Я прикрыл глаза.
– Черт. Нет.
Свалившийся внезапно Эдмундс с трудом умещался в голове. Как будто я заснул на середине дурацкого фильма как раз посреди кульминации. Вот сейчас проснусь, и снова все станет как раньше. Но нет, солдат, это тебе не чертово кино.
Я подошел к стене, чтобы снять с вбитого туда гвоздя перчатки. Вряд ли мне разрешат их оставить. Все, что нужно для тренировок, есть в интернате, так говорил полковник. Но эти вроде как счастливые. Я в них ни одного боя не проиграл. Покрутив на прощание в руках, я аккуратно положил перчатки на стол. «Может, Нику пригодятся», – подумал я – и прыснул. Ну и бред. Ник и бокс – вещи настолько же несовместимые, как лед и огонь, как солнце и луна, как, в конце концов, наш отец с матерью.
Я до сих пор не мог понять, каким образом они столько прожили вместе. Все-таки люди иногда странным образом выбирают друг друга, вопреки голосу разума и рациональности. За восемнадцать лет их совместной жизни в нашем доме скопилось такое количество разбитой посуды, что хватило бы на целый французский сервант моей бабушки. Родители просто не умели иначе – не умели жить не на точке кипения. Парадокс, но при этом их отношения никогда не трещали по швам.
Покачав головой, я ухмыльнулся. Яркое «тогда» все еще разноцветным ворохом плясало перед мысленным взором, когда необратимо приближающееся «завтра» уже маячило на горизонте. Еще никогда раньше я так отчаянно не мечтал остановить время, вместо того чтобы шагать с ним в ногу. Я окинул взглядом комнату – в поисках хоть одной вещи, которую мог забрать с собой как напоминание о доме, – но увы. Отец решил, что от прошлого нужно избавляться сразу и без сожалений. Потому что так легче. Так что я застегнул полупустой рюкзак, зашвырнул его в угол и свалился на кровать прямо в одежде, прикрыв от света глаза рукой. До сих пор не привык, что дом этот в редкостном запустении, и даже выключатель здесь приделан в прихожей. Но сил встать и вырубить его уже не осталось.
Кровать была скрипучей и неудобной. В комнате оказалось слишком жарко, к тому же я до сих пор не привык к ее запаху, – однако усталость взяла свое. Растеклась по телу, и я вместе с ней – по постели. Но когда сон уже практически унес меня в свои глубины, раздался тихий голос:
– Джесс… Джесс…
Я с трудом разлепил уже успевшие привыкнуть к темноте под веками глаза и сощурился.
– Можно я сегодня в твоей комнате посплю?
Нет!
Нет и нет.
Господи, нет!
Я покачал головой, потому что это становится его дурной привычкой. И разозлился почему-то. На него – и на себя. Едь знал, стоит посмотреть в его лицо, и я пропаду, потому что только Ник мог заставить меня сделать для него все что угодно. Вот только как ему объяснить, что к слабости быстро привыкаешь? Неужели он не понимает, что завтра его будет некому жалеть?
«Малыш, – кричало все внутри. – Сталь закаляется огнем и ударами, только так металл становится тверже. Невозможно выиграть бой, не выходя на ринг. Нельзя стать победителем, не подняв перчаток». А Ник… он всегда был слишком хрупким, слишком… невинным, господи. Только мир вокруг погряз в войне, и как выбраться из него победителем, если ты далеко не воин?
– Бро, ты уже взрослый пацан. Давай сам, а? – стараясь, чтобы голос звучал насколько возможно ровно, ответил я, но вместо того чтоб уйти, Ник присел на край моей кровати. Я обреченно вздохнул. Даже не говоря ни слова, этот мелкий засранец умел вертеть мной так, как никому не позволено.
– Мне опять снился огонь, – произнес он, обхватив тонкими пальцами свои воробьиные плечи. Такие же, как у матери. Отец часто шутил, что об углы ее тела можно порезаться. И ее «острота» досталась Нику. – А если я не успею, Джесс? Вдруг я не смогу, как в тот раз, проснуться, и мы все сгорим?
