– Ну мама, у твоих штрудлей тесто лучше получается. Правда!?
– О! – пробасил одессит, услышав знакомое слово: – Штрудель! Я тоже можу его печь. Делов-то: яблоки, мука да корица.
– Какие яблоки? – очень удивился Давид.
– Ну какие такие! Те, шо в рулете. Типа пирожков з яблоками.
– Да нет же! – возразил Давид. – В наших штрудлях яблоками и не пахнет.
Он перевел разговор родителям и все трое рассмеялись.
– Штрудли – это тушеное мясо с квашеной капустой, картошкой и сверху с парными рулетиками из теста, – Давид воочию представил себе, как мама подает на стол его любимое блюдо, а по дому витают такие чудесные ароматы, и из казанка задорно выглядывают пышные пенечки штрудлей: – Кушать можно без хлеба. Вместо хлеба эти самые штрудли.
– Век живи, век учись! – сказал на прощание, вставая из-за стола Назарий. – Ти спроси у своий мами рецепт цих штрудлей, ми тоди на весь совхоз их зробим.
Сидя за столом и с умилением поедая угощение повара, Давид заметил, что отчим нервничает и ерзает.
– Что-то не так? – напрямую спросил он Детлефа.
– Да нам на ярмарке надо кое-что купить. Боюсь, что разберут, пока мы тут сидим.
– Не переживай! Год был урожайным, на всех хватит. Не в лавках, так на складе найдем все, что вам надо.
После небольшого перекуса, Давид с Марией и Детлефом поспешили к дому управления, где уже собрались жители совхоза и гости ярмарки. На сколоченной из свежих досок сцене уже стояло все управление совхоза. Заметив Давида, Нина Петровна демонстративно помахала ему рукой:
– Давай, поднимайся сюда!
Она предоставила слово победителю соцсоревнования, Давиду Шмидту.
Все дружно зааплодировали. Молодой комсомолец, смущаясь, подошел к высокой, покрытой красным материалом трибуне. Он сразу понял, что будет за ней смешно выглядеть и поэтому лишь встал рядом.
Мария с Детлефом, стоя в первом ряду среди собравшихся, не отрываясь смотрели на Давида. Он снял фуражку. Волосы опять разлетелись во все стороны. Ветер будоражил его черные кудри. Парнишка теребил в руках мятую кепку. По всему было видно, что, впервые находясь на трибуне, он стесняется и никак не может сосредоточиться. Юный оратор пытался начать свое выступление, но ему постоянно что-то мешало: то закашляет, то поперхнется.
– Давай, Давид, не робей! – крикнул кто-то из толпы.
И действительно, с парнишкой произошло что-то невероятное. Он вдруг собрался, вспомнил свою наизусть зазубренную речь и начал говорить увереннее. И чем больше Давид говорил, тем его речь становилась более стройной, отличающейся своеобразным изяществом и достоинством. Он обращался к слушателям всем телом, а не только головой и губами! Каждое слово о том, как и чего он и его товарищи по совхозу смогли добиться, молодой комсомолец уверенно подтверждал жестикуляциями. Взмахи его рук напоминали движения дирижера оркестра.
Мать и отчим практически ничего не понимали, о чем говорил Давид. Но чем громче ему аплодировала толпа, тем тяжелее наваливалось на них чувство стыда. Они хорошо понимали, что в этом празднике чествования сына и пасынка не было и грамма их личной заслуги и участия. Но уйти, не попрощавшись, они все же постеснялись.
После митинга Давид повел мать и отчима по рядам ярмарки, растянувшейся от поселка до самого берега Волги. Родные почему-то передумали что-либо покупать. Отчим невнятно пробормотал, что нужную деталь для сеялки он и сам сможет сделать. А мать вдруг решила, что покупать поросенка, ради которого они приехали сюда, накануне зимы не выгодно – разоришься на кормах.
