– Довезу тебя до дома, – решает Рати.
Мы садимся в машину, игнорируя требования Падмы и Парвати: «Мама, мороженое!» Их детский английский я понимаю без труда. Рати сосредоточенно хмурится, заводит двигатель, включает в салоне музыку, и мы выезжаем на развязку.
– Как тебе Гоа, Энни?
– Потрясающе! – с жаром уверяю я. – Люди общительные, приветливые. У себя в стране я часто чувствую себя одинокой…
– Хочешь поговорить об одиночестве? Спроси меня, что это! – Рати резко переключает передачу. – Мой муж в Англии, я не видела его уже два года, – с горечью добавляет она. – Мы скоро переезжаем, ждем визу. Порой мне так одиноко, особенно в мунсун, я все время с детьми, их не с кем оставить. Впрочем, люди здесь и правда доброжелательные и любят поговорить, но это в том числе и потому, что Гоа мал и делать здесь больше нечего. Если будет скучно – добро пожаловать ко мне, можешь оставаться с ночевкой.
Я смотрю на Рати открыв рот. Такой диалог с учителем в моей стране невозможен: слишком высок барьер, слишком велика дистанция преподаватель – студент. К тому же меня поражает внезапно открывшаяся картина печальной и сложной жизни, неожиданная среди благоухающей природы и общего оптимизма. Очнувшись, я энергично киваю головой, мы в конце концов выезжаем из пробки и мчимся по пустой трассе к Калахара Резиденс.
Первый уик-энд после школы выдался блестящим и шумным. Прогуляв всю учебную неделю (я видела Хабиба в компьютерном классе всего один раз, а Хуссейна не видела, кажется, вообще), арабы решили поразвлечься и поехать на Night Market[44 - Ночной рынок (англ.).]. Нас, конечно, позвали с собой.
Найт Маркет – еженедельный субботний ночной рынок. Субботний – потому что конец недели, ночной – из-за прохлады и из-за того, что в темноте убогие, построенные из веток шатры, обвешанные фонариками и блестящими игрушками, выглядят эффектно, делая обычное поле в Анджуне похожим на сказочный лес. Ряды на палочном каркасе обтянуты тентами, всюду на обширном пространстве устроены ресторанчики, музыкальные площадки и туалеты, в итоге получается полноценный маленький городок с улицами и магазинами. Прилавки полны одеждой, тканью, зеркалами, перьями, гамаками, ковриками, благовониями и серебром, часть вещей – ширпотреб, но кое-что дизайнерского производства, и сюда любят приезжать европейцы в поисках оригинальных сувениров. Цены – от ста до ста тысяч рупий (на входе я заметила ювелирный прилавок с драгоценностями с бешеными ценниками). В конце рядов, в тупике, что-то вроде фудкорта – сцена, барная стойка и десяток кафешек с греческой, еврейской, индийской и арабской кухней. Гости, сидя на деревянных лавках, смотрят на музыкантов и закусывают.
Найти место для парковки оказалось невозможно: все заставлено. Мы бросили «сузуки» где-то на обочине и ушли в ряды. Глаза, пораженные обилием товаров, яркими красками и блеском, разбегались. Я потянулась и ощупала синий полосатый плед с бахромой, висящий на стене. Продавец-индус, подскочив, назвал цену – 650 рупий.
– Тебе нравится? – У меня за спиной мягко, как пантера, возник Хуссейн. Он внимательно осмотрел плед и обернулся к продавцу. – How much, how much? – Услышав «шестьсот пятьдесят», протянул ласково, с полуулыбкой: – O, why expansive so much?[45 - Почему так дорого? (англ.)]
Торговаться у индусов и арабов в крови. Это что-то вроде национального спорта: продавец пытается продать по максимальной, часто совершенно несообразной с ценностью цене, задача покупателя – сбить ее до критически минимальной. Гости из Европы и Америки, непривычные к торгу, часто стесняются и платят запрошенную сумму либо отказываются от покупки, и то и другое – к великому разочарованию торговцев. Хуссейн имел в Саудовской Аравии свой магазин, и тут, в Индии, нашла коса на камень: сошлись два продавца. Нас ожидало целое представление: Хуссейн миролюбиво и нежно, с юмором, но неумолимо играл на понижение цены, индус сердился, даже психовал, уходил внутрь палатки и возвращался снова. Стоимость на глазах упала до пятисот, затем до четырехсот пятидесяти. Взволнованный индус заявил: четыреста – и точка, ни копейкой меньше! И мужчины ударили по рукам. Дальше по рядам я шла уже с пледом под мышкой.
