– Дядя Антон, за что?
Тот лишь строго зыркнул на своего воспитанника и, приложив палец к губам, демонстративно пошел восвояси. Про Нину Петровну в поселке никто ничего не знал и даже боялись об этом говорить.
Вскоре, на собрании жителей совхоза первый секретарь райкома ВКП(б) представил им нового начальника. Они тогда впервые услышали, что руководить ими теперь будет человек с должностью директора. Кстати, именно из его рук Давид в тот же день получил повестку призывника…
Давиду действительно исполнилось восемнадцать лет. Ему уже давно пришлось честно признаться, назвав свой настоящий возраст. К тому же его разоблачила Нина Петровна, у которой все и всегда должно было быть подтверждено документально. После знакомства в 1932 году на ярмарке с матерью и отчимом Давида она сделала соответствующий запрос в его родное село Мюллер, и ей оттуда прислали выписку из церковной книги. Она в тот же день вызвала Давида в управление и по-матерински надрала ему уши:
– Ты знаешь, что мне грозит за использование детского труда?
– Так я же первые годы и не работал, – отшучивался Давид, – в основном-то учился…
* * *
Трудно представить Давида Шмидта солдатом. Нет, военная форма на нем очень даже красиво смотрелась. Из-под гимнастерки выпирали широкая грудь и мускулы рук. Он был невысокого роста, с коротким торсом, в который незаметно переходила жилистая шея с высокой и широкой грудной клеткой, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками мускулистых ног. Идеальная военная выправка и крепкая статура.
Коренастая фигура говорила о большой силе. Короткая квадратная кисть мускулистой руки уже на взгляд внушала кувалдный удар.
Он был смугл, круглолиц, с зелеными глазами, крупным носом и толстыми губами.
А отчего тогда было трудно представить его военным? Да потому, что в этом теле уживался самый миролюбивый характер. Как говорится, он и мухи не обидит.
В совхозе никто не припомнит ни одной драки или склоки, в которой был бы замешан тракторист Шмидт. Не столько его крепкая осанка, сильные мышцы спины и рук с квадратными кулаками, скорее, спокойный и добродушный характер вызывал к нему всеобщее уважение.
Служить довелось ему в артиллерии водителем тягача “Коминтерн” с 122-мм пушкой в прицепе. Давид быстро разобрался в технике. Почти два года службы пролетели как одно мгновение, и он уже мечтал о том дне, когда наконец-то вернется домой и Амалия, как и обещала, выйдет за него замуж.
Сентябрьским днем 1939 года их полк подняли по тревоге и уже под прикрытием ночи они пересекли польскую границу. На артиллерийском тягаче Давид Шмидт въехал во Львов, где красноармейцам впервые сообщили о распоряжении Советского правительства “…взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии”…
– Теперь уж точно демобилизация! – ликовал Давид.
Он зря радовался. Почти без передышки им приказали освобождать народы Прибалтики. Это была скорее прогулка, или, как выражался их командир – “культурная война”.
На одном из привалов вблизи небольшого городка Тарту, на обочине дороги Давид подобрал потрепанную брошюру. Это был сборник стихов совсем незнакомого ему поэта. В краткой биографической справке красноармеец впервые узнал об эмигрировавшем из России в Эстонию поэте Игоре Северянине. Особенно Давида затронули строки одного из стихотворений:
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого – так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
“Странно получается, – подумал тогда солдат. – Если меня, хотя и немца неудержимо тянет на берега Волги, а русский воспевает побережье Балтики, то выходит, что понятия “родина” и “чужбина” никак не связаны с местом рождения или национальностью”…
В Литве, Латвии и Эстонии им не пришлось даже пушки расчехлить.
Октябрь сменил ноябрь, а об увольнении не заикались. Запретили об этом даже спрашивать.
