович – Валентина Ивановна.
Мои внушения, иногда деликатные, но чаще определенно жесткие, Валя воспринимала безропотно и неизменно благодарила, благодарила и благодарила меня и за них, и за ВСЁ, но практически ни в чем не менялась сама, и потому ни в чем не могла изменить отношение к себе окружающих. В конце концов она плюнула и ушла преподавать в обычную районную среднюю школу свой родной по педагогическому институту русский язык и литературу в старших классах. В это время уже началась так называемая Горбачевская перестройка, и качество образования, которое было и до этого не больно-то высоким, упало еще много ниже. Телеведущие и радиодикторы, не говоря уже о выступающих, лепили столько лексических и грамматических ошибок, что впору было кричать «Караул!» Но в обществе никто караула не кричал, а опасностью для культуры и для жизни вообще массовую безграмотность считали очень немногие, и потому вопиющая безграмотность становилась все более привычным социальным фоном и нормой в общении. Публичное проявление языкового беспредела бумерангом било по учащимся – они своими ушами слышали, как обращаются с речью наставники и политики, и делали из этого довольно-таки логичный вывод – раз им такое можно, то можно и нам, и на кой черт тратить время такой короткой жизни на усвоение никому не нужной культурной речи и правописания –раз и без того поймут.
Вот в этих-то условиях Валя Душкина приняла свои классы на обучение тому, о чем мечтала со студенческих времен: добиваться поголовной высокой грамотности, безошибочного владения правилами орфографии и синтаксиса. Благодаря своему живому интересу она узнала в институте о русском языке гораздо больше, чем оседает в голове у обычного студента, и была отмечена и приближена к себе дамой-профессором, которая, к сожалению, покинула этот мир прежде, чем успела вывести Валю на стезю научной работы. Заниматься в жизни ей пришлось в основном не педагогикой. Но оказалось, что Валя не только не забыла полученных знаний, но и более того – сумела перестроить их в какую-то собственную оригинальную композицию, из которой ей с поразительной ясностью стало видно, чем и как предопределяется правописание слов и правила пунктуации. За несколько лет преподавания в школе она превратила сто пятьдесят безграмотных шалопаев в грамотно пишущих и правильно владеющих речью людей, за что и была удостоена особой благодарности. Но, как и во всяком другом коллективе, вокруг нее очень быстро возникла и сплотилась блокирующая оппозиция других учителей. Исходя из абсолютного сознания своей правоты и превосходства (на сей раз, кстати, подкрепленного невиданными результатами обучения школяров), она сказала коллегам на педсовете «пару ласковых» и ушла, хлопнув дверью, из школы. К этому времени она уже стала пенсионеркой, а ее старший сын, зарабатывавший приличные деньги, начал ей кое-чем помогать. И Валя на свободе погрузилась в увлекательнейший творческий процесс создания собственного учебника русского языка. Для себя она уже всё уяснила и теперь была готова преподавать без всякой ориентации на официально стандартную методологию и государственную школьную программу, ибо уже ощущала себя полностью свободной от любых догматических пут. Исполненная просветительского энтузиазма, она дала объявление о том, что открывает курс подготовки желающих обучаться по новой методике. Валя ждала, что будут неуспевающие школьники, ищущие способ срочно подготовиться к трудному экзамену в ВУЗ – там требовалось писать сочинение, и именно на нем абитуриенты особенно часто среза?лись. Но к ее удивлению слушателей такого рода она в аудитории не обнаружила, зато быстренько опознала в них профессиональных преподавателей, собиравшихся изучить и похитить ее эксклюзивную методологию и преподавать русский язык бывшим школьникам ВМЕСТО нее и, соответственно, красть у нее деньги. Валя немедленно свернула эти курсы. Теперь в полный рост перед ней встала проблема – как защитить свое авторское право от бессовестного разворовывания менее способными и еще менее щепетильными коллегами, ставшими хищными конкурентами на традиционно благородном просветительском поприще. Сделав еще несколько неудачных попыток обставить свое дело так, чтобы авторство ее бесспорно признавалось всеми, кто хотел за ее счет разбогатеть на русском языке, она, придя в отчаяние, как и прежде, обратилась за советом ко мне.
Я стал прикидывать дело так и этак, но везде в этой сфере царил беспросветный мрак. Поскольку сведения о наличии секретных знаний в Валиной голове уже распространились в профессиональной среде после выступления на конференции, где она удачно дискутировала с другими участниками, пытаться основать свою коммерческую школу обучения русскому языку под носом у бдительных жен было бессмысленно.
