И только Анна-Роза связывала с этим именем больше, чем оно само по себе значило. Она на смертном одре признается почти совершеннолетней внучке, что священнослужитель католической церкви поведал ей другое, латинское толкование имени Амалии, которое означало: «достойный противник». Анна-Мария не могла простить своей дочери, Марии-Магдалене, которая вопреки всем правилам и уговорам, решила выйти замуж за лютеранина Георга Лейс, да и еще приняла его веру. Воспитать внучку в католическом духе, видимо, стало ее святой мечтой и главной задачей. Ради этого к тому времени овдовевшая Анна-Роза решилась и даже нашла повод переселиться в дом зятя-лютеранина.
Мать Георга, Эмма, может быть, и догадывалась о планах сватьи, которая особо и не пыталась их завуалировать, но не принимала всерьез. Проповедник ее церкви объяснил, что согласно догмам, католик мог стать евангелистом, так официально называют протестантов лютеран, но обратно ни в коем случае. Поэтому Эмма совершенно спокойно отнеслась к тому, что ее сын взял в жены католичку. Да и вообще мать Георга, сама того не подозревая, была очень либеральных взглядов, не ведая, что такое слово и понятие вообще существует. Еще задолго до женитьбы любимого сына Эмма во всеуслышание дала слово, что примет сноху любого рода и вероисповедания:
– Даже если это будет женщина из киргизских степей или из заморской Ниппон[23 - Ниппон – Япония.]. Лишь бы она сумела осчастливить Георга.
Более того, материнская любовь готова была и на худший, по ее понятиям, расклад дел, когда бы сын взял в жены русскую.
– Упаси, конечно же, господь! – молилась Эмма при подобных мыслях, понимая, что ее Георгу пришлось бы не только уйти из родительского дома, но и покинуть немецкое село.
Ведь никто не отменял царского закона для переселенцев, соблюдать которые они клятвенно обещали, едва ступив на русскую землю. Под страхом строгого наказания колонистам запрещалось склонять к принятию своей веры православное население. Вот мусульман разрешалось переубеждать и даже в крепостные брать. А православных нельзя!
Эмме не приходили на память случаи смешанной русско-немецкой семьи. Не знали этого и ее родители. Но она догадывалась, что в таком случае Георгу придется перейти в православную церковь. Жить одной семьей с русской и оставаться лютеранином, по тем временам, было просто немыслимо, так как венчать молодоженов и крестить их детей можно было только в том случае, если они сами и их родители были одной веры…
Честно признаться, при всем либерализме Эмма с облегчением вздохнула, когда Георг привел в дом всего лишь католичку, которая к тому же сама предложила перейти в их лютеранскую веру. А то, что добродушная Мария-Магдалена вдобавок оказалась чистоплотной и трудолюбивой снохой, в очередной раз убедило Эмму, что вероисповедание – это не самое главное и что оно должно помогать жить и любить, а не строить на путях человеческих судеб преграды.
Дед Амалии, Иоганн Лейс был мастером на все руки: и хлебороб, и плотник, и каменщик, а на старости лет увлекся еще и виноделием. Он сам сделал чертежи и построил дом, в котором родилась Амалия, – добротный, четырехкомнатный, выложенный из так называемого дикого природного камня и крытый деревом. За ним располагался большой амбар и огромный хлев для домашней скотины. До самой реки, метров на сто тянулся хозяйский огород с бесчисленными грядками и несколькими яблонями. Практически у воды, на высоком берегу, будучи еще в расцвете сил и здоровья, а ныне покойный, Иоганн выкопал погреб. Сооружение имело три части: ледник – здесь круглый год хранились многокилограммовые куски заготовленного зимой на реке льда; овощное хранилище и выложенное из того же природного камня небольшое со сводами помещение для «дозревания» самогонного вина, как любил выражаться сам Иоганн. Ему открыто завидовали соседи колонисты, а русские из ближайших деревень специально приезжали полюбоваться на строительное сооружение немца и перенять его опыт.
Семья Лейс была большой. После Амалии родилось еще пятеро дочерей: Мария, Эмилия, Рената, Роза и Анна. Девять женщин и один мужчина. Не жизнь, а малина. Усилиями слабого пола в доме Лейс всегда царили чистота и порядок. Домочадцы были накормлены и опрятно одеты. Погреб и чердак до отказа наполнен продовольствием: мясом, шпиком и копченой колбасой, вяленой рыбой, топленым свиным и сливочным маслом, вареньем и соленьями, сушеными фруктами, ягодами и грибами. В сундуках хранились неисчислимые отрезы ткани и мотки пряжи.