30 ноября объявили войну с Финляндией. Умные воеводы видимо все рассчитали: южная часть Финляндии летом становилась сплошным и непроходимым болотом и буквально кишела комарьем. Видимо поэтому дождались начала зимы, когда все покроет солидный лед. Правда не учли типичные в этих краях лютые северные морозы. Сотни красноармейцев тогда полегли в промерзшую землю Карелии. Тысячам отморозило уши, руки или ноги. Давида же согревал его тягач и утепленные валенки. Через три месяца война закончилась. Ее так и прозвали – зимняя война. A Давида опять не уволили в запас.
Ему явно пришлось переслужить. За образцовое выполнение служебных обязанностей и примерную воинскую дисциплину Давиду, одному из первых в их части, присвоили нововведенное тогда в Красной Армии звание. Теперь уже ефрейтор Шмидт c нетерпением ждал возвращения домой. Его срочная служба длилась четвертый год.
Давид вернулся в совхоз весной сорок первого. Он первым же делом напрямую побежал в свинарник. В открытые ворота громко позвал Амалию. А когда она появилась в проеме, солдат подбежал, обнял ее и волнуясь спросил:
– Теперь-то выйдешь за меня замуж?
– Да! – искренне ответила Амалия.
– Обручальное кольцо я тебе позже сам выкую.
– А зачем?
– Так вроде положено, – недоумевал Давид.
– Приданое тоже положено, а у меня его нет, – рассмеялась Амалия, – даже еще больной братик в нагрузку. Где жить-то станем?
Давид пообещал, что обо всем договорится в конторе. Солдат запаса успел заметить, что в совхозе появилось много новостроек и даже целая улица семейных домов.
– А что с Ниной Петровной? – тихо и с надеждой задал он вопрос.
Амалия молча и отрицательно покачала головой.
Из конторы Давид вернулся сильно расстроенным. Ему не то что дом, даже постель в общежитии не дали. Отдохнуть после армии и войн тоже не получилось. В совхозе шла посевная. На счету был каждый работник. Тракторист Шмидт должен был на следующий же день отправиться на самое отдаленное от реки поле, где уже бурили скважины для орошения. Планировалось с их помощью в несколько раз увеличить совхозные посевные площади.
Свои нехитрые пожитки Давид перед службой оставил на хранение у Амалии. Побрившись и переодевшись в гражданское, он поздно вечером, как всегда, побрел встречать с работы Амалию. Та в это время закончила в пристройке молоть ячменные отруби для корма. С лопатой в руках она сгребала остатки зерна в кучу. Над ней горела лампочка, высвечивая ее светлое лицо с румяными щеками. От резких движений из-под цветастого платка выбились русые косы.
Давиду почему-то стало жарко. Его охватило огромное желание. Он обнял, прижал к себе и жадно поцеловал Амалию.
Влюбленные всю ночь не сомкнули глаз. В пристройке за дробилкой лежали на слое рассыпанного зерна и мечтательно рассуждали о том, как теперь заживут.
Знать бы им тогда, что это была их первая и единственная ночь. Один лишь только миг, который им отвел бог, в которого они тогда отказывались верить…
Утром следующего дня Давида увезли за двадцать километров на совхозные целинные земли. Уже по огромному расстоянию можно было понять, что работать ему там предстояло безвылазно до глубокой осени.
Но война нежданно внесла свои коррективы. В один из дней конца июня на удаленном от поселка поле появился посыльный. Немощный Мартин приехал на бричке и поведал механизаторам о нападении немецких войск. Давиду и еще одному трактористу требовалось немедленно явиться в сельсовет.
Лишь утром следующего дня конская упряжка привезла их прямо к зданию управления. Там уже клубили дымом моторы грузовиков. Большая толпа мобилизованных на фронт и провожающих их родственников и односельчан шумно прощались. В стороне стояла Амалия, державшая в руках рюкзак солдата запаса. Давид поспешил к ней.
Амалия была очень напугана. В ее глазах стоял страх. Давид обнял возлюбленную и почувствовал, что она дрожит.
