– Нет…, – дьяченок отмахнул головой, – отец меня выпорет за воровство…
– Ну выпорет, так и что?! – Миша хмыкнул, поплотнее прижал к себе сверток.
Нужно было еще успеть съесть все это и лечь в постель, пока не вернулся Приселок.
* * *
Внизу гудит пир. Сыновья боярина Воронцова Федя и Миша давно отправлены в изложницу, давно прочитана вечерняя молитва, давно потушены все свечи. Барчуки лежат под теплыми собольими одеялами, оба глядят на образ тихой Богородицы, что держит в руках своего маленького – маленького сына Спасителя Иисуса Христа. Федя старается твердить про себя молитву, сбивается, не хочет слушать и все равно слушает рассказ Приселка.
Уже несколько лет сыновей боярина доглядает дядька Приселок. Он учит боярчат драться деревянными мечами, натягивать лук, пускать стрелы, ездить верхом. Приселок был ратником. Ходил и на татар, и на литовцев, на самой Угре стоял! В один из малых ордынских набегов, на границе потерял правую руку до локтя. Теперь обрубок руки болтался у Приселка в рукаве. Приселку едва ли было лет тридцать, но боярчатам он казался уже старым, потому что был хлопотлив и ворчлив как девка – перестарок, хмельного в рот не брал, семьи не имел, и вообще целыми днями неустанно нянчился с сыновьями боярина. С утра Приселок всегда отвозил Федора в школу на епископское подворье, а потом целый день тщился уследить за младшим проказливым барчуком.
Приселок всегда был занят каким-нибудь делом: что-то чинил, резал из дерева. Даже сейчас, укладывая боярчат спать и рассказывая им о тоненьких лямболях, Приселок строгал конька, почти на ощупь, при свете лампадки.
– Та…, – говорил он, – а с ними видаются клахтуны, ерестуны, та детки, кого прокляли отец с матерью.
Федя ужас как боится этих Приселковых рассказов. То начнет дядька про овинника сказывать, что мохнатой рукой возьмет и схватит ездока в конюшне за колено: и Федя долго потом боялся подходить к коню. То вот как теперь – так ясно и видится Феде лёгонькие, как былиночки, шатающиеся от домашних сквозняков детки – лямболи. За что прокляли их родители? За грех непослушания. Федя натягивает на лицо одеяло, глядит на Благую Заступницу. Иной раз отец так гневает, кричит. Ругает он всегда больше братца Мишу за его вечные бедокурства. А что, если как-то станет сечь Мишку розгами, а после и скажет: «Проклинаю тебя!». И истает толстый Мишка, на глазах истлеет. И будет после бродить по дому невидимый, пугать людей и пищать тоненьким голоском: «Ма-а-а-а-ма, ма-а-а-а-ма».
– Мама! – Федя и сам не понял, он ли это закричал от страха. Анна Микулишна и вправду вошла в изложницу со свечою в руках.
– Мама! – Миша вскочил с постели и с веселым воплем обхватил шею матери.
О разорении на поварне дворский Илларион узнал, когда уже на широкий боярский двор съезжались именитые гости. Не посмев досаждать господину, Илларион рассказал о случившемся боярыне. Все сердце сомлело у бедной матери. И еле дождавшись возможности отлучиться с пира, Анна Микулишна спешно поднялась в терем.
Из неприкрытой двери в отдалении слышались громкие голоса, пение гуслей. Миша тут же любопытно высунул голову из-за материнского плеча. Анна Микулишна усадила ребенка на ложе и с трепетом, присев подле, стремясь поймать взгляд сына, спросила:
– Миша, это ты содеял?
– Мама! Ты как имписа…
Боярыня в праздничной, расшитой серебром и лалами кике, от которой до самых плеч спускались аметистовые подвески, в золотном платье с жемчужным огорлием, походила на византийскую императрицу из книги Льва Диакона с картинками. Анна Микулишна взяла прохладными ладошками личико сына и обернула его к себе:
– Скажи мне, ты лазал на поварню? В окно?
Прошала и услышать боялась. Что же? Все благочестивые наставления, молитвы, отцова гроза, наконец? Неужто, все смог попрать, надругаться?!