Работать же на поле, пахать, сеять и косить Георгу приходилось одному. Он как-то с этим успевал справляться, да и женщины помогали ему чем могли. Закрома их амбара до краев были наполнены зерном, мукой, фасолью и кукурузой. Но завести еще одного ребенка Георг уже не хотел и даже предостерегался. Можно представить, как же озадачен был отец многодетной семьи, когда узнал, что Мария-Магдалена вновь беременна.
Но бог в этот раз был на стороне Георга и подарил ему сына Мартина.
– Дети не картошка, и зимой растут, – так рассуждал теперь уже обрадованный отец, понимая, что не за горами то время, когда сын повзрослеет, станет ему опорой и наследником рода.
Амалия хорошо помнит, как они с бабушками готовили для новорожденного брата старую колыбель-качалку. Хотя, что там говорить, готовили? Так, слегка протерли, да свежевыстиранные пеленки постелили. Люлька просто не успевала запылиться или рассохнуться, потому что практически каждые полтора – два года рождался ребенок.
В семье уже наизусть знали рассказы бабушки Эммы о том, как в первый же год после переселения их предков из Саксонии на Волгу ее прадедушка смастерил эту колыбель. Вот уже полтора века она неустанно служила его наследникам.
Амалия знала каждую деталь качалки, вырезанной из дуба и ярко разукрашенной: на боках витиеватые деревца, царские птички и лазоревые цветочки. В изголовье зыбки во всей красе сияло лучезарное красно солнышко, а в ногах – обрамленный звездами полумесяц. На всех четырех стенках были искусно вырезаны по несколько ангелочков.
– Креста на люльке не хватает, – в который раз сетовала бабушка Анна-Роза, – У нас, католиков, на каждой колыбели крест вырезают, чтобы бог ребеночка защищал.
– Не слушайте ее, – попросила внучек бабушка Эмма, – нельзя преклоняться перед тем предметом, на чем Иисуса распяли.
Последняя речь пастора на воскресном молебне была посвящена именно этой теме.
– Второй заповедью на скрижалях божьего свидетельства записано: “Не делай себе кумира”, – обратился тогда проповедник к прихожанам, – И это впереди всех нам известных: не убивай, не прелюбодействуй и не кради. К сожалению, в истории религий нередки случаи подмены учения суеверием, когда вера в Бога подменяется идолопоклонством, почитанием подобий и изображений. Лютеранину не нужна икона. Он знает, что Господь на небе и достаточно обратить свой взгляд вверх, чтобы напрямую с ним общаться.
Эмма охотно поделилась бы сейчас услышанным со свахой, но Анна-Роза явно не интересовалась этим и, достав из-за пазухи флакончик, лишь обильно окропила колыбель святой водой. Она была воспитана иначе и менять свои взгляды на старости лет не собиралась.
Бывало, бабушка Эмма, сознательно или нет, повесит для сушки на спинке качалки влажную пеленку.
– Ты что, хочешь, что б наш внук бессонницей страдал? – спешно срывала ее и крестила люльку католичка Анна-Роза. – Это плохая примета.
В девочках, видимо, врожден материнский инстинкт. Иначе чем объяснить, что они с детства играют в куколки, их моют, пеленают и кормят. Естественно, что всех девочек в доме манила и притягивала к себе колыбель. У них буквально чесались руки от желания ее покачать.
– О Боже! – хваталась за голову и кричала, как будто конец света наступил Анна-Роза. – Нельзя качать пустую люльку! Вы что, хотите, чтобы ваш брат смертельно заболел?
Отогнав детей, Анна-Роза шепотом читала долгие молитвы и периодически крестила колыбель.
Эмма однажды не выдержала, подошла к свахе и тихо сказала:
– Ты либо в бога верь, либо в языческие приметы.
Анна-Роза замерла на минуту. То ли она пыталась понять услышанное, то ли тщетно искала, чем ответить Эмме. Решив, что это не ее ума философия, Анна-Роза молча повернулась к ней спиной и как ни в чем не бывало продолжила поучать внучек:
– Не вздумайте сами в колыбель залезть!
Никто не посмел ее спросить, почему? Каждая из девочек уже наперед представили себе все те страшные беды, которые непременно с ними потом произойдут.
