– Этот из тех, которые никогда не будут довольны. Им и камни раньше не такие острые были, и ветры дули теплее. А браниться с кем-то для него сродни милому развлечению после тяжёлого дня.
Однако, глядя на него, Куова осознал, что дело куда глубже, чем просто скука и тоска по славному прошлому. Слишком уж часто в своей прошлой жизни он видел стариков с грозным голосом, но поникшими плечами. Людей, которые напоминали колесницы, внезапно лишившиеся упряжи, однако продолжавшие двигаться за счёт набранного прежде разгона.
«У него никого больше не осталось… Только вера».
Но было что-то ещё: угасающий взгляд, усталость в морщинах вокруг рта…
«И он теряет её. Слова жрецов для него пусты».
– О боги, – неожиданно скривился Гольяс, – видел, кто только что вошёл?
Он напряжённо смотрел в сторону входа для служащих храма, откуда только что появился человек: высокий мужчина в тёмно-сером одеянии адепта. Его длинные волосы были уложены назад, открывая высокий лоб, и напоминали густую каштановую гриву. В глазах плясали мрачные огоньки, а на обрамлённых щетиной губах застыла высокомерная усмешка. Вокруг рук пульсировало еле заметное тёмное марево.
– Колдун… – Куова стиснул ладони в кулаки и резко разжал.
Лицо Гольяса превратилось в безразличную маску.
– Именно. Это Абрихель, старший адепт Храма, один из ручных псов первосвященника. Если он приходит на службу, то за тем, дабы проследить, чтобы жрецы не позволяли себе отступать от канонов. Ух… выглядит так, будто выискивает себе жертву.
– Ты знаешь его?
– Он несколько раз приходил ко мне за книгами, – ответил Гольяс так, словно чувствовал себя виноватым за это. – У меня с ним проблем никогда не было, но лучше бы я с ним никогда не встречался.
– Он пугает тебя?
Гольяс распахнул глаза – словно и без вопроса всё было как на ладони.
– Он фанатик, Калех. За идею ни перед чем не остановится. Если у него был брат, то, почти уверен, он уже собственноручно убил беднягу. Во имя идеи, само собой.
Куова кивнул. «Если и предаст хозяина, то исключительно ради более праведной цели. Что почти невозможно».
Стараясь не поддаваться тревожным воспоминаниям, Куова перенаправил внимание на молодого человека в синей униформе жандарма. Он стоял в стороне от всех, вытянувшись в струну и заложив руки за спину. От него сложно было оторвать взгляд, и вскоре стало ясно почему: под шапкой вьющихся медных волос его глаза напоминали ярко-голубые кусочки льда.
– Этот юноша, – Куова ненавязчиво указал на парня, – кто он?
– Тот, голубоглазый? Это Артахшасса Тубал, из жандармского корпуса. Его приставили с год назад, чтобы присматривал за порядком. Не могу сказать, что он за человек, но плохого о нём никто не говорил.
– Артахшасса? Он из княжеского рода?
– Какое там… – покачал головой Гольяс. – Сирота. Одному Спасителю известно, скольких трудов ему стоило, чтобы пробиться в жандармерию.
По первому впечатлению Артахшасса держался с достоинством, словно не чувствовал ни капли сомнений в важности своей миссии. Однако приглядевшись Куова заметил, как подрагивали от напряжения его плечи; дежурная полуулыбка сквозила болью.
«Это не то, чем бы ты хотел заниматься, верно?»
Но было в его позе нечто большее, чем неестественность. Молодой жандарм постоянно переводил взгляд с места на место, но не так, как если бы желал охватить всё, а так, будто продумывал побег.
«Ты боишься людей и их ожиданий? Поэтому ты прячешься за строгой формой и видимостью силы?»
– Мне отчего-то его жаль, – сказал наконец Куова. «Наверняка он хотел бы всегда поступать правильно».
– Потому что ему нужно каждый день слушать болтовню жрецов? – подал голос Иона.
Гольяс тихо рассмеялся, но мальчик уставился на него непонимающе. «Но разве это не так?» – без слов вопрошали детские глаза.
– Дитя всегда зрит в корень, – сказал Гольяс и тут же вздохнул: – Что до жалости, то я разделяю это чувство с тобой, Калех.
– Почему?
– Потому что у нас не принято любезно ставиться к тем, кто отличается от большинства.
Куова почувствовал лёгкое разочарование банальностью ответа. Он покачал головой.