– Я в окно не лазил, – сказал Мишуля, светлыми ясными глазами глядя на матушку.
– Господом нашим молю тебя, Мишенька, ты не лжешь ли мне?
– Я в окно на поварню не лазил.
– Та как бы он туда залез, – Приселок в это время собрал все стружки до единой около порога, где сидел, – гаспажа баярыня? Мне та Илларион та баял… как бы залез, говорю? Окно-то махонько.
Анна Микулишна растерянно и с надеждой взглянула на дядьку, потом на младшенького своего. Уже в дверях дожидалась её сенная девка – Семен Иванович искал жену. Боярыня лёгкой рукой наспех перекрестила сына. Ушла.
В тот же вечер пьяный дьяк Прохор Намин высек сына: вся ветхая рубашонка мальчика пропахла жаренной рыбой, дорогими мускатом и имбирем.
Глава 4 Конец Света
«… где убо суть времен обношение? Кто убо
вспомянул есть, когда явися Христос другий?»
Иоанн Златоуст
Надо сказать вам, читатели, что это время – последняя четверть ХV века – было временем особенным еще и потому, что по древним пророчествам к исходу седьмой тысячи лет от Сотворения Мира[8 - Русь, как и Византия, жила по календарю от Сотворения Мира, в то время как католические страны приняли календарь от Рождества Христова. Но и в Западной Европе в это время тоже очень сильны эсхатологические настроения] на землю должен был прийти Антихрист и воцариться! И тогда грядет Второе Пришествие Христа, Конец Света и Страшный Суд.
Седьмая тысяча лет неумолимо шла к исходу «… и зде страх, и зде беда великая и зде скорбь немалая» – писали в эти годы летописцы.
Семен Иванович Воронцов, как мог, оберегал свой дом от всеобщего отчаянья. И до семитысячного года можно внезапно заболеть, быть убитым на рати. Потому нужно жить так, чтобы в любое время достойно предстать пред Господом.
И все же трудно было не предаться всеобщей скорби. По Руси бродили паломников. Они шли от монастыря к монастырю, от города к городу, распевая покаянные стихиры:
Окаянный и убогий человече,
Век твой кончается и конец приближается,
А Суд Страшный готовится.
Горе тебе, убогая душа,
Солнце твое на заходе, а день при вечере,
И секира при корени.
Душе, душе, почто тлющими печешься?
Душе, встрепещи, как ти явитися Создателю твоему
И како ти питии смертную чашу,
И Како терпети вечные муки!
Два года сряду выпадал глубокий снег в мае. Всякий недород, засуху, истолковывали как знамение. Церкви по всяк день были набиты народом. Во многих волостях смерды, бросая землю, уходили в леса – «спасаться». В селах боярина Воронцова такого не было, ибо он строго следил за честностью своих тиунов, не допускал насильства и не изнурял «малых сих» жестокими поборами. Но часто, наблукавшиеся по лесам «спасатели души» с ребятишками, с бабами своими забредали в воронцовские владения. Таких следовало накормить, устроить где-то на время.
* * *
Привычно бежит дорога под гору, по бережку до стрелки, где бурливо сходятся две реки: Ока и малая Солотча. Обрывистые берега осенены лесами, и даль лазоревая тишеет в разливе… Пригожее место избрал князь Олег[9 - Князь Олег Иванович Рязанский (1351г. – 1402г.) основатель Покровского Солотчинского монастыря] для монастыря, и ныне душа его радуется, взирая с высот горних на белокаменный Покровский собор, на разросшиеся кельи. С каждым годом все больше в Солотчинском монастыре пострижеников. Обитель богатеет вкладами и богатыми пожертвованиями. Но боярину Воронцову ведомо, что это не от доброй славы монастыря…
Солотчинский монастырь был обычной для того времени обителью, где не строго соблюдался устав, где богатые мнихи жили богато, а бедные – бедно. Игумен Макарий, тихий незлобивый старец, в ожидании Конца Света, попустил все дела на самотек, и сейчас, потчуя Великого боярина и его сыновей трапезой, все вздыхал, повторял без конца:
– Шесть – то годочков осталось, шесть – то годочков.