Двадцать первый голодный год для многих оказался именно тем самым концом света, который постоянно предсказывала бабушка Анна-Роза. И пусть земля и вселенная не сгинули в небытие, что-то судное было в нем, несомненно. Никто не мог припомнить случая, чтобы в этих краях уродилось меньше, чем посеяли.
А тут еще другая напасть. Большевики и их продразверстка. Они вваливались в каждый дом Кривцовки и отбирали у крестьян продовольствие для голодающих города. У Лейс большевики очистили амбар под веничек – даже зернышка не оставили на полу. Увели весь скот.
– Да что же вы за нелюди такие! – на русском, встав перед ними на колени взмолилась Мария-Магдалена. В руках она держала Мартина в пеленках. – А чем мне семерых детей прикажете кормить?
Сжалились большевики над матерью, оставили многодетной семье мешок муки и маленького козленка на развод – чтобы было детям молоко. На большее не расщедрились, даже еще напоследок зло бросили:
– Не нравится, пошла прочь в свою Германию.
Муки хватило ненадолго, а козленок оказался козликом. Ждать молоко пришлось бы долго. Его зарезали, хотя и мяса с него было как с кошки. Георг стал чаще ходить на охоту и рыбалку. Бабушки тащили из леса все, что можно было подать на стол. Они, кажется, даже отварами из коры деревьев поили своих домочадцев. Насытиться этим было невозможно, но чувство голода как-то притуплялось.
Но беда не приходит в одиночку. То ли от переживаний и страха, то ли от плохого питания, у Марии-Магдалены пропало молоко. До синевы в лице заливался от голода в крике маленький Мартин. Бабушка Эмма заставляла сноху продолжать давать малышу грудь. И как не старался тот, своими быстрыми жадными движениями сосать, кормящая грудь оставалась пустой. Было очевидно, что он голодает. Если до этого не успевали просохнуть детские пеленки, то теперь их меняли лишь через день.
Бабушка Анна-Роза готовила для кормящей матери по своим рецептам чаи из полевых трав. Но и они не принесли желаемого результата.
Отец успел уже оббегать всю округу в поисках коровьего молока для умирающего от голода сына. К сожалению, всех коров забрали большевики. И лишь в соседней деревне, в одной семье калмыков ему повезло. У них имелось кобылье молоко. На момент продразверстки жеребая лошадь не могла и шагу ступить. Поэтому ее не отобрали, и она в родном стойле удачно ожеребилась.
Теперь, чаще всего Амалии, приходилось через день-другой ходить по семь верст только в одну сторону за питанием для братика. Платили за молоко чем могли. Бывало, калмык сам говорил, что ему в следующий раз принести: пряденную шерсть или что-то уже из готовой одежды. За крынку молока отдавали молоток или топор, вилы или лопату, шерсть или нехитрые мамины бусы.
Молоко заливали в обычную темно-коричневую бутылку из-под водки. В селе почему-то называли ее «соловейкова церковка». Мария-Магдалена засовывала в горловину лоскуток скрученной сарпинковой ткани, через которую Мартин и сосал молоко.
Бабушка Эмма каждый день готовила внуку “S??knoten” – сладкие узелки. В обычный носовой платочек или в салфетку из набивной бязи она завязывала щепотку свежих или сушеных ягод. Такой соской успокаивали голодного младенца до следующей кормежки.
Бабушка Анна-Роза на песчаной опушке леса неустанно собирала “S??holzwurzel” – так она называла лакрицу – сладкие корни солодки. Старшие дети их просто сырыми жевали, а для Мартина мама заваривала измельченные корни солодки с чабрецом. Получался “Steppentee”, полевой чай.
Несмотря на все эти старания, голодные годы, как говорится, будут у Мартина в костях сидеть. Он навсегда останется низкорослым и слабым, будет постоянно болеть.
Но это потом. А сейчас, напоив сыночка кобыльим молоком, Мария-Магдалена крепко прижимала к себе его исхудавшее тельце и сквозь отчаянное рыдание часто повторяла:
– Зря ты появился на этот свет!
Амалию пугали эти слова. Разве можно сетовать на рождение своего богоданного ребенка?! Она не могла тогда знать, что и ей, придется однажды оказаться в подобной ситуации.