– А как по-твоему, – с усмешкой спросил он, – надо мной тоже будут потешаться?
Библиотекарь развёл руками.
– По логике должны были бы, но, думаю, не станут. В тебе есть какая-то сила, что-то…
Гольяс оборвался на полуслове, когда в храме внезапно воцарилось молчание. В зал вошёл полноватый человек в перламутровых одеяниях жреца. Он не подал виду, когда Абрихель отступил с его пути без особого почтения. На лице его отражалось ничем не замутнённое благоволение.
– Явился, – со странной смесью недовольства и облегчения буркнул Гольяс.
Жрец поднялся к трибуне и плавным движением пухлой кисти повелел всем опуститься на колени. Беззвучный приказ исполнили все, кроме Абрихеля, Артахшассы и Куовы, но последнего потянул за собой библиотекарь, стоило на лице жреца проявиться снисходительному негодованию. Куова неприятно ударился о мелкую плитку и склонил голову, однако продолжал наблюдать исподлобья.
– Проповедник? – шёпотом уточнил он у прижавшегося лбом к полу библиотекаря.
Когда новым взмахом руки жрец позволил прихожанам подняться, Гольяс буркнул что-то нечленораздельное и отчаянно взглянул на Куову.
– Да, – ответил он напряжённым голосом. – И из всех, кого я заставал здесь, этот самый жадный и чванливый… Боюсь, Калех, он к тебе не прислушается.
***
– Добрые люди, приветствую вас! – объявил жрец самым благожелательным голосом из всех, что Куова слышал за последние недели. – Приветствую вас в скромном храме Спасителя!
Он обвёл прихожан полным снисхождения взглядом. На один миг задержался на Куове, но даже не переменился в лице.
– Наша жизнь тяжела! – провозгласил наконец он. – Но это не повод сетовать на судьбу! Спаситель завещал нам, что нет воли высшей, чем воля Богини! Нет человека праведнее, нежели тот, кто склонится пред волей сверху! Мы же стенаем, когда думаем, что нас никто не слышит, клянём несправедливость мира. Мы жалуемся вместо того, чтобы прислушиваться. Разве не понимаете вы, что этот путь ведёт в никуда?
– Мы понимаем, – вполголоса проговорила какая-то женщина и несколько человек повторили за ней.
Жрец горько улыбнулся. На Куову столь грубая неискренность не произвела впечатления.
– Вы понимаете! – Он выбрасывал слова нарочито театрально, будто выступал на сцене. – Но вы понимаете сердцем, или только ушами?
Он выпростал правую руку из-под пышного рукава рясы и воздел к потолку толстый указательный палец. С задних рядов ещё доносились шёпотки, но жрец удовлетворился тем, что голоса спереди смолкли. Несколько секунд прошли в молчании. Затем неуклюже растопыренные пальцы жреца начертили в воздухе священный символ колеса.
– Скажите мне, люди, – спросил он, довольный тем, как прихожане внимают ему, – есть ли высшая добродетель в трудные времена, чем смирение?
Куова мягко шагнул вперёд и посмотрел в глаза жрецу.
– Свобода.
– Свобода? – переспросил жрец, повернувшись к нему. – Ты, видно, предлагаешь спустить всех псов с поводков?
– Нет. Я предлагаю расковать людей.
Жрец расплылся в улыбке, будто к нему на службу привели заблуждающегося юнца, наивного мальчишку, путающегося в собственных убеждениях. Куова уже понял, что тот уже настроился показать всем, насколько невежественен осмелившийся поспорить с ним бродяга.
– Разве эти люди скованы? – поинтересовался жрец.
– Ложь, прорастающая в храме, надёжнее любых оков.
Жрец приоткрыл рот от удивления.
– Но почему же ложь?.. Человек волен выбирать свои дороги, но над ним всегда будут стоять воля Богини, заветы Спасителя, долг перед государством…
Настал черёд Куовы чувствовать себя терпеливым наставником.
– И первосвященник?
За спиной послышались чьи-то смешки.
Жрец нахмурился и потупил взгляд. Куова предположил, что теперь он лихорадочно продумывал, как выпутаться из собственной паутины лжи или хотя бы соскочить с неудобной темы. Раздалось тихое постукивание пальцев по дереву, и жрец поднял глаза.
«Ты не можешь оступиться, – подумал Куова. – Слишком долго ты впитывал и распространял ложь, придуманную духовенством».
– Ах, ну да, – со снисходительной улыбкой сказал жрец. – Конечно-конечно, люди должны быть свободны, должны проявлять себя… Но все мы знаем, к чему это приводит в действительности, не правда ли?
