– Ну, пошли!
Мишута понял для себя уже все, рассмотрел мальчиков, и к нему вернулась прежняя живость и проказливость. Не слушая Иллариона, боярчонок потащил отроков за собою в сад, побежал – мальчики неслись за ним со своими котомками, наполненными матушкиными пирогами «на дорогу».
– Да бросьте вы их! – кричал Мишута.
Возле псарни раздался веселый заливистый лай. Холоп проворно отворил калитку.
– Щенки, – тоненьким голоском воскликнул один из мальчиков, – какие!
Мишка елозил толстых бутузов, трепал за холки, давал гладить мальчикам.
– Наум, открой медвежатню, – приказал он.
– Господин не велел, – отвечал холоп.
Мише хотелось пристукнуть ногой, закричать, но с волей отца всё равно не поспоришь.
– У нас был медведь – Сысой, – сказал барчук мальчикам, – он мог на задних лапах стоять и кланяться. И медвежата есть. Они такие хорошие, лучше щенков. Когда Архип хотел их у медведицы забрать, так она его чуть не заломала. А еще…
Где-то издалека, с улицы, послышались свист и крики: «Гусь! Гусь!».
– Айда смотреть! – выкрикнул Миша, – Гусь идет…
Отроки бросились за своим толстым и проворным господином через кусты, к забору, обдирая ветхую одежонку, штопанную – перештопанную заботливыми матерями. Миша отодвинул плохо приколоченную заветную доску, и через этот тайный лаз оказался на улице.
– Гусь! Гусь! – тут же закричал он, припрыгивая и похлопывая руками себя по бедрам.
Отроки тоже осторожно, один за другим, вылезли через щель на улицу.
Кого дразнит барчук, было ясно. По дороге шел странный человек в пыльной рясе, сгорбленный вперед, с оттопыренным задом, с длинной шеей и носом – клювом. За ним бежала ватажка босоногой посадской ребятни и тоже верещала разноголосо: «Гусь! Гусь!». И тут один из «бедных отроков», привезенных служить Михаилу Семеновичу, быстро и цепко закрыл рот барчуку. Миша дернулся, отбросил руку мальчика.
– Ты что? – крикнул.
Отрок ясно и неуступчиво смотрел на него:
– Нельзя дразниться, – сказал, – и старших… и священника…
Мишута скривил «рожу»:
– Ме-е-е-ме-е-е-ме… идет коза рогатая, за малыми ребятами, кто титьку сосет, того рогами бодет…
– Я титьку не сосу. А дразниться – грех.
Тут барчук со всей мочи врезал отроку по уху. Мальчонка обиженно всхлипнул, слезы задрожали у него в глазах, и он, позабыв свои страхи и матушкины дорожные наказы, зажмурился, и бестолково замахав кулаками, полез на обидчика. И минуты не прошло, как прибежавший Приселок оттащил мальчонку от господского сына, а самого Михаила, пыхтящего как котелок с жирными щами, уже держал за руку брат Федя. Федор как раз возвращался из школы, видел всё, и, конечно, наябедничал отцу.
Маленьких отрочат, без поиска виноватых, уже пороли на конюшне, что бы сразу почувствовали господскую грозу, и впредь никому даже в ум не пришло драться с хозяйским сыном. Из приоткрытого окна в Крестовую еще долетали выкрики Приселка:
– Та, килы захалустные! Вам чта было велена? Та, нехристи, изверги, без нажа зарезали…
Семен Иванович закрыл окно, кивнул Федору, что бы продолжал.
– Священник он с Посада. Я со школы ехал… Спрыгнул с коня, – говорил уже в третий раз одно и то же воронцовский первенец.
Мишка, косолапо расставив ноги, всё это время смотрел на иконы, будто и не о нем речь шла.
Вся восточная стена Крестовой Палаты сверху до низу была увешена подносными и благословенными образами, которыми хозяев и их детей одаривали гости в именины или великие праздники. Были тут иконы еще прадедовские, вывезенные из Москвы; были те, которые покупал или получал в дар легендарный дед Иван Давыдович. Это было молельное сокровище семьи, родовая святыня, перед которой всегда исполнялась домашняя молитва. Миша хорошо знал, что этим вот образом Архистратига Михаила его благословил покойный сейчас Великий князь Василий, которого Миша не помнил. А этот список с чудотворной иконы Владимирской Богородицы, где младенец Иисус с утешением глядит на страдающую свою матерь, привез из Москвы прадед. Вот икона «которой цены нет» – нянька так говорит, она с самого Афона, и Христос здесь грозный, с темными очами.
– Высекли всех. Отрока того в подклеть посадили, – услышал Миша позади себя голос Иллариона.
Дворский стоял на пороге, и с почтением взирал на боярина.
– Доску забили?
– Забили. Забили сразу же.
Во всем этом был его, дворского, недосмотр, и Илларион собрался уже виниться, но Семен Иванович нахмурился, кивнул, и дворский тот час исчез.
– Он не смел со мной драться! – закричал Миша, – Не смел!
