– Заставили! Тебе-то откуда знать? Заставили – не заставили… она небось и сама рада такому богатому жениху, как ты, Ингмар Ингмарссон.
– Чего нет, того нет. Никакой радости. Но согласилась. Уже и первое оглашение было, и Брита к нам переехала помогать матери со свадьбой. Мать-то не та уже, устает быстро.
– Что ж… ничего плохого не вижу, – говорит отец. – Само собой. Помочь надо старушке. – Вроде как подбодрить меня хочет.
– Но тут, как назло, год выдался плохой. Картошка вообще не уродилась, коровы болеют… не одна напасть, так другая, не другая, так третья. И мы с матерью решили отложить свадьбу на год. Я-то думал – что за беда, оглашение уже состоялось, обручиться-то всегда можно. Но, оказывается, в нынешние времена…
– Взял бы невесту из нашего рода, – перебил меня отец. – Из нашего – потерпела бы. Большое дело – год.
– Наверняка потерпела бы. А Брита – нет. По всему было видно – не по душе ей проволочка. Но я-то посчитал – не по карману свадьба. У нас же весной похороны были, а в банке брать – сам знаешь…
– Думаю, правильно решил. Лучше подождать. Еще чего – в банке.
– Ну да… а Брита ни в какую. Не хочу, говорит, дитя крестить до свадьбы.
– Понять можно. Но первым делом соображай – можешь ты себе позволить такие расходы или нет.
– И с каждым днем делалась она все молчаливее, все страннее. А я спрашиваю – должно быть, по дому тоскуешь, никак не привыкнешь к новой родне? Посчитал – пройдет. Как говорят: стерпится – слюбится. Как может не понравиться такой хутор, как у Ингмарссонов? Решил подождать. Подождал-потерпел – дай, думаю, у матери спрошу: с чего это Брита такая бледная и глаза как у рыси? И мать тоже говорит – пройдет. Как родит ребеночка, так и пройдет. Ага, думаю, вот почему она дуется. Свадьбу-то отложил, а тут ребенок. Но спросить побоялся. Ну, не то чтобы побоялся – не решился. Ты, отец, всегда говорил: как женишься, сынок, в тот же год покрасим дом красной фалунской, а то давно домом не занимались. Помнишь? Но у меня денег ни на краску, ни на маляра. Такой неурожай, ничего почти не продали. Ладно, думаю, на следующий год покрасим. Не опоздаем…
Пахарь неторопливо пошел за плугом. Подгонял и сдерживал лошадей, а губы шевелились – продолжал беседу с покойным отцом.
Расскажу отцу все как есть, – решил он. От кого же еще умного совета дождешься?
Так и вся зима прошла. А она все мрачней и мрачней – тучей ходит. Тут, конечно, моя вина – надо было поговорить, как и что. Я уж начал подумывать, не отослать ли ее домой в Бергскуг, пусть отдохнет среди своих. Да как теперь отошлешь? Поздновато… И так до мая. А как-то вечером сели ужинать – глядь, а Бриты нет. Всю ночь искали, только под утро одна из служанок ее нашла.
А отец спрашивает:
– Уж не померла ли, упаси Бог? – Само собой, услышал он, как у меня голос дрожит.
– Нет. Не она.
– Ребенок-то родился?
– Задушила она его. Так и лежал рядом с ней, мертвый.
– Что ж она, не в своем уме?
– Почему не в своем? В своем. Такой у нее ум. Решила мне отомстить – ну да, взял я ее силой, до свадьбы, было дело. А жениться, по ее разуму, не хотел. Ни за что бы она на такое не пошла, если б нас повенчали. Но раз не женился – значит, законного ребенка не хочу. А не хочешь законного – никакого тебе не будет. Вот как она рассудила.
Долго молчал отец. И вид грустный-грустный.
– А ты был бы рад ребенку, младший Ингмар?
– Да, – говорю. – Конечно, рад, а как же.
– Жалко мне тебя – надо же, на какую скверную девку угодил. Она сейчас в тюрьме сидит?
– Три года ей дали.
– И поэтому никто не хочет за тебя отдавать дочь?
– Наверное… а по правде, ни к кому я и не сватался.
– И поэтому у тебя никакой власти в приходе?
– Все считают – не должно было такое случиться с Бритой. Дескать, умный бы был, ну вот как ты, к примеру, – поговорил бы с ней, узнал, с чего она так мается.
– Нечего серьезному хозяину вникать, что там всякие негодницы замышляют. Не мужское это дело. Один вред от них.