Немного помолчав, я ответил Вале:
– Вам надо, прежде всего, изложить свою систему в письменном виде, чтобы ее можно было издать.
– Но ведь…
– Подождите, дайте досказать. Как учебник вашу книгу никто не пропустит – слишком много экспертных инстанций, и каждая абсолютно эгоистична. Им дела нет до того, чтобы в стране не осталось безграмотных, если это пройдет без их участия и контроля. А если дать вашу работу им на экспертизу, они смогут многое позаимствовать из нее бесплатно. Так?
– Так, – подтвердила Валя.
– Значит, остается один доступный для вас способ – опубликовать работу не под названием «Учебник», а «Учебное пособие», если вы найдете деньги. Ваш сын сможет финансировать такую затею?
– Честно говоря, еще не знаю. Но он высказывался в том духе, что хочет мне помочь, поскольку понял, что эта работа – для меня самое главное.
– Будем надеяться, – оборвал ее я, успев вспомнить, как часто убеждался уже в бессмысленности расчетов на помощь со стороны детей или на благодарность в чем-то обязанных посторонних, затем продолжил: – Сколько времени потребуется, чтобы письменно изложить вашу систему?
– Я думаю – полгода хватит. А что?
– Да лучше сразу начните, не откладывая. А там посмотрим.
Валя время от времени звонила мне и сообщала, как продвигается работа. Как я и ожидал, излагать систему на бумаге оказалось сложнее, чем представлялось в умозрительном плане. Тем не менее, энтузиазм у Вали не пропадал. У нее было на редкость хорошее настроение. К тому же ему способствовало сообщение бывших коллег из спецотделения уже не антиповского Центра, что за двадцать лет использования Валиного рубрикатора в него не понадобилось вносить никаких изменений. Это действительно говорило о качестве работы моей подопечной, о которой мало кто думал так же хорошо, как я.
– Представляете, дорогой Михаил Николаевич! Двадцать лет уже прошло с тех пор, как мой рубрикатор был принят в работу! Да что я говорю, – спохватилась она, вспомнив вдруг, с кем говорит. – Да нет же, он не мой, а ваш!
– Зачем вы все время приплетаете меня к тому, к чему я прямо не причастен? Мало того, что я его ни разу не видел, я бы и взяться за него не хотел бы, зная, кто за этим стоит.
– Но вы же научили меня!
– Так это другое дело. Если, допустим, какой-то инструктор научил Чкалова летать, то это отнюдь не значит, что инструктор, а не Чкалов впервые перелетел из СССР через Северный Полюс в Америку. Не надо мне от полноты ваших чувств приписывать то, чем я не занимаюсь. Мне и без этого есть, что оставить после себя, сделанное мною самим.
– А что это, Михаил Николаевич, если это не секрет?
– Мои философские и литературные труды, в частности – достаточно большой роман.
– Ой, Михаил Николаевич, как бы я хотела его прочитать! Если вам нужно, я могла бы подключиться к его редактированию. Поверьте, я бы сделала это с удовольствием. Для вас!
– Ну уж нет, – подумал я. – Себя я не дам никому редактировать, в том числе и вам, – а вслух сказал: – Сейчас я сам правлю текст.
Валя унялась, но только на время. Приступы благодарности, как и прежде, продолжали захлестывать ее, и теперь впору было возгласить: «За что?», но Вале все, чем она была мне обязана, представлялось буквально грандиозным.