Он заглянул мне в глаза своими – умоляющими, как у брошенного щенка, и чувство вины тут же вспыхнуло внутри, огнем пробежав по нервам. Прости, что приходится оставить тебя.
Прости.
Прости.
Ник смотрел на меня, не ожидая ответа, а потом подошел к столу, взял в руки перчатки и положил их сверху на рюкзак.
– Это же счастливые, – объяснил он и медленно развернулся, чтобы уйти.
Боже… Дети определенно понимают больше, чем мы, идиоты взрослые. На секунду я обреченно прикрыл глаза, чувствуя, как в них остро режет. Потому что Ник – последнее светлое, что у меня осталось. Причина, которая, как плот, все еще держала меня на плаву среди океана проблем.
Отодвинувшись к стенке, я надавил на переносицу и крикнул:
– Топай сюда! Только подушку свою захвати.
Глава 5. Рейвен
Театр ночью – непроходимый лабиринт. А без фонаря – еще и травмоопасный. Ступать приходится осторожно, чтобы не провалиться в щель или не пораниться о валяющиеся вокруг осколки и обломки. Здесь нет ни нормальной уборной, ни кухни, ни даже подобия спальни. Стены от пола до потолка в трещинах и сколах, а проходы завалены сломанными креслами, театральным реквизитом, мусором и пылью. Со стороны это место похоже на огромный шкаф, в который запихали все ненужное. Так что, кажется, откроешь двери – и этот хлам с грохотом на тебя повалится.
Осторожно переступив через гипсовый бюст не то Шекспира, не то Медузы Горгоны, я втискиваюсь в узкий проход, хватаюсь за стену, чтобы устоять на ногах, и оглядываюсь. Комната похожа на репетиционный зал, потому что одну стену занимает большое зеркало, местами разбитое. В центре на полу – закопченная дровяная печка, в которой уже горит огонь, и два матраса. Сосредоточенно глядя перед собой, Шон достает из сумки футболку и запихивает туда собственную куртку, сооружая подобие подушки.
Что-то внутри подсказывает: от одной лишь мысли о подобной ночевке прежняя Виола грохнулась бы в обморок. Но сейчас, когда меня трясет от холода, тошнит от того, что во рту сутки не было ни крошки, а усталость едва не сбивает с ног, мне настолько все равно, что, как только я опускаюсь на постель, сразу засыпаю. Даже раньше, чем разрешаю себе подумать, насколько грязное надо мной одеяло.
Первое, что я вижу, открыв глаза, – гипсовая лепнина. Она заполняет весь потолок, изгибаясь причудливыми узорами – местами совсем целыми, местами расколотыми паутиной серых трещин. Лепесток штукатурки отстает от потолка, видимо, решив, что он лист, оторвавшийся от дерева, и, медленно кружась в воздухе, опускается мне на голову. Я смахиваю его ладонью.
– Короли и восьмерки! – восклицает незнакомый женский голос.
– Да быть не может!
Я поворачиваюсь и вижу копну торчащих белых волос. Арт восседает на широком подоконнике, одну ногу согнув в колене, а вторую свесив вниз. Длинные пальцы сжимают карточный веер.
На другом конце импровизированной скамьи сидит девушка. И я понимаю: это Рейвен. Вьющиеся волосы цвета крепкого кофе едва достают до острых плеч. Рубашка на них мужская. Волнами собирается на спине, слегка выбиваясь из-под ремня на брюках. На ее ногах тяжелые ботинки, как у парней. Только совсем маленькие, как и их хозяйка. И я будто бы уже видела ее где-то, только не помню где. А может, с кем-то путаю?
– Смирись уже и займись делом. Принеси обществу пользу, – раздается голос Шона. Пустота зала эхом отражает его низкий тембр. Я поднимаюсь, опираясь на локоть, чтобы увидеть, где он.