Давид не догадывался, что отказы родителей попросту были поводом покинуть совхоз как можно быстрее. Больше всего на свете Мария и Детлеф боялись одного, что вдруг, сейчас к ним кто-нибудь подойдет и спросит:
– Что ж вы пацана из дома выгнали? Посмотрите, каким он стал! Каждые родители мечтают иметь такого ребенка.
Чувство стыда завладело ими в эти минуты, и совесть грызла изнутри. Ноги сами быстрее и быстрее несли обоих к берегу, как им казалось, к спасительной лодке. Давид едва поспевал за ними.
Лишь однажды Мария задержалась у прилавка с высокими горками отборного картофеля. Она бережно взяла в руку один бледно-розовый плод, равномерно усыпанный десятком красных глазков, и восхищенно произнесла:
– Боже, какая красота. Как на подбор: яблочко к яблочку!
– Этот сорт у нас здесь называют «Лапоть», – стал расхваливать свой продукт продавец, – очень хороший! Неприхотливый. Куда не бросишь, везде взойдет. Советую взять на семена.
Мария посмотрела на Детлефа, но тот категорично повертел головой и пошел дальше. Супруга поспешила за ним.
Отпускать родных с пустыми руками Давид счел неприемлемым.
– Ефим, у тебя есть мешок? – обратился он к продавцу. – Насыпь мне два ведра картошки. Деньги я тебе потом занесу.
Давид с легкостью забросил покупку себе на плечо и поспешил догонять мать с отчимом.
На берегу Волги их ждал знакомый рыбак в новой лодке. Давиду стало жутко стыдно за свою давнюю кражу, но он не подал виду. Сосед радостно приветствовал подросшего пасынка кузнеца, видимо, не подозревая, что тот причастен к пропаже его старого суденышка.
Мать на прощание обняла Давида и прошептала:
– Ты прости меня, пожалуйста!
У Давида подкатил ком к горлу, и он не смог ничего сказать в ответ. Ему вдруг захотелось сесть в лодку и поплыть с мамой на другой берег, в отчий дом. Но это было лишь секундное желание. Он осознавал, что стены, в которых прошло его детство, родными ему уже никогда не будут.
– Не забывай нас, приезжай к нам! – громко сказала Мария и обернулась к мужу: – Так ведь, Детлеф?
– Да, конечно! – принимая мешок с картошкой, отчим пожал Давиду руку. – Может и моим оболтусам насчет работы что посоветуешь.
Лодка отчалила, а Давид, не оглядываясь, побежал прочь. Ему меньше всего сейчас хотелось расплакаться у всех на глазах как мальчишка.
* * *
В среднем Поволжье зима оказалась как всегда холодной и снегообильной. Уже к середине декабря, ведь к этому времени морозы опустились ниже двадцати, Волга покрылась льдом.
Давид находился в помещении правления совхоза, как вдруг где-то недалеко раздались мощные взрывы. Задребезжали стекла окон. Нина Петровна пояснила, что на противоположном берегу, в селе Мюллер, создают колхоз и взрывают церкви. Комсомольцу и атеисту Давиду отчего-то стало немного жаль эти родные готические кирхи и очень обидно за тех мастеров, кто своими мозолистыми руками возводил над Волгой высокие красивейшие храмы, кто расписывал их стены и кто жертвовал свои сбережения на убранство и позолоту.
– Ну а здания-то здесь причем? – вырвалось у него. – Могли бы там контору или клуб сделать.
Давид не стал рассказывать, что его прапрапрадед выковал перекладины и растяжки, державшие на колокольнях этих церквей божьи набаты.
– А ты не хочешь мать с отчимом проведать? – как бы невзначай обратилась Нина Петровна к Давиду. – Нам поручили взять над колхозом шефство. Туда уже прислали из Саратова комсомольцев. Зимой, они там без кола и двора. Им даже спать негде и не на чем, не говоря уже про еду. Отвезешь туда муки, картошки и тушу свинины. Из одежды четыре стеганки и столько же пар валенок прихвати.
Давид с радостью согласился. Он смотрел на заведующую и тайно улыбался, потому что на Нине Петровне был надет белый, вязаный тонкой паутинкой платок, который он подарил ей неделю назад на день рождения.
