– А как по библии, дак, энто народ бесица перед концом света. – Глянь, дочка, он лиса с лисинятами побегла. Гутарють, уредная тварь, а я вот думаю, што она и мышей, и сусликов скольки ловить. Если лис сничтожить, то мыши и суслики на полях увесь врожай съедять.
– Папань, а чиво это на станции Чеботовке, ну вон большое здание с кирпича? – увидела Раиса, когда поднялись на бугор перед станцией.
– Аа, энто леватор, туды зерно вязуть с усех хуторов, поняла куды наше зерно ссыпають, – разъяснил Осип. Осип занал все полевые дороги до райцентра Тарасовки и повернул Лыску влево на полевую дорогу, сказав при этом: – «Поедем через Донской скакун по балке.» Опустившись в зеленеющую балку, они подъехали к кринице, обложенной камнями. Осип взял железную кружку, набрал воды и дал дочке.
– Раиса, ну как водица? Тут такая вода, што пьешь и пить хочеца, – нахваливая воду и снимая уздечку с Лыски, сказал – Пей, Лысуня, дальше такой воды уже не будя.
Он гладил лошадь по спине, пока она пила воду.
– Папаня, вода дюже хорошая, а как бы хорошо ишо поел, дак ишо б луче была, я ж ишо не завтрикала, аж под ложечкой сосёть, – пожаловалась Раиса.
– Дак давай перекусим, мать положила харчей. И он достал узелок, где была картошка в мундирах, сало, порезанное ломтиками соленые огурцы и бутылка молока.
– Пока мы перекусим, нихай и Лыска зелёной травички подъесть.
Справившись с трапезой, отправились в путь. Впереди завиднелись табуны лошадей, пасущихся по широкой зеленой балке.
– Папаня, как много тут коней, – удивилась Раиса.
– Дочка, дак энто ж Донской скакун, тут завсегда много их, тут разводють на усякие нужды: и на колхозные работы, и на военные, и у конницу. Тут дюже хорошее место, балок много, травы много. Хорошо им тут. Осип любил коней, и пока виднелись табуны, он не отрывал глз от этих грациозных и мускулистых помощников человека.
Проехав Донской скакун и хутор Красновку, Осип вытащил часы из кармана и, взглянув на них, положил в карман.
– Вот, дочка, почти 12 показывают «трофеи», через часок завиднеется и Тарасовка.
Райцентр находился в пойме реки Белой. С крутого правого берега было видно все как на ладони, железнодорожный вокзал, стоящие и движущиеся поезда, прямые улицы с выбеленными хатами, накрытыми черепицей. И центр – с белой церковью, украшенной блестящими куполами, с небольшим количеством больших домов из красного кирпича, а внизу, сразу перед вьездом в поселок, виднелись разработки мергеля, камнеломня, цементный завод, кирпичный завод.
– Вот табе и хохлы, могуть жить и без городов, он скольки работы, выбирай, иде луче платють, а казаки за землю цыпляютца, а проку?
– Папань, а чиво тут казаки не живуть? – спросила Раиса.
– Тут по – хохлацки варнякають, ишо и при царе, да ишо мой отец, твой дед Поликарп Якимович, сказывал: хохолы народ мускурный, смыкалистый, а бы где не селяца – по селам большим да по городам, а казаки – по хуторам да по станицам.
– Папань, ну куды ж нам у тюрьму ехать, чи ишо куды? – рассматривая по сторонам спросила Раиса.
– Чуток проедим, и будя тюрьма, спросим там, а коли надо, поедем у НКВД, я знаю где, там у центре и милиция, и военкомат, и суды, и прокуроры, и усе наш хлеб едять, крестьянскую кровушку пьють. Там, у центре, иде уласть крутица у во всех мужиков рожи жирные, красные, пинжаки новые, сапоги, у гармонию сложенные и со скрипом, а крали белой глиной мордяшки намазывають, губы бураком натирають, без подшальков волоссями короткими, как апосля тифу, мотыляють да ишо у тухлях на каблуках и задами крутять. Эх, дочка, у них совсем другая жизня, на хутор кабы их да у ярмо уместо быков, да цоб – цабэ, тады б они узнали, какой он, хлеб, соленый чи сладкий. Не ровня они нам.
Проехав немного по узким улицам Тарасовки, они приблизились к серому забору, по верху обтянутому колючей проволокой, в конце забора стояло двухэтажное здание с опозновательной табличкой «Тюрьма».