Сидя у противоположной стены, ровными отточенными движениями Шон чистит оружие, раскладывая детали в ряд на одинаковом расстоянии друг от друга, словно пасьянс.
– Учитывая, что Ник еще до нашего приезда разгреб гараж, осталось вычистить не так много комнат, – продолжает он. – Только время зря убиваете. Да и твоей партнерше неспроста так везет…
Незнакомка глухо фыркает:
– А ты, оказывается, умеешь говорить. – Она поднимает взгляд и, ухмыляясь, сгребает с подоконника колоду. – Я уж подумала, что картонный. Как те парни из каталога «Аберкромби».
Шон хмурится, едва поворачивая в ее сторону подбородок в крошечных порезах от бритья. Меня так и подмывает спросить, чем это он так умудрился.
– Эй! – Арт взмахивает руками. – Моих друзей не обижать! Не подкалывать и не смеяться. Здесь это позволено только мне.
– Ты о том, что я его картонным назвала? – Рей тоже принимается за пасьянс – только, в отличие от Шона, настоящий. Карты рядами ложатся на белый подоконник, и каждое приземление рубашки на бетон сопровождается резким шлепком. – Так он и сам об этом знает, поверь.
– Вообще-то у меня имя есть, – ровным голосом произносит Шон.
– Я помню, Рид, прекрасно помню, – отвечает Рейвен. – Вопрос только в том, помнишь ли ты мое?
Она выпрямляется, подняв взгляд. Арт замирает, словно сурикат, – готовится впитывать каждое слово, которое прозвучит, – но Шон не отвечает. Тянется к вороту и застегивает верхнюю пуговицу. Все это мелочи, но именно из них состоит тот самый Шон, которого я знаю. И в данную минуту он ото всех закрывается.
Только сейчас я замечаю, что Джесс тоже здесь. Сидит, прислонившись спиной к стене, глядит в потолок, как будто его там что-то притягивает, и не проявляет ни малейшего интереса к разговору. Я неосознанно тоже поднимаю взгляд на потолок, но кроме потрескавшейся штукатурки ничего интересного не вижу. Китель старшего Лаванта небрежно валяется рядом, словно что-то ненужное, а верхняя пуговица рубашки расстегнута.
– Джесс, – осторожно зову я, и он поворачивает в мою сторону голову. Вопрос я не озвучиваю – в детской надежде, что, пока плохое не сказано вслух, оно не случится, – и Джесс неожиданно меня понимает. «Пока не очнулся», – качает он головой, а потом вытаскивает из кармана пачку сигарет и закуривает, чем сильно меня удивляет. Я думала, никто из парней вредных привычек не имеет. Тем более Джесс.
– Не думала, что ты куришь, – вторит моим мыслям Рейвен.
Джесс непонимающе пожимает плечами:
– То есть?
– Не лезь к парню. Дай ему оплакать собственную жизнь, – переводит Артур и затягивает жутко заунывную песню про то, что дом наш теперь – дорога да тюрьма. Я уверена на все сто: он делает это специально.
Ветер звенит оконными рамами. Артур тянет грустный припев. Судя по взгляду, Джесс готов обложить его трехэтажным матом, но продолжает молчать. Шон, притихший и затаившийся, собирает оружие. Я откидываю одеяло и приподнимаюсь. Волосы на руках тут же встают дыбом от холода, и я пониже натягиваю рукава.
– С пробуждением, – Арт наконец замечает меня и, спрыгнув с подоконника, шагает навстречу, раскинув руки. – Как ты, маленький шпион? Смотрю, неплохо втянулась в жизнь беглеца.
Я вымученно улыбаюсь:
– У меня были отличные учителя.
Рейвен бросает на меня настороженный взгляд и возвращается к своему занятию. И хотя я понимаю, что теперь ее присутствие в моей жизни неизбежно, все равно не могу отделаться от чувства, что что-то здесь не так. То, что она выдала Нику информацию, разоблачающую Коракс, – маловато, чтобы заслужить мое расположение и доверие. Возможно, я просто ревную – уж слишком легко она влилась в нашу компанию, – но ревность моя исключительно с благими намерениями. С такими, как Рей, надо держать ухо востро.