– Поедешь завтра спозаранку. Переночуешь и обратно.
Выехать рано утром на следующий день не получилось. Сцепления оглоблей держались лишь на честном слове. Давид представил себе картину, как это будет выглядеть, когда они сломаются посреди снежной дороги через реку и ему одному придется тащить сани на своем горбу. Пришлось задержаться. Пару часов ушло на то, чтобы разобрать и перековать в мастерской проржавевшие части.
– Теперь полвека будут держаться, – самодовольно рассматривал свою работу Давид.
Тяжело нагруженные сани шефской помощи новорожденному колхозу лишь после полудня добрались до места назначения. Давид хорошо ориентировался в родном, хоть теперь и увеличившемся селе Мюллер, но беда была в том, что практически никто из односельчан еще не знал, что у них будет колхоз, а тем более кто станет им руководить и где расположилась их контора. К тому же напуганные взрывами церквей, многие вообще не откликались и не открывали двери.
Зимой солнце прячется за горизонтом очень рано и быстро. По ярко засветившимся на утопающей в темноте улице окнам одного из домов Давид догадался, что именно там должен был расположиться штаб комсомольцев. И он оказался прав. Хабалистая, явно на сносях начальница, расписалась в получении товара, а трое полупьяных мужиков небрежно сбросили с саней прям в снег баулы и мешки совхозной помощи. Давид укоризненно посмотрел на них, хотел было что-то сказать, но лишь махнул рукой и дернул уздечку. Лошадь неспешно тронулась, легко передвигая по улице, занесенной снегом, пустые сани.
Отчий дом он, конечно же, нашел без труда. Подъехав вплотную к крыльцу, Давид, не распрягая, привязал лошадь к поручням перил, с досадой отметив, что их древесина совсем прогнила и давно нуждается в замене. Благо он хорошо знал послушный нрав совхозного тягача, которого можно было привязать к подорожному мотыльку и быть уверенным, что лошадь как прикованная останется там стоять.
Лишь в одном окне дома еле заметным виднелся блеклый свет керосиновой лампы. Давид дотянулся до его нижней рамы и постучал. Видимо, не очень громко, потому что ему долго не открывали. Он подошел к двери и уже кулаком забарабанил по ней. Через какое-то время послышались шаркающие шаги и раздался недовольный голос отчима:
– Кто там?
– Да открывай уже! – весело прогорланил Давид. – Заморозить гостя хотите?
– Что-то случилось? – Детлеф впустил пасынка в дом и, лишь коротко пожав ему руку, добавил: – Почему на ночь глядя?
– Меня по делам в ваш колхоз прислали. Вот напоследок и к вам решил заглянуть.
– Значит, и у вас уже про наше горе знают? – пробурчал себе под нос отчим.
– Ты о чем? – недоумевал пасынок.
– Да про эту чертову коллективизацию.
– А что так грустно? – спросил Давид. – Работать вместе-то надежнее. Вы же сами видели, как у нас в совхозе все налажено.
Мария молча подошла, обняла сына и помогла ему снять стеганку. Давид поспешил вывалить на стол содержимое своего вещмешка. Он вчера в последний момент перед закрытием совхозной лавки успел купить кое-какие сладости и консервы. А еще два куска хозяйственного мыла.
– Может, пригодиться в хозяйстве, – он протянул их маме.
– Еще как! – всплеснула от радости Мария. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.
Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их явно интересовал не столько Давид, сколько его гостинцы.
– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил, усаживаясь за стол гость.
– А нас разве спрашивали? – возмущенно ответил Детлеф. – Всех несогласных в тюрьму посадить пригрозили. С конфискацией земель и имущества.
– Нам-то бояться нечего, – подала голос мать, – у кузнецов никогда особо земли то и не было. Разве что огород в десяток аршин.
– Дура ты, – не сдержался Детлеф, – если односельчане земли в колхоз отдадут, то им и кузнец будет не нужен. На что тогда жить станем?
Мария поставила перед сыном тарелку с супом.