Население Кривцовки в те голодные годы сократилось наверное вдвое. Люди падали замертво прямо на улице, а тех, кто в доме умирал просто выносили за порог. Церковная телега каждый вечер собирала трупы. Поселковое кладбище за год разрослось вдвое. И если раньше умершим ставили памятники и ограды, то теперь могилки выглядели просто бугорками с наспех сколоченными крестами. Амалия однажды подслушала, как родители шептались с бабушками о «каннибалах» в соседней деревне. Девочка не знала значения этого слова. Родителей спросить не посмела. Боялась получить нагоняй. Раз уж они об этом вслух не говорят, значит, это не положено детям знать. Потом, уже взрослой, она прочитает о каннибализме и ужаснется. Амалия мысленно поблагодарит своих родителей, что те не рассказали им, детям, о людоедах.
Это страшное время, надломило даже либеральную лютеранку Эмму. Она уже не противилась, когда над входной дверью их дома Анна-Роза повесила крест и в каждой комнате на стенах появились иконы. Молчала, когда католичка пригласила священника, дабы тот освятил их жилье.
Спасаясь от густого ладанного дыма кадила, которым богослужитель размахивал, обходя каждую комнату их дома, Амалия выбежала в палисадник. Оттуда она спокойно с недетской ухмылкой на губах наблюдала за религиозной церемонией. Легко можно было догадаться, что она не верила в чудодействие этого обряда.
В школе русская учительница им давно объяснила:
– Бога нет! Это все бабушкины сказки.
И хотя Амалия безмерно любила Эмму и Анну-Розу, верить в их проповеди она уже не собиралась.
Несколько дней позже тринадцатилетняя Амалия шумно взбежала по ступенькам крыльца отчего дома, нараспашку отворила дверь и радостная предстала пред семьей Лейс. Как всегда, худющая, загорелая, с оттопыренными ушами и растрепанными косичками. На шее у нее алел красный галстук, скрепленный зажимом в виде серпа и молота.
– Теперь уж точно конец света! – почему-то на русском воскликнула Анна-Роза. У нее не хватило даже сил устоять на ногах.
– Меня приняли в пионеры! – радостно салютовала Амалия. – Мы будем строить светлое будущее.
– Es steht in den B?chern, – голосила, стоя на коленях и закатив глаза бабушка. – Ihr werdet kein Gl?ck auf der Erde mehr haben. Ihr w?rdet sehr oft den eigenen Tod w?nschen[24 - Es steht in den B?chern, ihr werdet kein Gl?ck auf der Erde mehr haben. Ihr w?rdet sehr oft den eigenen Tod w?nschen. (нем.) – В книгах указано, что вам больше не видать счастья на Земле. Вы очень часто станете желать собственной смерти.].
Гражданская война закончилась, и белогвардейцы были разгромлены. Но в Поволжье все еще орудовали какие-то банды и отряды из числа бывших царских офицеров, эсеров, монархистов, анархистов и бог их знает еще кого, противостоящих новой власти большевиков и разрозненные личными междоусобицами. Село Кривцовка вот уже в который раз переходило из одних рук в другие. Уже никто не мог с точностью сказать, за что и против кого воюют очередные оккупанты. Может быть, царская присяга просто не позволяла им сложить оружие? Но, вполне возможно, что это уже было обычное мародерство, грабеж и насилие местного населения, то есть идеология не имели к этому никакого отношения.
Георгу эта политика была безразлична. У него ведь детей, как в пословице, семеро по лавкам сидело. Их нужно было кормить. Недалеко от села, в полесье у болота, всегда водились куропатки. Вооружившись сетью и петлями, отец еще до восхода солнца отправлялся за дичью. Домочадцам наказал, если почувствуют опасность, пусть прячутся в погребе. Надо поблагодарить деда Иоганна. Со стороны улицы и дома его подземное сооружение было не заметно. Просто холмик, поросший травой и кустарником.
Мария-Магдалена и сама понимала, что оставаться днем дома было небезопасно. На днях, разбив оконное стекло спальни, шальная пуля насквозь пронзила раму деревянной колыбели. Ангелы хранители! Десять сантиметров ниже, и свинец бы прошел сквозь мирно спавшего в это время Мартина.
Вот и сегодня стрелять начали с раннего утра. Уже под свист пуль семья Лейс бежала в погреб. Укрылись в винном. По глубине и каменному своду он казался наиболее надежным. Не должна была подвести и солидная дубовая дверь. Глава семьи Егор недавно специально встроил в нее с внутренней стороны толстый железный засов. Усадив бабушек и детей на полках и деревянных ящиках, Мария-Магдалена еще раз проверила, плотно ли закрыт засов.