Летом в деревне, защищенный от ее звонков, я, заканчивая работу над романом, временами вспоминал и о Валином деле жизни в пользу укрепления в народе знаний своего великого русского языка, и пытался найти какой-то путь достижения успеха ее достойного предприятия. В конце концов в голове у меня созрела одна как будто подходящая мысль. В прессе не раз упоминалось, что Людмила Путина, жена президента Российской Федерации, будучи филологом-испанистом по образованию, теперь является высочайшей патронессой Фонда русского языка – по примеру того, как это случалось в других президентских семьях, например, во Франции, где, правда, патроном аналогичного фонда являлся сам президент. Наперед сознавая, как невелики шансы на успех затеи, я все-таки написал письмо мадам Путиной с изложением своей оценки работы Валентины Ивановны Душкиной. Зная Валину честность, я с уверенностью говорил в письме о том, что если Валентина Ивановна утверждает, что разработала собственный метод внедрения в умы обучаемых сложнейшей грамматики русского языка, то так оно и есть – тем более, что она уже произвела практическую апробацию своей системы на ста пятидесяти учащихся обычной средней школы, где до нее у них была обычная безграмотность. Я просил жену президента как патронессу фонда разобраться с системой В. И. Душкиной, уже изложенной автором в письменном виде, с помощью специалистов, которых госпожа Путина пожелает привлечь к оценке, добавив, что Валентина Ивановна готова взяться за обучение любого экспериментального класса из неуспевающих по русскому языку, или, если это будет угодно госпоже Путиной, порекомендовать Валентину Ивановну своим знакомым, дети которых не в ладах с русской грамматикой. Главной же целью моего обращения было то, чтобы Фонд выделил В. И. Душкиной грант на подготовку и издание ее учебного пособия. Однако вслед за написанием письма вдруг обнаружилось два практических затруднения для его отправки. Я не знал отчества первой российской леди – пресса о нем совершенно умалчивала, и не имел представления, по какому адресу его посылать. Выяснить эти вещи, находясь в деревне, было невозможно, поэтому пришлось отложить отправление до возвращения в Москву. Это произошло уже в середине осени. Валя позвонила мне еще до того, как я начал что-то узнавать насчет отчества и адреса жены президента. Пользуясь случаем, я рассказал Вале о письме и его целях, а также о затруднениях, на которые наткнулся.
Она была растрогана до глубины души или даже еще больше. Волна чувств просто захлестывала ее. Она взялась сама узнать недостающие данные и без задержки отправилась в официальную приемную президента на Старой площади. Итоги проведенной ею «разведки боем» оказались следующими:
Первое – мадам Путина – Людмила Александровна.
Второе – адреса ее канцелярии как патронессы Фонда русского языка нет.
Третье – через своих старых знакомых Валя выяснила, что попечительский совет, возглавляемый женой президента, состоит исключительно из ее подруг, для которых работа в нем служит средством для их лучшего знакомства с окружающим Россию миром и других целей перед собой не имеет.
Четвертое – письмо Людмиле Александровне можно отправить на адрес канцелярии самого президента.
Валя взялась лично отвезти письмо туда, чтобы сдать под расписку. Сведения, добытые ею, не убавляли и без того достаточно серьезного пессимизма. Но дело было в основном сделано. Оставалось довести его до конца. Валя приехала на встречу со мной в вестибюле метро, расцеловала меня горячее, чем родного, с тем, чтобы уже назавтра отправиться с письмом в президентскую приемную. В ожидаемое время я получил от нее доклад о проделанной работе и полуожидаемое сообщение о том, что получив письмо с адресом «Супруге Президента Российской Федерации госпоже Путиной Л. А.», не удержалась и распечатала конверт, прочла своими глазами, не довольствуясь тем, что я уже зачитывал ей текст по телефону (или боялась, что в бумаге содержится нечто иное в сравнении с услышанным?), снова прочла, сняла себе ксерокопию и только после этого отвезла, куда следовало. Надо думать, теперь я занимал в пределах воображаемого ею домье значимых для нее людей такое положение, какое было уже «выше крыши». Она даже попыталась отдариться на свой манер, сказав, что хочет, чтобы я разделил с ней авторство ее системы обучения русскому языку.
Я, как и прежде, оборвал ее, напомнив против обыкновения резко, что ни в каких подачках не нуждаюсь, поскольку сам имею за душой нечто, чем не стыдно гордиться, и она заизвинялась и стала убеждать, что просто сознает себя настолько обязанной мне, что даже не представляет, какую пользу может принести мне в ответ.
– Принесите пользу усвоению русского языка нашему дивному народу, – возразил я. – Мне этого будет достаточно.
Потом потянулось ожидание, наверняка тяжкое для Вали и довольно безразличное для меня. Наконец, пришло уведомление из канцелярии президента, что мое письмо на имя Президента Российской Федерации (а не его супруги) отправлено для ответа по существу в министерство, ведающее вопросами образования, а затем после еще одной затянувшейся паузы я получил обещанный ответ «по существу» из упомянутого министерства. Я «с выражением» зачитал его Вале по телефону. Чиновник сочувственно отметил, что безграмотность выпускников школ действительно представляет серьезную проблему. А потому он рекомендует В. И. Душкиной издать свои материалы. Ни слова о том, чтобы где-то заслушать ее предложения официально под эгидой министерства, ни слова о выделении Вале гранта именно с целью опубликовать ее систему.