Впрочем, игумен недолго утруждал Воронцова беседой. Все в монастыре знали, что боярин Семен почитает обитель своими частыми приездами (и вкладами, и многою помощью) по близости душевной с крестным своего второго сына.
Боярин Воронцов и инок Алексий идут по дорожке к саду. В трехслойной одежде из шелков и парчи, наполненный заботами, боярин Семен ступает тяжело, скоса поглядывая на инока. У отца Алексия летящая походка. Простая ряса из тонкого сукна тоже летит вокруг его ног, и невольно думается, что мнихи призваны Господом заполнить места павших с небес ангелов. Алексий улыбается молодо, трет пальцами красные глаза; от него пахнет пергаментом и киноварью – запахом, ласкающим сердце любому книголюбу. Отец Алексий несет послушание переписчика книг.
Есть в этом мнихе то, что на церковном языке называется целоумием – ум, сосредоточенный только на Боге, отрешается от всех сует мира, не отягощается ими. Только ты и Бог. Остальное все суета сует и всяческая суета.
Семен Иванович невольно грустно улыбнулся. И в улыбке этой и горечь на себя… и великая любовь. Вот она – суета сует его… бежит впереди, пристукивая ногой о ногу. И молчаливый Феденька, и жена – красавица, опять носящая во чреве его дитя. Тоже суета – сует.
Лето вовсю гуляло в монастырском саду. Пчелы и монахи с усердием трудились на огуречных грядках, молодые послушники таскали воду, поскрипывая бадьями.
Как с той первой встречи, когда пришел боярин Воронцов в эту обитель молить Бога о первенце своем, так и ныне сердце Семена Иванович было отверсто для отца Алексия. Подобно чистой воде умывался он беседою с мнихом.
– Из Москвы гонец прибыл, – сказал Семен Иванович, – воевода Даниил Холмский взял на щит Казань.
Это была великая весть. Дело невиданное! Доселе русичи только оборонялись от ордынцев, а Державный в гордости своей послал воевод к самому ордынскому логову – и вот! Казань в руках Москвы!
Алексий на миг задумался над услышанным, и сказал светло:
– Это богоугодное дело!
– Богоугодное…
На Рязани не было принято поминать добром Иоанна Московского. Хоть и был Державный родным братом вдовой княгини Анны Васильевны, и приходился дядей князю рязанскому, и был покровителем и благодетелем, но ненасытное поглощение целых княжеств, беспрерывная докучливая опека Москвы, незримая угроза порабощения, нависшая над Рязанью, все это долило, вызывало глухую злобу. И никому иному не посмел бы сказать боярин Воронцов то, что сказал Алексию:
– Восхищаюсь мужеством Иоанна! Вот уж кто не ожидает Конца Света!
К 6664 году (1486 год от Рождества Христова) Иоанном Третьим к Москве был присоединен Верейский удел; князья Ярославские, слабые и бессильные, добровольно уступили Державному свои наследственные права; Ростовские князья продали половину княжества. А теперь Тверь… Московское Великое княжество становилось Русью, или даже Россией, по Византийскому образцу. А Рязань – это тоже часть земли Русской.
Боярин и инок сидели под тенью книжной мастерской, впереди простирался сад, а дальше огородик, где мелькали выцветшие серые рясы трудников. Феденька и Миша бегали меж дерев, играя в горелки. Пчела, покружив у бревенчатой стены, села на лавку.
– А Новгород?! Когда своя своих избиваша… за семь лет до Страшного Суда! А Тверь?! А изгнание князя Верейского? Восхищаюсь и дивлюсь!
Восклицая все это, Семен Иванович встал и под сапогом его хрустнула переломленная ветвь.
– Все, что созиждет царь московский согласуется с деяниями государственными. Но нужно ли это сейчас! Вот ты, отче, переписываешь книги… Для кого? Зачем? Кому нужна мудрость книжная, ежели всё! Конец всему! Не будет более жизни на земле – грешники сойдут в ад, а праведники…
Боярин не договорил, снова сел на скамью:
– Одно нам осталось… Молить Господа и каяться. Прилежно исполнять труд свой.