Куова промолчал. Он позволил себе пропустить ход, от чего на лице жреца отразилось ликование:
– Вот на юге, например, некий народ решил взять в руки оружие и отгородиться ото всех в горах. Они убивают всякого, кто покажется им на глаза.
Вновь Куова ничего не ответил. В некоторых спорах достаточно было выждать, чтобы оппонент сам загнал себя в ловушку.
– Такова твоя свобода. И вот скажи на милость, что заставило их избрать путь жестокости и бессмысленного кровопролития, как не отказ от смирения?
– Дело не в смирении, – покачал головой Куова.
– Тогда почему они предпочли отвернуться от нас?
Тишина.
– Так почему же?
Теперь ответа ждали все без исключения.
– Я думаю… – он на секунду задумался, подбирая слова, – это от недостатка веры.
– Вот и я об этом! – подхватил жрец. – Именно об этом я и говорю! Неверие не позволило им впустить в свои сердца смирение, и оттого…
– Им не хватило вашей веры.
– Что-что? – ошарашенно переспросил жрец. – Я не понимаю, о чём ты говоришь.
Щёки жреца побледнели, и Куова позволил себе незаметно возгордиться эффектом сказанных слов. Он не мог позволить себе большего, пока в зале находился куда более опасный противник. Абрихель не вмешивался, но взгляд его уже сделался убийственным. В воздухе повисло леденящее напряжение.
– С нас хватит! – рассержено бросил мясник. – Этот человек говорит, что веры у тебя меньше, чем золота в одежде.
– Не простакам вроде тебя рассуждать о вере! – подался вперёд жрец.
– И не продажным дельцам вроде тебя! – с несвойственным для него энтузиазмом выпалил Гольяс.
Старый аптекарь повернулся к Куове:
– Мил человек! Так, по-твоему, Спаситель не завещал нам падать на колени, чуть ветер дунет?
– Кого ты слушаешь? – проскрежетал жрец. – Ты первый раз в жизни его видишь!
– Ну это определённо всё меняет! – съязвил в ответ Гольяс. – Я вот не впервые вижу, как ты говоришь о вере и добродетели. А сколько ты месяц тому с меня содрал за то, чтобы, простите, люди, сыну моему кусочек кожи отрезать? Что же ты о своих добродетелях умалчиваешь?
– Да за бесплатно тебя похоронили бы раньше! Вот какова твоя благодарность, книжник?!
– Головной верблюд задаёт темп каравану, – подловил его аптекарь. – Как на брюхо завалится, так ещё долго остальные на месте топтаться будут.
– Какой верблюд?! Какой караван?! Я говорю, что нечего слушать кого попало! Неужели не понятно?
– Да уж понятно! – бросил мясник. – Тебя мы тоже знать не знаем!
Приглушённый смех сменился откровенным улюлюканьем.
– Храм Спасителя – не место для шутов и смутьянов, – раздался жёсткий голос, и все мгновенно замолчали.
Куова понял, что всё это время Абрихель подмечал слабости обоих оппонентов, а теперь наконец сам вступил в игру. Все застыли, ожидая, что он скажет.
– Вы собрались порассуждать о вере, о свободе, – продолжил он полным презрения тоном. – Что вы знаете о свободе? Свобода – это не вечная беззаботность и благоденствие. Это бремя веры в то, что в нужный момент сможешь остановиться перед соблазном.
Он подплыл к ограждению и удовлетворённо усмехнулся, когда прихожане в страхе отпрянули от него. Прошёлся вдоль, ведя длинными пальцами по бледной каменной поверхности.
– Всё, что этот бродяга вам наговорил – пустой звук, – заключил Абрихель. – Если дать каждому волю, то в конце пути нас будут ждать хаос и отчуждение.
Он бросил пренебрежительный взгляд на жреца, так что тот поспешил спрятать трясущиеся руки в рукавах. Потом пристально взглянул на Куову; в светло-карих глазах сверкнула искра гнева.
– Задайтесь вопросом, – сказал он. – Спросите себя, для кого вы только что послушно раскрыли уши? Неужели вас не смущает, что нынче кто угодно может войти в храм и начать поносить его? Вы так наивны, чтобы думать, что, надев наряд фокусника, кто-то имеет право подвергать сомнениям веру? Что ему лучше первосвященника знать, что завещал нам Спаситель?
Абрихель перевёл взгляд на Гольяса.