– Нет, отец, никакая она не негодница. Гордая чересчур – это да.
– Что в лоб, что по лбу.
Тут заметил я – отец вроде меня подначивает, но продолжил:
– Говорят – ты должен был сказать, что ребенок родился мертвым. И все дела.
– То есть, значит, и наказания никакого?
– И знаешь, что еще говорят? Говорят, ты бы на моем месте ни за что так не сделал. Заставил бы служанку молчать, ничего бы и не выплыло.
– И тогда бы ты на ней женился?
– Ну нет… тогда и нужды бы не было. Подождал бы пару недель и отослал домой к родителям, а там бы и оглашение отменили – дескать, не по душе ей у нас, Ингмарссонов.
– Это да… это правильно. Но они-то, в приходе, чего от тебя хотят? Чтобы такой молодой парень мудрый был, как старик?
– Я же говорю: весь приход считает, что я обошелся с Бритой плохо. Не по-людски.
– Плохо! Вот тебе и раз! Она-то с тобой еще хуже. Сколько сраму для порядочных людей.
– Так-то так. Но ведь я взял ее силой. Против воли.
– И что? Ей бы только радоваться.
– А ты не считаешь, отец, что она угодила в тюрьму по моей вине?
– Она сама себя туда посадила. Я думаю так.
И тут мне показалось – не прав отец. Я помолчал. Встаю и раздельно так спрашиваю:
– То есть ты, мой отец, не считаешь, что я должен что-то для нее сделать? Осенью, когда срок закончится?
– А что ты можешь сделать? Уж не жениться ли на ней?
– Ну да. Именно жениться. А что ж еще?
– Так она тебе нравится?
– Нет. Теперь нет. Убила она мою любовь, вот как я скажу.
И тут отец закрыл глаза и погрузился в размышления.
Я ждал-ждал и не выдержал.
– Не могу себе простить, что стал причиной такого несчастья. – Опять подождал, но отец словно и не слышит. – Последний раз я ее в суде видел. Она и не оправдывалась, только плакала, что лишилась ребенка. И ни слова плохого про меня. Все на себя брала. Даже у судьи глаза были на мокром месте. И дал-то он ей всего три года. Все думали, хуже будет.
Отец по-прежнему молчал.
– А сейчас ей каково? Никто ей там, в Бергскуге, не обрадуется. Они только и говорят: она нас обесчестила. И ей будут тем же в глаза тыкать. Заплюют. В церковь пойти – и то решиться трудно. Тяжко ей будет. Очень тяжко.
Хоть бы глаза открыл, отец-то. Сидит и вроде бы думает. Над чем, хотел бы я знать.
– А мне сейчас жениться – не тяжко, что ли? Как мне хозяйством управлять? Что ж хорошего – и служанки, и конюхи будут глядеть на нее как на срамную. И матери не понравится. И господ не сможем пригласить, как бывало, – ни на свадьбу, ни на похороны. То есть пригласить-то сможем, да никто не пойдет.
Молчит и молчит… о чем он молчит-то?
– Вот и в суде… старался помочь, чем мог. Сказал, вся вина на мне, силой я ее взял, против воли. Ни в чем, говорю, не виновата она, и, если зла на меня не держит, готов жениться хоть завтра. Хотел, чтобы ей помягче присудили. Она мне потом два письма написала, но не сказать чтобы… пишет, не обязан я на ней жениться.
И опять ни слова. Молчит отец.
– Знаю, – говорю, – поступать надо по-божьи. Мы, Ингмары, всегда так делали. Но нет-нет, а мысль приходит: а Господь-то как поглядит? По Божью ли закону убийцу в жены брать?
Молчит отец, молчит. Вроде думает о чем-то.
– Ты же сам помнишь. Тяжко это – видеть, как другой страдает, и не помочь. Думаю, все в приходе меня осудят, но так мне не по себе было все это время. Нет, надо что-то сделать.
О, черт? Молчит и не шевелится… А я чуть не плачу.
– Гляди же, отец… я еще молодой. Если возьму ее в жены, никто уважать не будет. Раньше за одно судили, теперь будут за другое. Вообще, скажут, парень умом тронулся.
Хоть бы слово сказал. Молчит и молчит. А я никак не успокоюсь:
– Но еще и вот что. Мы, Ингмары, уже много сотен лет тут живем. Все остальные хутора поменяли хозяев, и не раз. А мы держимся. Думаю, потому, что всегда искали пути богоугодные. С чего бы молвы бояться, когда нам сам Господь дорогу указывает…
И только теперь старик открыл глаза.