Спустя сто метров я увидела платье… Оно висело на стенде – темный трикотаж, глубокое декольте, рваный лоскутками низ и открытая спина. После недели ношения хиджаба отчаянно хотелось чего-то смелого, даже неприличного, и я решилась померить. Белка закрыла меня покрывалом, я переоделась и, неловкая и довольная, вышла из-за занавеси. Вокруг одобрительно зацокали языками: толстый Ахмад даже приподнялся со стула, на который успел присесть в ожидании.
– Я оплачу. – Хуссейн решительно отвел мою руку от кошелька.
Пока я пыталась понять, что делается и почему, он отдал деньги, а продавец успел опустить их в карман. Я махнула рукой и, сияя как новенькая рупия, так и вышла в этом платье из магазинчика. Внимание окружающих стало настолько активным, что дальше пришлось идти, прячась за спины приятелей.
Маркет был долгим мероприятием. Толпа медленно перетекала из одного конца в другой, люди мерили, осматривали, обсуждали и причмокивали возле прилавков с едой. Хабиб, Хуссейн, Ахмад скупали побрякушки, пробовали самосы – жареные пирожки из слоеного теста с картошкой и зеленью, вертели в руках блокноты, ароматные палочки и коврики. Дул легкий ветер, было тепло и лениво, никто никуда не спешил. Когда мы выбрались, стояла глубокая ночь. Я так устала, что задремывала на заднем сиденье и положила Хуссейну голову на плечо. Спустя несколько секунд теплая мягкая рука начала осторожно гладить меня по волосам. Я замерла, а затем притворилась, что сплю: я еще не решила, как реагировать. Хуссейн явно пытался за мной ухаживать, оставалось понять: хочу ли я ответить именно ему? Впервые в жизни у меня был большой выбор. Индия с ее теплом, волнением и томностью располагала к романам, окружающие мужчины открыто выражали симпатию, они были заинтересованы в девушках, чем выгодно отличались от большинства тех, кого я знавала раньше. В России я часто сталкивалась с бесконечным списком требований: слишком худая/толстая, не так одета, чересчур юная, уже старая, излишне умная… Быть просто симпатичной, интересной и неглупой было недостаточно. На женщин смотрели как на товар: кондиционный ли? Она свежая? А если нет? Поначалу мы все старались нравиться: тренажерки, косметологи, магазины, каблуки и макияж, пот, усилия, время, деньги. Лично я прошла через несколько механических чисток лица металлическим крючком, на которых ревела от боли во время процесса; курс неприятных и дорогих антицеллюлитных массажей и серию уколов в живот в попытках сделать его не плоским, а хотя бы не выпирающим. Расстройство пищевого поведения и постоянные диеты на этом фоне и вовсе не в счет. Мы шли по одному и тому же пути, а вот его конец был разным – часть женщин превращалась в профессиональных красоток, помешанных на внешности, другая (я), устав от попыток соответствовать идеалу, бросала следить за собой: какой смысл, если все равно не угодишь?
Избыток женщин, дефицит мужчин, из-за которого действительно хорошие люди всегда женаты, а другие, оставшиеся холостыми, даже будучи неухоженными и не слишком успешными, чувствуют себя привилегированными особями, ведут себя капризно и разборчиво. В Индии, густо населенной, темпераментной, горячей, мужской пол не был так требователен. Женщина!.. Волнующая, смеющаяся, в летящей юбке, с игриво вздернутой бровью! Женщина!.. Ее бедра, ее улыбка, ее запах!.. Мужчины выпячивали грудь, напрягали мускулы, помогали с сумками, делали комплименты, сверкали глазами. Даже понимая, что ими интересуются с точки зрения секса, девушки от внимания на глазах преображались: перебирались в платья, начинали краситься и пользоваться духами, они снова чувствовали себя желанными. Каждое усилие было отмечено восхищенными взглядами, ради этого хотелось стараться. В атмосфере общего обожания любовное приключение становилось практически неизбежным.