Перестрелка затихла далеко за полдень. В погребе, как по команде раздался рев. Дети с утра ничего не ели. Взрослые не сообразили или не успели прихватить с собой что-нибудь поесть. Матери семерых детей не оставалось ничего другого, как идти в огород. Нарвать хотя бы редиски, лук и огурцов.
В темноте на ощупь поднявшись по ступенькам, она остановилась у массивной двери. Всем было слышно, как Мария-Магдалена тяжело вздохнула, видимо, отгоняя страх перед тем неизвестным, что ее может ожидать сейчас снаружи. В тишине прозвучала ее короткая молитва и скрипя отодвинулся засов. Лишь на мгновение в подземное помещение успел заглянуть солнечный свет, озарив лица смотрящих ей вслед.
Марию-Магдалену ждали долго. Но она все не приходила. В погребе только бабушки и Амалия еще держали себя в руках. Остальные скулили как щенята. Младшие наперебой просили хлеба. Амалия, на правах старшей сестры, обещала их скоро покормить, тихо пела им песни и рассказывала сказки. Она, как могла, пыталась облегчить участь бабушек, которые и так не находили себе места от переживаний за дочь и сноху.
Через пару часов, не дождавшись возвращения Марии-Магдалены, пленники выбрались из погреба и гуськом между грядок огорода направились к дому. Кругом царила тишина.
В доме стоял терпкий запах папирос. Лучи заходящего солнца, сквозь окно наполнив комнату красным светом, высвечивали плавающие в воздухе слои табачного дыма. Странно, ведь в семье никто не курил. На столе стояли стаканы и пятилитровая бутыль из-под самогона, валялись остатки зеленого лука и надкусанные огурцы.
Марию-Магдалену они нашли в спальне, сидевшую на краю кровати в остатках разорванной одежды. Ее длинная, всегда красиво уложенная на голове коса сбилась на бок и на половину распустилась. Руки и грудь были в крови. Она прижимала к животу окровавленную подушку. Белоснежная постель была тоже усеяна алыми пятнами. Отрешенный взгляд Марии-Магдалены упирался в пол комнаты.
– Больно-то как! – тихо причитала она. – Как же больно!
От сдавливаемого рыдания дрожали ее опустившиеся плечи.
– Маля, забери младших отсюда, – потребовала бабушка.
– Ждите нас на кухне! – приказала другая, закрывая за ними дверь спальни.
Сестренки и Мартин, как бы понимая, что в дом нагрянуло несчастье, вели себя тихо. Никто не вспомнил о еде, все сидели молча. Амалии в эту минуту очень захотелось их всех обнять и, как это делала мама, поцеловать каждого в лобик. Но она воздержалась, потому что побоялась, что сама заплачет.
Старшая сестра лишь нежно поправила волнистую белокурую челку Мартина. Братишка спал на скамейке, скрутившись в бублик и положив головку на ее колени.
– Как же не вовремя ты родился! – повторила мамины слова Амалия. Вмиг повзрослевшая, она отчетливо понимала, что уже никогда не будет как раньше…
Через некоторое время забегали бабушки. То за водой, то за корытом. В одно мгновение повеяло холодом. Это бабушка Эмма пронесла мимо них лед. Потом все снова затихло. Лишь было слышно, как тикают стрелки настенных часов.
Амалия не знала, что можно спать сидя. Вернее, ей этого до сих пор не приходилось делать. Оказывается, можно. Вот только потом все болит и кости ломит. От этих неудобств она, видимо, и проснулась. Уже светало. Были бы целы на деревне петухи, они наверняка в эти минуты воспевали бы начало нового дня. Но их давно всех съели. Другие же пернатые, соловьи да жаворонки, напуганные громом последних перестрелок, тоже помалкивали.
Амалия осторожно встала. Стараясь не разбудить братика, она подсунула ему под голову вместо своей коленки рядом лежащий на скамейке отцовский рюкзак.
– Папа вернулся! – догадалась девочка и всплеснув от радости руками, бросилась в открытые двери родительской спальни.
На белоснежной постели лежала Мария-Магдалена. Она тоже была во всем белом. С обеих сторон кровати сидели на стульях бабушки. У изножья на коленях стоял сгорбленный отец.