– Ты что? – он нежно гладил ее плечи. – Не переживай так! Я уверен, что война быстро закончится. Как в Прибалтике или максимум через пару месяцев как в Финляндии.
– Ой, страшно мне, Давидхен, – горячо шептала она ему на ухо, – Левитан ведь неспроста в первый же день назвал эту войну Великой и Отечественной. Боюсь, что это будет ужасно и долго.
– Вот увидишь, до озимой вспашки нас домой вернут.
– Я беременна, – потупив взгляд, полушепотом призналась Амалия.
Давиду враз снесло улыбку с лица. Он серьезно свел брови на переносице, еще крепче прижал к себе любимую и промолвил:
– Тем более с войной нам затягивать теперь нельзя. Вернусь до родов.***
Призванных на фронт из Зельманского кантона на грузовиках отправили на железнодорожную станцию Саратова. Здесь их продержали более двух недель. Ночевали под открытым небом на привокзальной площади. Несколько раз давалась команда на погрузку в эшелоны, но в последний момент почему-то отменялась. Лишь в середине июля их наконец-то погрузили в товарные вагоны и повезли. На юг. Удивлению мобилизованных не было предела. Ведь война шла на западе страны, а их увозили вглубь.
Военное подразделение формировали в одном из лагерей Осоавиахима возле города Уральска.
– Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, – прочитал Давид вывеску на проходном пункте.
Новобранцев первым делом наголо подстригли и вручили униформу. Дали день времени привести ее в порядок. Ушивали, подшивали, утюжили. Давид умело закреплял на каждой петлице по одному рифленому латунному треугольнику. Ведь он, вернувшись после армии в совхоз, ещё на окраине поселка сорвал их и спрятал в вещмешок. Постеснялся. А то еще в части сослуживцы подтрунивали над ефрейтором, называя его выскочкой и прихвостнем. А он ведь ни перед кем не выслуживался, делал свое дело, как их и учили – на совесть.
Ну да ладно с этим званием. Давида больше удивляло сейчас то, что вместо артиллерии или танковых войск механика и тракториста направили в пехоту. Это же и дураку понятно, что от него в другом месте больше было бы пользы. Поди пойми логику этих полководцев!
– Ефрейтор! – радостно проорал старшина роты Аникеев.
Давид вскочил по уставу.
– А я тут голову себе ломаю, как же один с желторотиками справлюсь? Будешь у меня командиром отделения.
– Товарищ старшина, я не умею! – стал отмахиваться Давид обеими руками.
– Научим, – равнодушно ответил ему Аникеев.
– Я лишь тракторист, – все еще сопротивлялся ефрейтор.
– Вот и хорошо! – уже раздраженно добавил командир. – Рычаг в руки и вперед!
Приказал через час построить отделение на проверку внешности.
Давид оглядел новобранцев и потребовал каждого наизусть выучить предложение: – “Рядовой такой-то к проверке готов”.
За спиной Шмидта по росту построилось десять подчиненных ему красноармейцев: один русский, два украинца, шесть казахов и татарин. Никто из последних практически не знал русского языка. Они и в лагере продолжали держаться от “иванов” в отдельности.
Рядом с ним во главе второго отделения тоже стоял казах. Выбор пал на него не случайно. До мобилизации Анар Кужабергенов работал преподавателем и отлично знал русский.
– Учить только тому, что нужно в бою, – громко, почти криком повторял свой приказ командир роты, обходя ряды новобранцев, – ни одной минуты потерянного времени!
За пару недель их натаскали в азбуке военной науки. По нескольку раз на день заставляли строиться: в две шеренги, повзводно, в колонну и фронт. Молодой политрук, лейтенант Федор Симоненко, усердно объяснял им июльское обращение к народу товарища Сталина. Потом раздали винтовки. Показали, как их разбирать и собирать. Ежедневно заставляли чистить и смазывать личное оружие красноармейца.