Мы вырулили на Tito’s Lain – центральную улицу Баги, на которой концентрировались все ночные заведения. Я открыла глаза и, словно «внезапно проснувшись», стала озираться. В отличие от Сани, которая уже посетила половину клубов, я была на Титосе впервые. Tito’s Lain сверкала огнями: каждый метр занимал если не бар, то клуб, если не клуб, то ювелирный. Здесь спускали деньги туристы и плясали выехавшие на каникулы индусы из других штатов, каблуки у девчонок были высокими, платья – вызывающими, а парни – накачанными и вспыльчивыми. У клубов стояла охрана, отгоняя индийскую бедноту, пялящуюся через перила на недоступное веселье.
Хуссейн придерживал меня за локоток, я же искала глазами Хабиба. Этот угрюмый молчаливый парень казался мне загадочным и привлекательным. Его уже с час как не было видно – выйдя с Маркета, он куда-то исчез.
…Хабиб внезапно вынырнул из толпы, поигрывая ключами от байка, и подошел прямо ко мне.
– Поехали покатаемся?
В его глазах был вызов. Мы стояли окруженные плотной блестящей толпой среди потока скутеров, светящихся вывесок, винных бутылок в витринах и баров, гремевших музыкой. Royal Enfield был припаркован рядом – только повернуть ключ зажигания. Я на несколько секунд растерялась: а как же Хуссейн, Саня, остальные? Потом медленно кивнула. На глазах у изумленных приятелей мы сели на байк и плавно выехали с Титос-лейн. Это было очень красиво: мужчина в кожанке, под ним спортивный мотоцикл и сзади девушка в непристойном платье.
Я не знаю, насколько пьян был Хабиб, но ночной полет над дорогой мог стоить нам дорого. Мужчина вел резко и жестко, то разгоняясь за несколько секунд, то так же быстро сбрасывая перед лежачими полицейскими. Волосы Хабиба пахли мужским парфюмом и кокосом. На виражах меня подкидывало, я прижималась к спине араба грудью и сжимала его бедра своими – и чтобы удержаться и чтобы почувствовать теплую волну возбуждения, судорогой пробегавшую по телу. Мы вырулили из города на трассу и погнали по шоссе так, что пришлось прикрыть глаза – ветер вышибал слезы.
Сверкнула перед глазами набережная Панаджи, вся в огнях, на воде плавучие казино, увешенные гирляндами; промелькнули рекламные стенды кинофестиваля с детскими лицами; темным массивом проскочил городской парк. Мы развернулись у тупика, тормознули и уселись на парапете, глядя друг другу в лицо. Хмель от выпитого на маркете пива покидал меня, адреналин в крови падал, и я увидела Хабиба таким, какой он есть – немолодой, не очень красивый и сильно пьяный мужчина. Он раскрыл ладонь и показал плотный темный комок – гашиш.
– За ним я ездил на Арамболь.
Магическое очарование Хабиба окончательно растаяло. Молчаливость, такая интригующая, скрывала ограниченность интересов: Хабиб был сосредоточен на enjoy[46 - Удовольствие (англ.).]
и freedom[47 - Свобода (англ.).], что для него, как и для многих арабов-студентов, означало пить, курить траву и гаш и гонять пьяным по гоанским дорогам. Я потребовала ехать домой, Хабиб послушно натянул на самые брови растаманскую шапку и снова взялся за руль.
Во дворе Хуссейн снял меня с байка, как потерянное сокровище, отряхнул от дорожной пыли и повел в комнату, в центре которой стояла кастрюля с коричневым варевом. Это был фулль, паста из бобов и специй, дешевая еда арабских бедняков. На плоской сковородке подогревались круглые индийские лепешки. Парни, галдя, окружили емкость и сели в кружок прямо на пол. Я растерянно посмотрела на Саню – еще ни разу в жизни мне не приходилось есть с пола. Она, пожав плечами, бухнулась на кафель, стянула со сковороды лепешку и бесцеремонно полезла в кастрюлю. Мне не оставалось ничего, кроме как последовать ее примеру. Мы ели, залезая все одновременно в густую пищу, в открытые двери комнаты пробивался рассвет. Великая гулянка кончилась.