– Да, не смел.
Семен Иванович посмотрел сначала на старшего сына, потом опять на Михаила.
«Гуся» знал весь Переяславль Рязанский. Это был горький пьяница, шатавшийся из дома в дом, перебивавшийся кой-какими заработками и тем кормивший свою большую семью. Его давно должно было лишить священнического сана, но епископ попускал этому греху, ибо священнослужителей не хватало, люди роптали, что иного батюшку приходится ожидать и день, и два, дабы отслужить в доме молебен, причастить больного.
Поставив перед собою младшего сына и строго отсекая все его попытки оправдаться, боярин сказал:
– Тебе ни я, ни крестный Алексий, ни мать твоя, никто не говорил, что оскорбить священнослужителя – величайший грех?! Ты слышишь об этом ежедён, и ты посмел непотребными словами обзывать батюшку?!
Мишаня набычился, стал похож на косматого телёнка. Это упрямство младшего сына больше всего злило Семена Ивановича.
– Какой бы священник не был, – чувствуя, что по-пустому начинает гневаться и возвышать голос, прикрикнул боярин, – никогда не смей! Понимаешь ты меня?! Даже в грязной кружке святая вода остается святой! Пока он не лишен сана, на нем священническая благодать… Приселок!
Дядька, стоявший за дверью, заскочил опрометью.
– Неси розги!
Мишка уперто молчал.
– И месяц не будешь выезжать на коне!
Вот тут-то Мишута взвыл:
– За что?!
Глава 6 Школа
«Учи дитя, пока поперек лавочки лежит,
а как вдоль лавочки ляжет, тогда поздно
учить»
русская народная пословица
Наступил десятый месяц 6995 года именем студен. Михаилу пришло время школьного учения. Рано утром сенная девка Дарья вошла в горницу боярчат, открыла зимние ставни, оббитые полотном, и сразу неяркий свет из слюдяных окошек пополз по большому турецкому ковру, улыбнулся причудливым цветам и травам, которыми была расписана горница. Мальчики спали. Миша поморщил нос, натянул повыше одеяло и стал похож на сонного хомячка в норке. Несколько минут Дарья любовалась им, улыбаясь каким-то своим девичьим мыслям. Потом, плавно покачивая бедрами, пошла к изразцовой печи, приложила ладони – в горнице было прохладно. Тут в дверь вошел Приселок, позвякивая кувшином с водой.
– Чего шумишь, Ирад! Дай дитю паспать, шкалярику нашему.
– Та, баярин заругает, – отвечал однорукий дядька.
Дарья жалостливо покачала головой, и её толстая русая коса свалилась с плеча за спину.
* * *
Одетый в праздничный кафтан с яхонтовыми пуговицами, в желтых сафьяновых сапожках, гладко расчесанный, с шелковым платочком в руках – благообразный Мишенька появился в гридне. Торжественно и с улыбкой смотрел на него отец. Анна Микулишна, тяжелая, готовившаяся вот – вот родить, держала за руку Федора и умильно вздыхала – вот и второй её сын идет в ученье, переходит во взрослую жизнь.
– Ай! Ой! Идет! – закричала из сеней, вбегая, девка Агашка и тут же испуганно отпрянула в угол, будто это было некое чудовище, а не инок Николай, школьный учитель.
Отец Николай, седой, очень крепкий, прямой муж, обучил начальному чтению, письму и счету уже не одно поколение переяславских отроков. И каждый год, первого декабря, он обходил по обычаю зажиточные дома, где были мальчики семи лет.
Боярская семья низко поклонилась почтенному мужу. Затем Семен Иванович с уставными словами усадил учителя под образа, подвел к нему Мишу и просил научить дитя уму – разуму, а за леность учащать ему побои. Тут боярин взял плетку, передал её учителю и с силой пригнул толстую шею Мишки к земле. Отец Николай легонько стегнул мальчика по спине три раза. Анна Микулишна тихо заплакала.
Теперь Мишеньке велели сесть около учителя за стол, отец Николай раскрыл перед мальчиком азбуку и, указывая на букву, сказал: «Аз». На этом первое учение закончилось. Миша (его научил Федор) три раза в ноги поклонился учителю и вместе с братом вышел в сени. А слуги принялись носить на стол нескудное угощение.
– Никуда не уходи, – сказал Федя «школярику» в сенях, – сейчас поедем в Солотчинский.
Миша знал, что скоро надо будет ехать к крестному, но в одном месте у него, как всегда, юрила заноза, о-очень хотелось побежать во двор, похвастать всем.
– Стой! – Федор ухватил брата за руку, – кафтан извозишь, сапоги…
– Он же долго будет есть… – протянул Миша, – и у Босых, да?
Миша знал, что сын купца Босого, Тихон, тоже пойдет в школу.
– И у Коробьиных, – Федя подумал, – Ждан, сын Павла Андреевича… И у иных, обычай такой.
Мишута с удивлением воззрился на брата и серьёзно сказал:
– Так он объестся. И сегодня помрет. Завтра нового учителя придется звать.