– Ну вот, дочка, приехали, тюрьма. Но-но, Лыска, он под уто дерево, там тебе не будя жарко, отдохнуть табе надобно, – и он хорошо привязал ее за крепкий торчащий сук. – Ну што, дочка, пойду я. Он достал часы глянул и сказал:
– Да мы ишо быстрей приехали, чем я думал, – и пошел, расправив плечи и выпячив грудь не по-стариковски, казацкой выправкой.
Когда подошел к крыльцу далеко неприветливого заведения, прямо перед ним открылась дверь, из которой вышел высокий, человек в военной форме. Он дерзко взглянул на деда Осипа.
– Ты чиво сюды. дядька Осип, вызволять сыночка – попа или ишо чиво? – вопросительно посмотрел на Осипа.
Осип вгляделся и узнал кто это.
– Да чи энто ты, Иван, вот устреча, земеля, хуторчанин, сынок, можа ты нам подкажешь, куды нам со своим горем и к каму, и к какому начальству? – с надеждой на помощь, заглядывая в глаза земляку, спросил дед Осип.
– Сынок? Какой я тебе сынок? У тебе поп, сынок. Зять из кулаков, а я, извините, для вас – товарищ майор Пруцаков, от так, – прищурившись ухмыльнулся Иван. – Насчёт ваших дюже, не хлопочитесь, теперь они в надежном месте. Врагам народа нет места у Совецком обществе, вот тут, – он показал на тюрьму, – нихай посидять; а там свыше приказ придеть, то так и будя. Главное, что я учора их вовремя с хутора узял, а то враг ой как Совецкой уласти мешаить.
– Да ты чиво, товарищ майор Пруцаков, выж уместе росли, ты ж знаешь мого сына Ивана, да он мухи не обидеть и уласти не мешал.
Иван перебил деда Осипа.
– Мухи – то он не обидел, а вот Совецкую уласть, не дюже признал. Народ боломутить своим богом, а? Вот у этих бумагах усё написано, кто они. Твой сынок и зятек ответять по закону. Ещё от закону нихто не схоронился. Гляжу ты не сам, а ишо и Раису приволок, она ж брюхатая, ишо у дороге розродица. Рискует собой, а муженька спасти хочить.
Когда – то он так хотел заполучить эту хуторскую красавицу себе в жены, и её отказ на сватовство до сих пор был открытой кровоточащей раной. Не простил её унизительный отказ, а теперь радовался её горю, что хоть как – то с чужой помощью унизил своего соперника. Он ревностно и безжалостно любил эту женщину, и его желание обладать ею не стерли ни года, ни её положение.
Направляясь к двуколке, где сидела Раиса, он немного растерялся.
– Ну, здорово, Раиса Осиповна. Мужа приехала вызволять, да? Зря это я табе говорю. Для нево дороги домой нету. Он ураг народа, ураг Власти Советов, ясно? Это говорить майор Иван Пруцаков, сотрудник НКВД, – подчеркнув свой ранг и причастие к высокой власти, он развернулся и пошел к машине (воронку).
Раиса окликнула его:
– Иван, ну хоч раз можно свидеца с Александром, ну хоч на слово? – взмолилась Раиса.
– Запрещено законом. Гоняй домой на хутор, да дорогой не разродись, – строго сказал Иван, открывая дверцу машины.
Осип подошел к кобыле развязал вожжи, задумчиво посмотрел на влезающего в машину земляка – товарища майора.
– Вот гад проклятый, иво работа, иво работа, под нас яму вырыл. На чужих смертях сабе погоны и звездочки вешаить. Есть бог, добереца до идола проклятущего, душегубца. Ты знаешь, дочка, он учора приезжал на «черном воронке», энто он сам сказал. – Господи, спаси и сохрани ни учем не повинных Ивана и Александра, защити от урагов и нечисти, – Иосиф усердно перекрестился, глядя на тюрьму. – Ну чиво, дочка, поехали ни солу нахлебавшись, а?
– Не, папань, дай пойду туды я? – Раиса слезла с двухколки, поддерживая живот, и направилась к тюремной двери, подойдя, толкнула. Дверь была заперта, но открылось маленькое оконце в дверях, из которого мужской голос пробасил:
– Ну что надо, говори.
– Нам, мине бы свидица со Степановым Александром Павловичем, – немного оробев, сказала Раиса.