В следующие недели класс для меня волшебным образом преобразился. В него пришли Муса и Джамиля.
Муса – худенький юноша, высокий и красивый, с тонкими, нежными, почти женственными чертами лица. Он так юн, что пушок над губой едва пробивается, смеется ярко, живо, но беззвучно, открывая рот, как котенок. В классе его дразнят: «малыш», «бэби». Но малыш неглуп, доброжелателен и ироничен не по годам. С соотечественниками ему скучно: он приехал учить английский, а они балаболят по-арабски и не хотят ничего менять. Его единственный приятель – молчаливый и спокойный Бахтияр Баши.
– У меня есть просьба, – говорит Муса. Мы спускаемся вниз по ступенькам после занятий. – Можешь время от времени ходить со мной куда-нибудь, практиковать английский? Дома все соседи арабы, совершенно не с кем общаться.
– Конечно! – Я бодро киваю, хотя на душе немного беспокойно. Муса говорит бегло и правильно, с американским акцентом: он помешан на английском и тайно учил его в Саудовской Аравии, запираясь в комнате и просматривая по ютубу сериалы и клипы. Как часто бывает с внешне правильными подростками, в душе Муса обожает рэп, афроамериканскую культуру и ее развязно-брутальный стиль. В его речи проскальзывает сленг, dunno[48 - Don’t know (англ.) – не знаю.] и nope[49 - Нет, неа (англ.).], я часто не понимаю паренька, а сама говорю медленно, обдумывая фразу. Поддерживать с Мусой беседу стоит мне труда.
Джамиля пришла в класс тихо, молчаливо заняла крайнее место в последнем ряду. Она была с головы до ног закутана в абайю – темное платье свободного покроя, через которое абсолютно не видно фигуру. На голове темный платок, под которым спрятаны волосы. Увидев девушку, я схватила учебники и пересела со своего первого ряда к ней на последний.
– Hi.
– Hi… – Джамиля говорила едва слышно, стесняясь и отворачиваясь. Украдкой осмотрев меня, спросила: – Ты мусульманка?
– Нет…
– Тогда почему ты носишь платок?
– Стесняюсь… Тут одни парни… – прошептала я. – Они смотрят, мне неловко…
– Да, мальчишки тут бесстыжие, shameless[50 - Бесстыжий, лишенный стыда (англ.).], – подтвердила Джамиля.
Мы посмотрели друг на друга с симпатией. Тичер Лала, увидев нас вместе, чуть заметно улыбнулась.
Помимо Джамили и Мусы, которые учились еще до того, как я пришла в класс, к нашей группе присоединились новички, муж и жена, персы Мирза и Ясмин. Иранская пара была гораздо старше всех остальных: Мирзе около тридцати пяти – тридцати семи, Ясмин на пару лет помладше. Мирза был высоким крепким мужчиной с широкими плечами и прямыми волосами, крашенный в блондина, громкоголосый, уверенный в себе, общительный. Ясмин терялась на его фоне: полноватая модная женщина в укороченных лосинах, накрашенная, она была эффектной, но малоразговорчивой. Когда ей задавали вопрос на уроке, она неизменно сводила ответ к восхвалению мужа. Мирза занимался архитектурой, Ясмин – дизайном, оба мечтали перебраться в Австралию и для этого учили язык.
Основную массу учеников Мухаммед аль-Карим и Кемаль набирали из Саудовской Аравии, Ирака и Йемена по знакомству, через родителей или родственников. Студенты приезжали парами или группами, в Гоа им помогали найти жилье, арендовать байки и следили, чтобы школьники хотя бы изредка являлись в классы – иначе с вопросами об успеваемости отпрысков родители приходили к основателям института. За систематический прогул можно было лишиться визы и быть отправленным домой, но в целом на шалости молодежи руководство института смотрело сквозь пальцы, стараясь не доводить до серьезных разбирательств: чем больше студентов в школе, тем выше доход. Разборками с полицией в случае аварии или неподобающего поведения тоже занимались руководители Englaterra. Случайных студентов вроде меня или Мирзы с Ясмин можно было пересчитать по пальцам, и, как меньшинство, мы приняли общие правила поведения в институте. Они были просты: плати полностью, приходи вовремя и одевайся скромно – девушкам запрещались декольте, а шорты нельзя было носить всем независимо от пола. Впрочем, большинство так и норовило нарушить устав, день за днем получая выговоры от Кемаля.