* * *
– Я в школу поеду сегодня! В школу поеду!
Мишуня оббегал уже весь двор, залез на конюшню, хотел покричать там, но увидел Архипа и прыгнул ему на плечи, так что конюх чуть не свалился, еле удержался на ногах.
– Учиться пойду! – заорал конюху прямо в ухо.
– Пропасть тебе, пустогряк, гультяй бесов. Оглушил совсем!
Архип, прозываемый домашними холопами срамным прозвищем «Конище», саданул широкими плечами, сбрасывая с себя толстого боярченка.
– Ершиха! Я в школу иду!
Вместе со старой нянькой на крыльцо вышла миловидная кареглазая девочка, одногодка Михаила. Она была крестницей Анны Микулишны, сиротой, и носила одно имя со своей восприемницей. Среди иных отроковиц, взятых в боярский дом из жалости и по благочестию, Анна Микулишна особо отличала её за прилежание и добрый нрав. Миша и девочку не оставил без внимания. Смыкнул её за конец платка и тоже крикнул:
– А я в школу иду!
Отроковица смутилась, опустила глаза и проговорила:
– Бог тебе в поспешение, Михаил Семенавич.
На соборном храме глухо ухнул колокол. Запел как бы издалека – к снегу. Да и день начался нынче весь словно в молочной пелене – не разберешь где твердь небесная, где твердь земная. Семен Иванович с Великим князем уехал сегодня в Старую Рязань и Мишка, почуяв ослабу без отца, не знал, что бы ему еще такое сотворить, накуролесить.
Но вот оседланы кони. Федор уже гарцует на стройном кауром иноходце (Мишкиной зависти!), младшему боярченку Архип подводит смирного доброго жеребца. Приселок тащит с поварни корзину «поминков» для учителя.
Анна Микулишна грузно спускается с крыльца, поддерживаемая под локти Ершихой и Аннушкой, крестит сыновей, Мишу особо – и во второй, и в третий раз. Вздыхает.
Поехали.
В это же время с заднего двора с такой же тяжелой корзиной «поминков» идет дьячиха Намина. Она провожает в ученье своего единого сыночка Андрюшу. Прохор Намин, отец Андрюши, служил у боярина Воронцова дьяком. Когда не пил, имел светлую голову, считал словно Пифагор, и тщательно, резанечку[10 - Резанечка – мелкая монета] к резанечке, вел все большие и сложные денежные дела боярина. Несколько лет назад Намин заложил свой дом на Посаде и хозяйство резоимцу[11 - .Резоимец – человек, дающий в долг под проценты], а деньги пропил. Боярин Воронцов позволил Намину жить на своем подворье и выделил ему пол холопской избы. С Воронцовскими холопами дьяк вел себя горделиво, постоянно со всеми задирался, кобенился: «Вы, де, кто? Рабы сущи… что скот бессловесный! А я вольный человек!». Он надирался сызнова до того, что искал хитников поза печью, бил смертным боем жену и сына, а после на коленях ползал перед боярином, обещая, что это уж точно в последний раз; говорил, что это сам дьявол, погубитель душ человеческих, заставляет его, уманивает. Семен Иванович распорядился отымать часть дьяческого жалования и отдавать в епископскую школу за обучение Андрея.
– Ты я вижу большую корзину сыну собрала, – сказала Анна Микулишна Марфе Наминой, – не по вашей собине.
– Да паки бы учился, – дьячиха глядела в след худенькому своему отроченку.
Сама она была черная, иссохшая от мужнина битья, от тяжелой своей жизни, и гляделась совсем старухой рядом с красивой, холеной боярыней. Сын Андрюшенька был единым теплым огонечком в её беспросветной жизни.
– Дасть Господь выучится… не будет как его отец баярские помои долизывать.
Сказала глупая женка и тут же испуганно взглянула на боярыню, затараторила, как сорока:
– Ты не возьми во гнев, матушка – гаспажа! Что меня, дуру, слушать! Мы благодеяниями вашими по гроб обязаны. Да если б не баярин Семен Иванавич…
* * *
Говорили, что до монгольского пленения, до Батыя, на Руси школы были бесплатны и открыты для всех. Теперь давно не так. Да и зачем, скажем, смерду большая наука? Мальчик пяти – шести лет уже помощник отцу, хоть малый, да работник. Ремесленнику, мелкому купцу нужно, что бы сыновья знали счет, письмо немного – и буде. Этому учили дома дьячки или приходские священники. На епископском же подворье была открыта школа для детей вотчинников
, священнослужителей, богатых купцов и бояр.
Тут обучали богословию, церковному пению, чтению, письму, счету, математике, началам алгебры и геометрии, астрономии, географии и истории, греческому и латинскому языкам. В основном отроки учились пять лет, и только дети бояр продолжали осваивать труды отцов церкви, законодательство Юстиниана, Номоканон, Кормчую книгу, древних философов Платона и Аристотеля, и других ученых – книжников.