“Пустые щи”, – разочарованно подумал Давид, успевший за день очень проголодаться.
Мария заметила его блуждающий взгляд по тарелке и, тяжело вздохнув, полушепотом призналась:
– Мы снова голодаем. Твою картошку на семена до весны не получилось сохранить.
Давид пожалел, что не прихватил с собой мешок овощей. Этого добра в их совхозе было предостаточно.
– В колхозе вам будет легче жить, – убежденно произнес Давид, – если все земли вместе сложат, то без техники их не обработать. А там железо, значит и кузнецы нужны будут.
Никто не поддержал его, но и не сказал что-либо против. Давид молча и спешно дохлебал щи. Понимая, что разговор не клеится и как-то все затянулось, он неожиданно сам для себя вдруг произнес:
– Ну, знаете, мне пора.
В глубине души он хотел и надеялся, что отчим начнет его уговаривать остаться ночевать, а сводные братья кинутся распрягать лошадь, и мать постелет ему спать в теплой пышной перине из гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Детлеф встал из-за стола и разведя руки холодно произнес:
– Ну раз пора, то, конечно, надо ехать.
Закурив папиросу и накинув на плечи полушубок, отчим вышел в сени.
Мария растерянно посмотрела на сына и лишь тяжело вздохнула, дав понять, что она в этом доме ничего не решает.
Давид хотел было обнять мать на прощание, но вместо этого только как-то нелепо похлопал ее по плечу и вышел на улицу. Он видел ее в последний раз.
Застоявшийся продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши.
Уже через несколько минут они достигли берега Волги. Небо сияло тысячами звезд. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах. На километры, как на ладони, просматривалась вся округа – так светло может быть в зимнюю ночь.
За спиной неожиданно раздались выстрелы. Испуганная лошадь рванула и в одно мгновение вынесла сани на покрытый снегом лед реки. Давид оглянулся в сторону села, где послышался громкий гогот уже знакомых пьяных комсомольцев.
– Vater, was hast du uns angetan?[22 - Vater, was hast du uns angetan? (нем.) – Отец! Что ты с нами сделал?] – в тот же момент раздался с берега сердечный девичий вскрик.
Давид резко натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая своими голенями в снегу. Подросток слез с саней и поспешил в сторону, откуда ему послышался голос.
Подойдя поближе, он заметил под ветвистым голым деревом на берегу реки четыре укутанные фигуры.
– Что случилось? – на немецком спросил Давид. – Могу я вам помочь?
Лишь тихое всхлипывание горемык послышалось в ответ.
– Амалия? – пригляделся внимательней юноша. Он узнал в ней девушку-швею. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то моей маме платье перекраивала.
– Добрый вечер, Давид, – сквозь дрожь все еще боролась со слезами девушка.
– Какой к черту добрый?! – возмутился он. – Что вы здесь делаете, на морозе?
Амалия. Вскрик над рекой
День рождения Амалии выпал на очень жаркий понедельник, 19 сентября 1910 года, о чем часто потом рассказывала ее мама.
Мария-Магдалена днем раньше вопреки запрету родной матери, католички Анны-Розы, была со свекровью на богослужении в лютеранской церкви приволжского села немецких переселенцев Мюллер. Пастор убедил ее, что беременной можно и нужно бывать в Храме Божьем. Прежде всего, чтобы поблагодарить Всевышнего за бесценный дар в виде младенца, сердце которого бьется у нее в утробе.
А на следующий день, рано утром, прямо в начале трудовой недели Мария-Магдалена разрешилась. Можно подумать, что новорожденной именно поэтому досталось имя Амалия, что в переводе с древнегерманского означает «трудолюбивая».
Но не все было так просто. Именно бабушка Анна-Роза настояла на том, чтобы новорожденную назвали католическим именем Амалия. Отец ребенка Георг, хотя и был убежденным лютеранином, все же не стал противоречить своей теще. Он думал, что их первенца назвали Амалией согласно церковному календарю именин святых и покровителей. Что тут спорить? Хорошее имя.