– Непростой вопрос, Ингмар-младший. Давай-ка сделаем так: пойду-ка я спрошу остальных Ингмарссонов.
И ушел. А я жду и жду, жду и жду, а он не возвращается. Час идет за часом, а его все нет. Надоело мне ждать, и пошел я за ним.
– Потерпи, Ингмар, – сказал отец. – Возвращайся в кухню и жди. Вопрос непростой.
Успел только увидеть: сидят старики с закрытыми глазами и размышляют.
Что ж… жду. До сих пор жду.
* * *
Лошади шли все медленнее и наконец остановились. Подустали, видно, да и сам он все замедлял и замедлял шаг. На губах играла неопределенная улыбка – вот так разговор привиделся. С покойным отцом! Даже не только с отцом – со всем родом Ингмаров. Сон наяву. Остановился на краю канавы, натянул вожжи и перестал улыбаться.
Интересная получается история, подумал пахарь. Просишь совета, а пока вопросы задаешь, сам понимаешь, что правильно, а что нет. И сразу видишь, до чего три года не мог додуматься. Так и будет, как Господь пожелал.
Будет-то будет, но как тяжело! Внезапно решимость покинула его, и он тяжело опустился на пригорок.
– Помоги мне Господь… – прошептал вслух Ингмар Ингмарссон.
А еще надо сказать вот что: не только он, Ингмар Ингмарссон, поднялся в такую рань в это утро. По тропинке между наделами шел немолодой и даже довольно старый человек. Угадать его ремесло – никаких прорицателей не надо. Кисть на длинном черенке через плечо, ведро, весь перепачкан красной краской – от шапочки до сапог. Идет и поглядывает по сторонам, как и полагается фалунскому маляру: не сыщется ли хутор, где краска поблекла от времени и дождей. Такие хутора попадались, но почему-то он проходил мимо. В конце концов поднялся на небольшой пригорок и заметил хутор Ингмарссонов в долине.
– Вот это да, – сказал он сам себе. – Дом-то весь серый от старости. А сараи, а конюшня, а коровник, а амбары! Похоже, вообще не знали краски. Здесь работы до осени хватит.
И почти сразу заметил запряженный плуг. Свернул с тропы и пошел прямо по пашне.
– Не знаешь, чей это хутор?
Ингмар Ингмарссон уставился на него как на привидение. Надо же – фалунский маляр! Давно их не было в наших краях, и на тебе – появился прямо сейчас! Он так растерялся, что даже ответил не сразу. Вспомнил слова отца.
Как только Ингмар женится, тут же велю покрасить дом.
Маляр повторил вопрос, потом еще раз, но Ингмар молчал.
– Ты что, Вознесения ждешь? – удивился маляр.
Неужели отец вспомнил про него и послал гонца? И гадать нечего: они там, на Небесах, все решили. Ты должен жениться, Ингмар!
Его так растрогала эта мысль, что он встал и, не боясь испачкаться, обнял маляра за плечи.
– Да, – сказал он. – То есть что – да? Нет, конечно. Какого еще Вознесения? Чей, говоришь, хутор? Мой это хутор, мой. Будем красить. Считай, заказ получен.
Он взялся за вожжи. Отдохнувшие лошади встряхнули гривами.
– Увидишь сам, отец: ничего страшного. Раз ты сам так решил, все будет хорошо.
II
Прошло недели две. Ингмар решил почистить сбрую, но дело шло медленно. И настроение так себе.
– Будь я Господом нашим… – Он пару раз провел тряпкой по уздечке и задумался. – Будь я Господом нашим, устроил бы вот как: принял решение – выполняй. Сразу выполняй, не тяни. Не давал бы людям размышлять, пережевывать и прикидывать: а если так? а если не так? Да еще поводы выискивать. Вот, мол, сначала седло почищу, сбрую, коляску покрашу… Соблазн все это. Бери себя за ворот и выполняй, что решил.
С дороги послышался скрип рессор. Даже выглядывать не стал, по скрипу узнал, что за коляска.
– Депутат риксдага из Бергскуга приехал, – крикнул Ингмар в окно кухни, где хлопотала мать.
Не успел крикнуть, как тут же – перестук поленьев и знакомый хруст кофейной мельницы.
Коляска остановилась во дворе. Депутат отрицательно помахал рукой.