Мы с Джамилей начали дружить далеко не сразу. Она была так застенчива, что с большим усилием произносила несколько слов. Я тоже стеснялась, но по другой причине – мой английский был слаб, а у Джамили оказался сильный арабский акцент, совсем иного рода, чем индийский, – она произносила слова кратко, грубовато, с сильным «б» вместо «п», и тихо, близко к шепоту, так что разобрать их было почти невозможно. Первое время наша коммуникация сводилась к приветствиям и паре фраз между уроками. На переменках к Джамиле приходил полный неуклюжий парень – Султан, ее родной брат.
– Джамиля, Энни – у вас уже был ланч? Давайте вместе пообедаем, пока у меня не начались остальные уроки, – однажды подловила нас после классов Рати. – Сходим в Golden Palace!
Длинный двухэтажный ресторан находился в пяти минутах ходьбы от школы. Его построил гоанец (отец троих сыновей и почтенный муж) для семейных торжеств и праздников, и поблизости не было ни одного места такого же размаха. Солидное белое здание со своей парковкой и грандиозным парадным входом виднелось издалека, в ланч-тайм в Golden Palace выстраивались очереди и гости сидели на стульчиках у входа, ожидая, когда пригласят внутрь. По выходным в «Паласе» гуляли свадьбы.
В Индии я еще не была в дорогом заведении. Красивую стеклянную дверь нам открыл швейцар в национальной одежде, в просторном зале оказалось прохладно и чисто, под ногами мраморный пол, на столах бордовые скатерти, тканевые салфетки и алые розочки. Два этажа ресторана соединяет массивная лестница, под которой устроены роскошные умывальные комнаты с вытянутыми раковинами. Гости одеты вроде как небрежно, но явно недешево, сидят в основном большими компаниями. «Хватило бы наличных», – промелькнуло в голове. Попривыкнув, что самосу можно купить за десять рупий, а порцию бирьяни – за сто – сто пятьдесят, я почти не тратила и не носила с собой больше трехсот рупий. Но Golden Palace был по-настоящему серьезным предприятием: в нем принимали карты.
Рати сделала общий заказ на нас всех – гарлик наан (лепешка, политая маслом и обсыпанная жареным рубленым чесноком), дал и палак панир – белый сыр панир в шпинатном соусе. Блюда принесли в чеканной посуде, блестящей так, что не отличить от серебряной. В качестве «комплимента» каждому гостю подали нарезанный сладкий лук, лайм и два острых соуса. Порция риса, поставленная в центр, походила на небольшую гору, мы разделили ее на троих и приступили к трапезе.
Индусы, как и арабы, традиционно едят руками – накладывают в тарелку рис, поливают соусом или карри, перемешивают пальцами и слегка прижимают, а получившийся кусочек смеси отправляют в рот. Рати ловко орудовала кусочками лепешки и безудержно болтала, а Джамиля ей вторила. В компании девушек она совершенно расслабилась, стала говорить громче и даже смеяться. Улыбка освещала ее выразительное лицо с ровными бровями и темными глазами. В дружественной обстановке я тоже подуспокоилась, перестала переживать, что не все понимаю в их беседе, и взялась за еду.
Поначалу мне было странно и неприятно есть руками, но я привыкла необыкновенно быстро и начала находить в этом удовольствие. Рубленые кусочки овощей, рис, мясо удобно брать пальцами, и это дает ни с чем не сравнимое ощущение контакта с пищей и собственным телом. Кончики пальцев оценивают консистенцию, температуру, ты вовремя остудишь кушанье и никогда не обожжешь рот, не травмируешь его металлом вилки. Из-за того, что некоторое время уходит на то, чтобы отодвинуть в сторону немного еды, затем спрессовать ее и поднести к губам, люди едят медленнее, спокойнее, лучше насыщаются. Трапеза – целый ритуал, который редко проводят второпях, и едят, как правило, группой. Для этого приспособлено все: огромные порции, рассчитанные на то, что их придется делить на несколько человек; подносы, на которых вносят еду и ставят в центр стола; множество пиал, мисочек и чашечек – в них откладывают понемногу и передают между друг другом. Есть руками – это вполне гигиенично, вопреки расхожему мифу. В зале любого, даже самого низкосортного кафе есть раковина, в которой перед едой моют руки, а после нее – споласкивают лицо, руки и рот, удаляя из ротовой полости остатки пищи. В дорогих заведениях это еще и красиво обставлено – нам в конце ланча принесли чаши с водой для омовения, в которой плавали лепестки роз, и, чтобы вытереться, свежие хлопковые салфетки.