Присев на корточки, Арт кладет руку мне на лоб, точно как мамы делают со своими детьми.
– С тобой все в порядке?
Я киваю.
– Уверена? А то по лицу не скажешь.
Я трогаю переносицу кончиками пальцев и морщусь. Болит, правда, гораздо меньше, чем вчера. По крайней мере, я снова могу дышать. Это ли не счастье? Артур возвращается на подоконник и принимается постукивать ногой в такт своей песне. Я слушаю. Внимательно впитываю его интонации, пытаясь ухватить, чему он – невыспавшийся, наверняка голодный и замерзший, как, впрочем, и все мы, – так радуется.
– И только пыль дорог в товарищи…
– Ты играешь или нет? – Рейвен сдает карты по одной и, подняв тонкие черные брови, выжидающе смотрит на напарника – тот безмятежно выпевает им же придуманный куплет.
– Слушай, ты умеешь молчать? – Да, деланое спокойствие Джесса вылетает в трубу.
– А что? У тебя проблемы? – отвечает Арт, даже не оборачиваясь, и поднимает карты веером. – Можешь завтра меня уволить.
– Арт… – упрекает его Шон с другого конца комнаты.
– А чё он сидит с похоронным видом? Тут и так холод собачий, еще и на его унылую мину любоваться. За детство по горло насмотрелись. Все-таки справедливость – забавная штука, правда? Раньше ты нас изводил, а теперь я могу делать это одним лишь пением. Ну разве не прелестно? – ухмыляется Артур. – Предлагаю забить на субординацию, Джесс, раз уж ты все равно похерил карьеру.
Джесс молчит, не позволяя себе лишних эмоций. Глаза его – как серый лед. Может быть, кто-нибудь однажды и сумеет растопить этот айсберг, но сейчас он явно дает понять, что переживания по поводу чужого мнения для него – бесполезная трата времени.
– Пропускаю, – Рейвен слегка постукивает сложенными в стопку картами по подоконнику.
– Если уж я тебя даже в свой дневник записал, то это что-то да значит, – продолжает Арт, видимо, решив выплеснуть все, что накопилось. – Очень ты меня любил дергать своими «Кавано опять…» – а там нужное слово не сложно подставить. Хотя как по мне, ты так относишься ко всем, кто близок Нику. Близок больше, чем ты, – уточняет он. – Что ж ты не спас его в тот единственный раз, когда был действительно нужен? Пока Максфилд всю душу из него не вытряс, а?
Джесс сосредоточенно затягивается и выдыхает сизый дым. Мне вдруг становится его даже жаль, хотя доля правды в словах Арта безусловно имеется.
– Был на похоронах. Не успел вернуться.
– Хоронил разбившиеся надежды? – язвит Арт.
– Хоронил отца, – громким шепотом отвечает Джесс и тушит окурок прямо о бетонную стену. Шум комнаты растворяется в воздухе, словно сигаретный дым. Самая страшная тишина – когда все замолкают одновременно.
Арт отворачивается, едва слышно ругнувшись. Но Джесс не выглядит рассерженным, несмотря на ситуацию. Разбитым, потерянным – да, но не разозленным. Он смотрит перед собой, делая вид, что ничего не случилось, но я знаю: это только фасад. Братья уже потеряли маму; теперь еще и отец. Я пытаюсь представить, что они чувствуют, но не могу. Внутри странная нелепая пустота, как будто эмоции кончились. А потом Джесс поднимается и молча покидает комнату, будто хлопнув несуществующей дверью. До конца дня мы с ним не разговариваем.
Под вечер Арт вместе с Шоном привозят еду и чистые теплые вещи. Кое-как вымыв волосы, я переодеваюсь в джинсы и мужскую толстовку защитного цвета. Вид в разбитом зеркале уже не так пугает. Привыкла. Отек с носа постепенно сходит, а круги под глазами начинают менять цвет, из палитры фиолетовых плавно перетекая в зелено-коричневый. Ник так и не просыпается. Джесс по-прежнему дежурит в его комнате, наверх поднимается лишь поесть и торопится вернуться обратно – никому из нас он не доверяет.