– Запрещено, – сказал и закрыл оконце.
Раиса робость сменила на гнев и стала стучать руками и ногами в железную дверь. Тот же голос пробасил, не открывая окна:
– Ты что, хочешь в камеру за нарушение режима?
Вдруг подъехала машина, из неё вышли двое военных и направились к двери. Раиса перестала бить в двери и немного испугалась, но обратилась к ним.
– Товарищи, послухайте я приехала аж за 40 км. с хутора Прогноев с мужем повидаца, хоч словом обмолвица. Иво учера забрали, он ни у чём не виноватый, Степанов Александр Павлович, – дрожала от перенапряжения.
Военные переглянулись, и один из них, очевидно старший по званию, с ухмылкой и оценивающим взглядом произнес:
– У нас, то есть в нашем заведении, не виновных не бывает, а вот насчет свидания или короткого письмица может быть, подождите у двери.
– Спасибо, ой, спасибочки! Я буду ждать! – обрадовалась Раиса.
Они зашли за железную дверь, оставив Раису на улице, она волновалась, гладила живот, ребенок толкался то в один бок живота, то в другой. Раиса не стояла на месте, а ходила из стороны в сторону.
– Ну, что дочка? – спросил Осип.
– Папаня, обнадежили, сказали, што можить или свидание или письмицо. Надо тольки подождать, но я ш тольки за Александра за мужа, сказала, а за братушку Ивана нет. Папаня не обидьця, ну забыла.
– Да ладно, дочка, ладно я табе ничево, я тибе понимаю, – и пошел к двуколке.
Минуты ожидания тянулись вечностью. И вот открылось окошко и «басовитый» голос позвал.
– Степанова, получите. Она протянула руку, схватила бумажку сложенную аккуратно вчетверо, и прижала к груди, затем дрожащими руками развернула, почерком мужа было написано, но так мало. Радость и огорчение одновременно охватили её. Она читала: «Здравствуй, родная жена, поцелуй наших детишек за меня. Обо мне не беспокойся, жив, здоров. Твой муж Александр».
Читая на ходу, подошла к отцу. Тот попросил прочесть ему. Усевшись в двуколку, они ехали домой.
– Ой, дочка, уся теперешняя жизня – горе и слезы. От ранче, до проклятой революции, как спокойно жили Мужики – казаки, знали своё дело: отслужил положенное и занимайся своим городом, хозяйством, дитями, а хочеш копейку заробить, ехай на шахту. Бабы свое дело тожить знали: детей сыпали кажный год, у мого отца было восемнадцать детей, нас семнадцать братов да ишо одна сестра. Да и утех братов, кабы не перебили, грец их знает, чи белые, чи красные, а перебили 16 братов моих царство небесное их душечкам. А у мого брата Гришки десять девок и семь казаков, да и у нас с матерью, тож у грязь лицом не упали. Пять дочек и пять сынов. Голоду не было, усем хватало, ишо и продавали купцам, а таперича и бабам, и мужикам колхозную землю и свое хозяйство оброхобить надо. От колхозной работы какой доход, а никаково. При царе было хоч одно ярмо, при Советах два ярма. Слышишь, дочка, я вон, чиво думаю: Иван Пруцаков затеял с нашими, што мол, ураги народа. Старое небось не забудить. Как ты яму таквача дала?
– Ой, папанька, не люб он мине был, не люб, а зараз ишо более. Я вижу у нем свого урага, урага нашей усей семьи. Гляди, папаня, чи цыганские кибитки возле речки под бугром? – Раиса почувствовала боль внизу живота и в спине.
– Ага, они коней купають.
– Папаня, живот у мине заболел дюжить, наверно, уремя пришло рожать.
– Да ты хоч тряпок с дому узяла? Раиса кивнула головой. Осип чуть дернул вожжами, и Лыска хорошей рысцой устремилась к цыганскому табору.
Подъехав к табору, Осип обратился к цыганкам, сидевшим возле пыхтящего самовара.
– Доброго здоровица, люди добрые, – обратился Осип к женщинам громко разговаривавшим на своем, цыганском языке.
– Здорово, мил человек, – отозвались несколько голосов.
– Люди добрые, дочка он моя, – он кивнул головой в сторону Раисы ещё сидевшей в двуколке. – Чай, рожать засобиралась, а пупок завязать некому. Можа, подмагнете ей чиво? – Осип стоял растерянно возле цыганок.