После еды Рати вернулась в школу. Джамиля и Султан категорично отвергли мою попытку ехать на басе (Как можно! Благовоспитанной девушке!), и Султан повез меня домой на байке, оставив сестру погодить в холле школы. У арабов было не принято оставлять знакомую женщину одну, и я начала потихоньку к этому привыкать.
С Мусой на той же неделе мы пошли в кафе. Трогательно курчавый, нескладный, как жеребенок, с рюкзаком на спине, он был так мил, что, глядя на него, руки опускались. Ему не мог отказать никто и ни в чем. В кофейне «Coffe Spot» нас встретили приветливыми улыбками: Муса был там частым гостем и часами просиживал с телефоном и книжкой.
Владельцами Coffe Spot была семейная пара. Муж, по происхождению американец, оформил кофейню по привычному образцу: зал в кремово-коричневых тонах, тяжелые столики из темного дерева. В книжном шкафу валялись книги, шашки и шахматы, возле окна стояли друг напротив друга пара кресел и тумбочки для журналов. Работал wi-fi. На стене висела табличка «Good coffe is а pleasure, good friend is a treasure»[51 - Хороший кофе – это удовольствие, хороший друг – это сокровище (англ.).]. За прилавком орудовала полная добродушная индианка, я с любопытством смотрела на кофемашину-полуавтомат за ее спиной: еще совсем недавно я работала за похожим прибором.
– Я умею варить кофе! – похвасталась я. Мы сделали заказ и как раз получили напиток – горький и вялый, молочная пена на нем напоминала плевок.
– Может, попробуешь сделать?
Муса отхлебнул из чашки, хитровато глянул на меня, потом встал, перегнулся через стойку и что-то зашептал индианке на ухо. Та засмеялась и сделала мне знак пройти в зону бара.
Весь персонал приостановил работу и сползся из разных частей зала, чтобы посмотреть на то, как я, фыркая от кофейной пыли, смалываю зерна, формирую кофейную таблетку и ставлю ее в аппарат вариться. Получился такой же плохой кофе, как и предыдущий. Я взяла в руки зерно из кофемолки и обнаружила, что оно пережарено до горелого. Зато на поверхности моей чашки было сердечко, которое все с интересом разглядывали. Муса успел снять этот экспромт на видео: замотанная в голубой платок девушка возилась у агрегата, как неведомый зверек. За полтора часа мы всласть посмеялись, а учебники так и не открыли.
– Вся группа выглядит усталой, – заявила Рати в пятницу. Мы сидели по периметру в классе vocabulary. – Ребята, вы в порядке?
Студенты, общим счетом около десятка, и правда выглядели потрепанными жизнью. Я не высыпалась, пытаясь в одно и то же время ездить на уроки, делать домашние задания, участвовать в жизни Калахара Residency и изучать местную культуру. Утром я рано вставала в школу, после уроков ногами исследовала Пурим или Панджим, возвращаясь домой, готовила нам с Саней обед и ужин, а к ночи оживали арабы и наступало время тусовки. Я сидела над учебниками и наблюдала за плитой, в то время как по этажам бегали соседи, а Белка красилась и наряжалась, чтобы поехать в очередной клуб. Она перезнакомилась со всеми владельцами более-менее престижных заведений, завсегдатаями и барменами. За необычную внешность и веселый нрав ее прямо-таки обожали, бесплатно кормили и поили коктейлями. Саня уезжала на танцы к ночи, а возвращалась под утро, я просыпалась от стука двери и садилась на кровати, чтобы обсудить с ней новости. Остальные в группе также не жалели сил, тратя их на пляжи, бары и home-party[52 - Домашняя вечеринка (англ.).]. Хуссейна и Хабиба с момента нашего приезда в классе не видели совсем.
– Есть планы на выходные? – допытывалась у нас Рати. – Энни?