– Ничего неожиданного не случилось, – добавил я от себя, стараясь умерить Валину разочарованность. – После того, что вы узнали о фонде и о том, чем там занят попечительский совет, другого почти и не стоило ожидать. Моя рекомендация остается прежней – дорабатывайте текст своего учебного пособия и постарайтесь издать его на средства своего сына.
– Но ведь тогда уже ничто не защитит мой приоритет, – сказала Валя. – Я узнавала.
– Вы имеете в виду патентное право?
– Да.
– А я говорю просто об обычном праве собственности. И если у вас украдут текст, вы все равно сможете восстановить свое авторство через суд. Постарайтесь только так сцеплять слова и фразы в своем тексте, чтобы их было невозможно переиначить без потери смысла. Тогда обладателям слабых мозгов ничего не останется, кроме как воспроизводить ваш текст без ссылки на вас, а у вас уже будет в руках доказательство, что он уже был вами издан раньше, и что теперь с вашим трудом выступают плагиаторы. Другого пути я вообще не вижу. Официальным путем вы свое пособие, учебник или что-то еще через министерство образования не пробьете, ну, а издать за свой счет или на деньги спонсора сейчас можно что угодно.
– Да, я понимаю.
Несмотря на неудачу затеи привлечь к Валиным делам попечительницу интересов русского языка в лице жены президента России, Валя не переставала поддерживать частые телефонные контакты со мной – иногда по два-три раза на дню. Это совершенно не нравилось моей Марине, а меня раздражало пустопорожним отвлечением от дел. И все же грубо осаживать Валю из-за ее обращений по самым разным поводам мне не хотелось. Чтобы придать какую-то осмысленность нашим контактам, мне пришло в голову предложить ей прочесть мой уже законченный роман с целью контроля от ошибок и опечаток. Я помнил, что еще в самом начале нашей работы у Антипова она как раз и была полезна тем, что отлавливала, как она говорила, «глазные ошибки». Я уже не раз перечитал набранную на компьютере собственную книгу и каждый раз находил какие-то пропущенные ранее мелочи. Напомнив себе об этом, я решил, что будет не лишне пропустить роман через Валин корректорский фильтр. В ближайший же день, когда она позвонила мне (а долго ждать не пришлось), я сказал, что могу дать почитать свою вещь, попутно надеясь на грамматический контроль с ее стороны. Валя горячо заверила меня, что сделает для меня всё с большим удовольствием и охотой.
Через три дня она позвонила и сказала, что уже всё прочла. Я был немало удивлен такой скоростью прочтения книги объемом в семьсот страниц – вряд ли это можно было счесть признаком особого воодушевления, вызванного образностью моего произведения, поскольку казалось, что ни тематика книги, ни образ мыслей и действий главного героя, мягко говоря, не соответствовали характеру внутреннего мира Вали и ее представлениям о морали. Правда, меня это ничуть не заботило – я дал ей читать свое произведение отнюдь не для того, чтобы еще больше понравиться ей. Но в данный момент меня настораживало другое – в Валином голосе послышались тоска и горечь.
– Скажите, – спросила она после паузы, – и теперь я уже явно различал трагические ноты в голосе, – зачем вы написали это?
– Что это? Всю книгу?
– Да.
– Затем, чтобы высказать многое из того, что я успел узнать в своей жизни, а заодно и показать, что сильней всего меня в ней впечатлило.
– Не понимаю, зачем вам так понадобилось написать – ни о каких «дорогой Михаил Николаевич, любимый!» уже не было речи.
– Вы хотите сказать, что книга вам не понравилась? Ну, что ж, ваше право думать о ней, что хотите. Меня от этого не коробит.
Мой голос был спокоен и не вызывающ, и тем не менее Валя еще раз задала мне свой первый вопрос.
– А все-таки – зачем? – и это уже был голос вражды.
– Хорошо, если вам так хочется услышать всё от меня, то ЭТО мне понадобилось для самовыражения собственной сути и сути вещей, как я это понимаю. Такой ответ вас устраивает?
– Да. Когда я могу вернуть вашу рукопись?
– Да хоть завтра. Кстати, вы там сделали много поправок?
– Нет. Знаете, у меня от чтения так устали глаза – я их до этого испортила, работая на компьютере, что теперь просто ничего не в состоянии делать. И глаза болят, и голова.