«Исполнять труд свой» означало и воспитание сыновей в Божьем страхе. А как предстанет он, раб Семен, перед Создателем своим, когда он даже не может обуздать греха малого отрочати?
– Ныне молились с Мишей…
Семен Иванович резко перешел от великого до малого, от дел княжеских до своих семейных забот. Но ум отца Алексия, не расточенный земными похотями, хорошо понимал мятущийся голос души боярина.
– Уже крепко знает наизусть и весь чин утренних молитв и вечерних, – говорил Воронцов, – после молитвы спрашиваю его: «Чего ты просил у Господа?». Отвечает: «Что бы всем было что вдосталь кушать!». Скажи мне, отче, неужто у него только и мысли, что… Твержу ему по всяк день, что ни хлебом единым…
Инок с улыбкой похлопал возмутившегося духом отца по руке:
– Господь великий лекарь, Семен Иванович!
Говорить более было некогда. У монаха весь день в строгом распределении молитвы и труда. От того Алексий скорым шагом ушел в свою келью и вернулся с несколькими списками, перевязанными веревочкой.
– Вот. Прочти. В Москве не верят в скорый Конец Света. В окружении государя Иоанна Васильевича уж точно. Там ожидают Господнего Благословения! Что по Провидению Божию Москва станет Третьим Римом!
Глава 5 Обыденье
«… И как было во дни Ноя, так будет и во
дни Сына Человеческого: ели, пили,
женились, выходили замуж до того дня,
как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп
и погубил всех»
Евангелие от Луки гл.17. 26,27
Нынешнее лето, вопреки всем знамениям, принесло богатый урожай. Семен Иванович, подсчитывая, сколько можно будет продать зерна, сколько оставить до весны, рядился о том с рязанским богатым гостем Данилою Босым, который вел широкую торговлю в Новгороде, и в Кафе, и в Литве. При царе Иоанне русская торговля год от года крепчала – отпали удельные пошлины, Новгород растерял свою всевластность, и строгие, одинаковые для всех, законы Державного делали своё дело. К тому же турки перекрыли всю восточную торговлю Венеции и Генуи, ослабел Ганзейский союз, и теперь через Русь шло много богатых восточных товаров.
Босой предложил боярину Воронцову еще несколько сделок, с простоватой лукавинкой пожаловался на скорый Конец Света. Ушел.
* * *
У самого боярского крыльца стайкой сбились четверо отроков. Они уже давно дожидались боярина, робко глядели на высокие, голову задерешь – шапка упадет, терема; на церковь во дворе; на длинные конюшни и сад, на строгого осанистого дворского. Так было принято в боярских семьях – из милосердия принимать в дом детей зависимых дворян или обедневшей родни. Кормить и одевать их, учить отроков грамоте, ратным наукам, а девочек рукоделию. После, девицы, наделенные приданным, выдавались замуж, а юноши обычно оставались при детях своего благодетеля в качестве подручников и исполнителей их воли.
На дворе плескались последние тёплые благодатные деньки. Всё это лето и осень Миша выезжал с Приселком за город – обучаться верховой езде. Шестилетний барчук уже хорошо держался в специально сделанном для него седле, чувствовал коня, но упрямство и своеволие и тут брали верх – Мишка норовил каждый раз пустить скакуна галопом, оставить дядьку позади. К обеду Михаил и Приселок вернулись домой.
– А вот ваш господин, – сказал четырем отрокам дворский, – его бойтесь, его слушайте.
Миша резво соскочил с коня, подошел к мальчикам, разглядывая их как каких-то зверей заморских. Илларион следил за тем, что бы ребятишки как можно ниже поклонились хозяйскому сыну, а сам почтительно сказал:
– Это отроки, хоть и бедные, Михаил Семенович, но крови господской. Будут тебе служить.
– А играть с ними можно? – вопросил Миша, опять как-то скоса поглядев на мальчиков.
Дворский, скрывая улыбку, серьёзно объяснил:
– И играть можно. А то зазорно тебе, сыну боярина, с дворовыми бегать.