– Я просто хочу быть уверен, что, если понадобится, рядом будет человек, способный оказать помощь.
– Ты не сможешь дежурить возле него сутками, – упираюсь я. – Отдохни, а если что-то понадобится, кто-нибудь из нас сразу тебя разбудит.
– Посплю внизу. – Вот и все аргументы.
Я поняла, что с Джессом иных вариантов не существует. Можно изливать на него всё красноречие, умолять, падая на колени, хоть головой об стенку биться – если он принял решение, пересмотру оно не подлежит.
Рейвен тоже еще не решила, правильно ли поступила, сбежав, – судя по тому, как настороженно она за всеми наблюдает. И, признаться, я ее понимаю. Эмалированный таз вместо отделанной кафелем ванной, пыльные матрасы вместо уютной постели, еда навынос из придорожной закусочной вместо привычного завтрака, обеда и ужина… Есть по чему тосковать, кто ж поспорит. Только золотая клетка не перестает быть клеткой. Вероятно, поэтому Рей и молчит.
Ночью я просыпаюсь от привычного кошмара. Вздрогнув, хватаюсь за одеяло и натягиваю его по подбородок. Пульс колотится, и на секунду становится так страшно, что еще немного – и завою.
– Глубоко вдохни, – слышу я тихий голос, спокойный и уверенный. – Сосчитай до трех. А теперь медленно выдыхай.
Опираясь на локоть и глядя на меня блестящими темными глазами, девушка методично повторяет команды. Я их послушно выполняю, и спустя десяток вдохов пульс начинает успокаиваться.
– Ну как? Лучше?
– Да, – шепчу я, понимая, что в ее присутствии действительно спокойнее. – Спасибо.
Рейвен удовлетворенно кивает, ложится на спину, закинув руки за голову, и молча смотрит в потолок. Глаза уже привыкли к темноте, так что я могу четко разглядеть ее аккуратный профиль – и снова ловлю себя на мысли, что кого-то она мне очень напоминает.
– Прости, что разбудила, – оправдываюсь я. – Эти сны когда-нибудь меня доконают.
– Это Эхо, – поясняет она едва слышно. – Программа усиливает функции мозга, отвечающие за зрительные образы. Оттуда и кошмары. Со временем проходит, если не обращать внимания. Правда, твое Эхо самое странное из всех, что я видела. Если оно вообще у тебя есть.
– Есть, я уверена, – заявляю я, вспоминая, как видела мир глазами Ника. – С чего ты решила, что его у меня может не быть?
– С того, что я его не слышу, – отвечает Рейвен, поворачивая голову, чтобы рассмотреть выражение моего лица. Я подтягиваю одеяло повыше, словно пытаюсь отгородиться им, как щитом. – Там, в Третьей лаборатории, вас выдало Эхо, – продолжает она. – Парней, не тебя. Они как маленькие дети, что заполучили сломанное радио – и давай крутить его, разбрасывася повсюду шипящими обрывками. Артур, когда нервничает, самый шумный. Шон, – она кивает на спящего парня, – и во сне такой же молчаливый, но иногда его броня все же падает и я его слышу. А тебя – нет.
Я съеживаюсь от одной лишь мысли, что кто-то незаметно может прокрасться в чужую голову. Законно ли это вообще?
– Я думала, Эхо позволяет видеть лишь то, что мы сами готовы показать.
– Так и есть, просто надо уметь им управлять. Твой рот ведь не извергает весь поток мыслей, что приходят в голову. Так же и Эхо. Его надо контролировать.
– Откуда ты это знаешь? – Теперь уже я привстаю на матрасе, чтобы лучше ее видеть.
– Доктор Хейз, – коротко отвечает она. – Руководитель Третьей лаборатории.
– Вы с ним ладили?