– Я бы хотела съездить на ферму специй… – промямлила я. Мы с Белкой слышали что в Южном Гоа есть плантация с пряностями, и собирались ее посетить.
– Да? Здорово! – Глаза у Рати загорелись. – Мои дети обожают это место! Давайте вместе поедем! Джамиля! Только девочки – ты, я и Энни!
Джамиля покачала головой; было непонятно, согласна она или нет. Урок закончился, мы, галдя, вывалились из класса. Было решено созвониться и решить, кто и во сколько выезжает на ферму. Но на плантацию мы так и не поехали. Заболел Хабиб.
О том, что Хабиб нездоров, я услышала несколько дней назад, когда мы с Хуссейном поехали в Панаджи за первой партией учебников. У моего лысого соседа была при себе бумажка с названием снадобья, мы заскочили в аптеку, но лекарство нам не продали, объяснив, что нужен рецепт. Чем именно болен Хабиб, было неизвестно, но к самому этому факту я отнеслась скептически, а к больному – без особого сострадания: конечно, курить столько травы и пить без передышки! Никакой организм не выдержит. Вряд ли что-то серьезное. И вот вечером в пятницу после долгой дискуссии, куда отправиться – в кино или танцевать в клуб «Кейптаун» на Титосе, – Хуссейн спросил:
– Хочешь навестить Хабиба? Мы сначала в больницу поедем.
– Конечно, – сказала я растерянно. Я не знала, что он в больнице. Хабиб по-прежнему был мне симпатичен, хотя чем ближе я его узнавала, тем сильнее разочаровывалась. Честно говоря, индийское лечебное заведение меня в тот момент заинтересовало больше, чем сам Хабиб.
Мы поехали толпой. Арабы – нация, которая все делает сообща: один куда-то собрался – тут же возникает другой, третий, четвертый, и вот уже куда-то несется полтора десятка шумных мужчин. Посещение больного друга – какое-никакое, а развлечение, и по неписаным законам арабского общества все, кто имеет возможность, обязаны проведать знакомого, чтобы он не чувствовал себя брошенным. Я отметила, что этот обычай мне нравится: у русских, как правило, страдальца навещают только самые близкие, а у арабов едут все, и цель не только и не столько помочь, сколько продемонстрировать: ты не один, мы рядом. Собирались я и Хуссейн, а выбрались из Калахары две полные машины.
Мы приехали в большой hospital[53 - Больница (англ.).] на окраине Панаджи, припарковались во дворе и толпой вошли в огромный стеклянный холл с белыми стенами, на которых были принты «health»[54 - Здоровье (англ.).] и «happiness»[55 - Счастье (англ.).]. Было довольно поздно. Длинные коридоры с люминесцентными лампами, аккуратно и, не считая нас, безлюдно. Я поежилась.
– Боюсь этого места, – пожаловалась Хуссейну.
– Я тоже, – сказал он и взял меня за руку. Было неуютно, даже страшновато, и я не отняла ладонь.
Табличка «Emergency»[56 - Скорая помощь (англ.).] на входе в отсек, куда мы зашли, раздельные боксы, занавешенные шторами, – все это буквально сбило меня с ног. Я была уверена, что Хабиб ходит и курит, что ему нужно забросить еды и сигарет и развлечь болтовней. Хабиб лежал на койке, прикрытый тонким синим одеялом. На лице тканевая маска, на руке установлен катетер, от которого идет трубка к капельнице. На соседних столах – приборы, мониторы, иглы и вата. Он сильно осунулся, словно высох, и казался невозможно маленьким и беззащитным.
– Эй, мы здесь!
Последующая сцена могла выжать слезы из кого угодно. Парни окружили Хабиба, стали целовать и обнимать, болтая по-арабски, тормошить, подшучивать. Я присела на койку, положила ему руку на плечо:
– Привет. Как ты?
Новости были так себе. Четыре дня назад Хабиб впервые почувствовал сильные боли в животе, но поездку в больницу откладывал. Когда наконец решился, в одном месте не было врача, в другом не приняли, и это задержало госпитализацию еще на некоторое время. Состоявшийся наконец-то осмотр показал, что начали выходить камни из почек, один застрял в протоке и закупорил выход мочи. В клинике Хабибу дали препараты, поставили капельницу, и теперь все ждали доктора. Его вызвали сверхурочно – пятница, вечер, все специалисты по домам.