– Люби как мать родную! – был приказ.
За потерю грозил трибунал.
Воскресным августовским днем все командиры и бойцы подразделений приняли присягу. В ночь на понедельник их спешно погрузили в товарные вагоны, эшелон которых ранним утром уже убегал от восходящего солнца. С каждой минутой и километром все дальше на запад.
Давид мечтал увидеть Москву. Сожалел, что не получилось это сделать до войны. В этот раз он ее тоже не увидел. Только узнал от Аникеева, что они на скорости проскочили столицу и направляются в Новгород.
До Новгорода не доехали. Разгрузились в Валдае и на подступах к нему второпях готовили позиции во втором эшелоне обороны.
Рыли окопы, блиндажи и соединения в нескошенном ржаном поле. Почти все в отделении Давида были жители сельской местности. Ему даже не пришлось скрывать свои навернувшиеся на глазах слезы. Они невольно текли почти у каждого бойца, который в этот момент саперной лопаткой вгрызался в чернозем, срубая на корню колосящийся стебель ржи. О чем может думать крестьянин, которому приходится уничтожать обильно политый потом хлебороба урожай?
– Опять быть голоду, – тяжело вздохнул Давид.
Все чаще к ним доносились звуки далеких канонад, но про боевые действия они во втором эшелоне обороны узнавали только из сводок Совинформбюро.
Не было сомнений в том, что сражаться придется. Тяготило ожидание. Мимо их укреплений на запад шли колонны красноармейцев. Назад возвращались только телеги с тяжело раненными.
Давид решил, что про это сообщать Амалии не надо. В один из перерывов он раздобыл тетрадный листок в клетку и, часто слюнявя химический карандаш, положив бумагу на приклад винтовки, начал писать:
– Здравствуй, моя любимая Маля. Хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Я очень по тебе соскучился. Но ты мне пока не пиши. Мы скоро пойдем в наступление. Когда разобьем врага, если останусь жив, тогда тебе все расскажу. Я очень счастлив, что у нас будет ребенок. Главное, чтобы родился здоровым и с тобой все было хорошо. Если мальчик, назови Николаусом. В честь моего отца. А если девочка, то решай сама. Женщины в этом разбираются лучше. Надеюсь, что Мартина по здоровью на фронт не заберут. Какой-никакой, а тебе помощник. Низкий поклон всем соседям и совхозным кузнецам социализма. Ваш Давид Шмидт.
В первых числах октября их дивизию сняли с оборонительных позиций и отправили под Москву.
До станции Малоярославец эшелон шел под бомбежкой. Разгружались и окапывались тоже под налетом вражеской авиации. На этом рубеже им предстояло защищать столицу.
Ночь перед боем была по особенному спокойной и тихой. В сапогах подходящего офицера отражалось тусклое сияние луны.
– Командир отделения ефрейтор Шмидт! – стараясь вытянуться по уставу, но не высовываясь из окопа, представился Давид.
– Вольно! – устало произнес политрук Симоненко и полусогнувшись в траншее подошел ближе.
Уступая дорогу юному офицеру, солдаты повинно вдавливали свои тела в ее размокшие стены.
– Еврей что ли? – спросил лейтенант.
– Никак нет! – недоумевал Давид. – Я русский немец.
– А-а-а! – задумчиво резюмировал офицер и продолжил: – Все к бою готовы?
– У нас, кроме винтовок, лишь по две бутылки зажигательной смеси, – начал было Шмидт.
– Не паникуй, ефрейтор! – перебил его офицер. – Приказано держать оборону до последнего!
И немного помолчав, тихо добавил:
– На рожон не лезть, но и отступать не смейте. Некуда далее.
На следующий день, после авианалета и артподготовки немцы перешли в атаку.
– Держаться до последнего, – не приказал, а попросил бойцов отделения ефрейтор Шмидт.