– Прости! – то и дело повторял он, всхлипывая и скручивая в руках фуражку.
– Мама! – успела выкрикнуть Амалия. Вокруг нее вдруг все поблекло и понеслось с неимоверной скоростью в карусельном вихре. Она без сознания упала у запачканных в болотной тине сапог Георга.
Позже ей объяснят, что мама умерла от двух ножевых ранений в живот…
В глубоком трауре справили и девять, и сорок дней, и годовщину смерти Марии-Магдалены. Время шло, а атмосфера семейной жизни никак не хотела возвращаться в их дом. Казалось, что вместо мамы к ним навсегда поселились полумрак и холод, хотя, как и раньше, зажигали фильтровые лампы и топили печь. Однако уже давно не было слышно в родных стенах беззаботного детского смеха. Отец искал утешение в работе. Он почти все время пропадал в поле или в хлеву. Часто оставался там и ночевать. В доме ему все напоминала о погибшей супруге.
Бабушки уже не снимали с себя траурную одежду. Эмма и Анна-Роза теперь вдвойне пытались окружить внуков заботой и вниманием, но Амалия больше никогда не увидит на их лице подобие улыбки. Смерть Марии-Магдалены так сблизила лютеранку и католичку, всегда и во всем противостоящих друг другу, что они, хотя в это трудно было поверить, даже умерли почти в один день.
После смерти бабушек теперь еще и домашнее хозяйство свалилось на плечи многодетному отцу. Старшая дочь Амалия, естественно, помогала ему как могла. Но, вместо того чтобы вдвоем заботиться о доме и семье, Георг сломался. Он стал часто посещать трактир. Приходил оттуда изрядно выпившим. Амалия ждала возвращения отца, помогала ему раздеться и укладывала его в постель. Он молча и беспрекословно ей повиновался и очень быстро засыпал забвенным сном. Но в тот вечер Амалия только уселась на лавке под окном штопать свои чулки, Георг вдруг проснулся, слез с кровати и подбежал к ней. Он погладил Амалию по голове, сел рядом и как покаяние произнес:
– Это ведь я вашу маму убил!
Амалия вскочила, уронив чулки и иголку. Наперсток отрикошетил от доски пола и улетел под стол.
– Ты что мелешь? – испуганно прошептала она. – Не дай бог младшие такое услышат. Иди, проспись лучше.
– Она осталась бы жива, если бы я, идиот, согласился тогда уехать в Америку.
Амалия понимающе вздохнула и, присев рядом, обняла отца:
– Кто же мог такое предвидеть?
– Твой дядька Генрих меня же предупреждал.
От отца попахивало спиртным, но в рассказе чувствовалось, что его память не была пьяна.
Буквально сразу после революции немецкие поселения Поволжья заполонили агенты, так называемого переселенческого комитета. Они агитировали колонистов эмигрировать в США. Ни для кого не было секретом, что агитаторы представляли интересы германских Бременского и Гамбургского пароходств, которые хорошо наживались на перевозе пассажиров через Атлантический океан. Были среди зазывал и наемники крупных американских землевладельцев, которым так не хватало крестьянских рабочих рук для освоения их необъятных владений.
В доме Лейс тогда собрались многочисленные близкие и родственники села Кривцовки. Пришлось даже две лавки из палисадника принести, чтобы все могли усесться. Рядом с Георгом расположились отец Иоганн и брат Генрих.
Представитель переселенческого комитета, желая положительно настроить собравшихся, улыбаясь дарил каждому ребенку по прянику. Чувствовалось, что он был хорошо подготовлен, так сказать, подкован в искусстве убеждения и понимал, что начинать это надо всегда только с приятного.
– Наше агентство имеет свои бюро в Саратове, на перевалочном пункте в Эйткуне[25 - Эйткун – ныне поселок Чернышевское в Калининградской области (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B3%D1%80%D0%B0%D0%B4%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%BE%D0%B1%D0%BB%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%8C).] и, конечно же, в самой Америке, – начал выступление мужчина с холеным лицом, – на всем пути следования мы гарантируем вам информационную и правовую поддержку, безопасный проезд на пароходе, обустройство и наилучшие перспективы для фермеров и ремесленников.
Половину из сказанного никто в комнате не понял. Даже дети перестали грызть свои коржи.
– Есть вопросы? – агитатор осмотрел собравшихся.