– Мил человек, цыгане усе могуть, он Зара – молодая цыганка показала на старую цыганку, – она их стольки повязала, и вашему дитю завяжить.
– А ты, родная роженица, слазь и ложись на землю, земля она боль снимаить, вот, вот. А ты, старик, иди лошадь попаси да нашим цыганам байки порассказывай. Милая, чай, роды не первые, – спросила Зара Раису.
– Ой, ой, не первые седьмые! – стонала и вертелась на земле Раиса.
– Легко родишь, легко, – Зара перекрестилась, взяла кусок длинной тряпки, стала на колени за головой Раисы, и положила середину тряпки под грудь и натягиваядавила на ее волнующийся живот, при этом повторяя: – помоги, господи, рабе божей, а зовуть – то тебя как, красавица?
– Раисой мене завуть, – сквозь стиснувшие зубы процедила Раиса.
– Боже, милостливый, помоги рабе божей Раисе, дуйся, дуйся Рая.
Долго ждать не пришлось, с божьей помощью и активным родовым процессом матери словно выпрыгнул маленький розовый младенец. Цыганка – повитуха сделала, свое акушерское дело, и младенец громко закричал.
– Глянь, Рая, сын у табе чернявый, как цыганенок, усе на месте: и ручонки, и ножонки.
Рая с облегчением вздохнула:
– Господи, пресвятай дева Мария, благодарю за рождения сына, кормилица мого. И вам спасибо, – она повернула голову в сторону Зары, державшей ее малыша и протирая его влажной тряпкой.
Зара что-то сказала на цыганском языке стоявшим рядом цыганкам, и те принесли тряпки и стали его туго заматывать. Раиса увидела и хотела подняться, чтобы принести свои.
– Рая, чиво ты, ляжи ишо, – сказала Зара.
– У мине там узол с тряпками и с свивальником, нихай папаня принесеть.
– Нихай у наших согрееца. – Зара туго заворачивала младенца и, завернув как столбика, поднесла к Раисе и положила рядом с ней.
Снова цыганки разговорились, по—цыгански улыбаясь, смотрели на Раису с младенцем.
– Наши девчата хотять, што б ты иво Петром звала у честь нашева Барона, он у нас красивый дюже и хороший человек, да и твой скидываеца на цыганчонка. Обещаешь? – требовательно попросила Зара.
– Обещаю, – сказала и положила на маленькое тельце свою руку.
Полежав часа два, она попыталась встать и взяла малыша на руки.
Дед Осип все это время общался с мужчинами и заметил, что они только говорили о лошадях, о дорогах. Он им рассказал о своем горе и о том, что они были в тюрьме. Цыгане были так далеки от всего происходящего, что ничего и не поняли. Одно только до них дошло: если в тюрьму попались, то что-то значит украли.
Осип увидел, что Раиса встала и подошел.
– Дочка, ну как ты, одюжишь дорогу чи до завтра будем тут?
– Одюжую, там же тоже дети ждуть, – и Раиса засобиралась в дорогу.
– Дочка, дай на унука глянуть, Раиса повернула сына на спинку – Ах ты, мой унучик, на Павловича похож. Хороший ты наш, тьфу плохой, плохой, штоб не сглазить.
– Рая, а може заночуете у таборе, места много. Зара показала на просторы, которые их окружали.
– А если нет, то Мила покормить твого дитя, нихай поцмокчить. – И она позвала цыганку Милу.
Раиса ревностно смотрела, как Мила кормит ее ребенка.
Одна цыганка подошла и предложила свои цыганские услуги.
– Рая, давай я тебе погадаю, а ну давай руку, а то у цыган была и про судьбу свою ничего не узнала.
Раиса с неохотой протянула руку, она из верующих, а гадание – это грех.
Цыганка глянула на руку, а потом глядя в глаза Раисы стала говорить.
– Жалкая ты моя, скольки горя, скольки бед ты натерписся за свою долгую жизню. Радости и щастия мало. Бог наделил красотой, а щастья забыл дать.
Раиса дернула руку и молвила:
– Усе под богом ходим, его воля, кому какой крест дать. Нихай он будя самый большой и тяжелый, а он мой, и нихто мене его не заменить, акромя Господа Бога.
Цыганка Мила накормленного Петра передала в руки Раисе.
– Бери свою дятенку. Насосался, аж уморился долго будить спать.