– Джамал со мной с самого утра, он не ел, не спал. Хороший друг, – улыбнулся Хабиб.
Джамал смущенно завертелся, пожал плечами – что такого! – и побежал куда-то звонить.
Подошла сердитая медсестра:
– Вас слишком много. Возле больного можно находиться только одному человеку, остальные выйдите, пожалуйста!
Мы высыпали во внутренний двор, где стояли в ряд машины скорой помощи. Парни закурили, обсуждая что-то на своем языке. Хуссейн, остававшийся с Хабибом, появился через несколько минут.
– Мне можно туда? – спросила я. – Я хочу посидеть с ним.
Мы вернулись в блок. Хабиб сидел на кровати, в больнице он растерял всю свою брутальность и казался добрым напуганным ребенком. Я в неожиданном приливе чувств приобняла его.
– Ох, не хочу оставлять тебя в этом месте…
– Оставайся со мной, – улыбнулся он.
– Да. Оставайся с ним, я поеду и куплю ему что-нибудь поесть. – Хуссейн направился к выходу.
Мы с Хабибом оказались одни – условно одни, конечно, потому что с одной стороны бокс был открыт, чтобы была возможность наблюдать за состоянием пациента. Хабиб откинул металлический поручень, ограничивающий край постели, и я смогла сесть рядом. Мы смотрели друг другу в глаза, и я чувствовала, что сейчас расплачусь. Глаза у него были большие, теплющие, и было видно, как под маской Хабиб улыбается. Как получилось, что человек, которого я и не знаю толком, стал значить для меня так много?
– Как дела в школе? – спросил Хабиб.
– Хорошо, я и еще одна девушка – единственные женщины в классе, так что приходится носить платок, – рассказывала я. – Завтра с учителем Рати мы собрались на ферму специй…
– Учитель Рати очень хорошая, – кивнул он. – Мы с ней и другими студентами как-то ходили в кино. Думаю, если сегодня меня выпустят, то завтра я смогу к вам присоединиться.
– Хорошо, только скажи врачу все как есть, не скрывай ничего, ладно?
– Я и не скрываю…
До этого Хуссейн говорил, что Хабиб не признался, что курит много гашиша.
В этот момент в бокс зашел высокий, немного хмурый медбрат. Вывел какую-то диаграмму на монитор, взял вату, шприц. Мы оба смотрели на него испуганно, но никаких манипуляций не последовало, мужчина вышел, а мы снова повернулись друг к другу. Сидели держась за руки, и Хабиб осторожно водил пальцем по вене, выступающей на моей кисти.
– Я нашла свой байк! – заявила я. Подустав ездить общественным транспортом я собиралась начать водить скутер и хотела непременно розовый. – Сейчас покажу! – И вытащила из кармана телефон, где была фотография перламутрово-малиновой Vespa, найденной на площадке с надписью «for rent» на Баге. Арендовать скутер стоило четыре-пять тысяч рупий в месяц, но отыскать цвет было сложно, и этот стоил шесть.
– Розовый, да? Мы позвоним завтра, спросим цену, та, что он просит, слишком высокая. А еще, когда меня выпустят, мы сходим в кино….
В бокс стремительно зашли трое мужчин, обступил Хабиба, достали перчатки.
– Позови Джамала! – Хабиб глянул умоляюще.
Меня вытолкнули за ширму. Начался осмотр.
Я выскочила из бокса, набрала номер на разряженном, почти умирающем телефоне. В холл сбежались все. Обступив пост, арабы сосредоточенно рассматривали нарисованную доктором схему. Врачи настаивали на срочной операции.
– Завтра хирург работать не будет, а медлить опасно, может начаться воспаление, – втолковывала сестра. – Решайте сейчас и скажите ответ.
Сумму заломили бешеную – сорок тысяч рупий. И это был не предел – она могла увеличиться, так как было неясно, сколько потребуется медикаментов и суток в стационаре. Парни посчитали, сколько есть общих денег, и выскочили во двор, яростно жестикулируя. Спустя двадцать минут на парковку въехала машина со средних лет арабом и его женой. Он громко разговаривал по телефону и вытирал пот со лба.
