* * *
Веревки с рук мастеров Большак поснимал еще ночью и теперь оправдывался перед начальником:
– По нужде ходили. Так… как же в путах…
Все вместе сели за стол: и палачи и жертвы. Завтракали из одного большого чугунка гречневой кашей. Облизали деревянные ложки.
– Николка, сходи на конюшню за кнутом, – сказал тысяцкий, перекрестившись, – Далмат, Клим, ставьте посеред лавку.
– Ты что и вправду меня драть собрался? – вопросил Сухой, веря и не веря.
– А ты думал – я скоморох шутливый? – Воронцов говорил не гневно. Спокойно.
– Не поздоровится тебе за это, – висляк на носу муроля дернулся.
– Мне и так не поздоровится.
– Да пойми ты! – рассердившись на тупого тысяцкого, крикнул тогда Сухой, – Ну я так, как этот хрен намалевал – созижду! Затейно! Далее – что? Это ж начало только… А Дале что? Я тебе говорю. К Аристотелю тому за каждой крохой в Москву не наездиси. Жованька тоже… то знаю, то не знаю. Так?!
Распалившись, Карп Сухой вскочил на ноги, сыпал слюною и остатками гречихи с растрепанной бороды.
– Значит ты понял расчет Аристотелев? – спросил Воронцов.
Один темный глаз глядел на него, второй прикрывал корявый прыщ:
– Ну, ныне… понял… да. Дале что? Кто? Жованька? Кто в ответе будет, ежели что не так пойдет?
– Я.
Сухой осекся. Сел на лавку, буравя взглядом настырного тысяцкого. Нет, не похож тот был на легкостая, видно не даром и к Аристотелю ездил и чертежи эти разбирал. Упертый, злой.
– Карп Иванович, – Михаил заговорил, как мог спокойнее, – Починай строительство. Зима на носу. А там поедем вместе к Аристотелю, обсудишь с ним… – Тысяцкий пристукнул рукою по столешнице, пресекая возражения муроля, – после, ежели что, как ты говоришь, пояснением каким… я буду ездить. Джованни возьму. Сам…
Михаил хорошо все понимал. И то, что взваливает на себя дело, возможно вовсе не по силам. И то, что не чертежами он должен заниматься, а как можно лучше устроить все необходимое для строительства крепости. За двумя зайцами погонишься, как говорят… Но перед ним так явно сегодня совершилось Господне чудо! Еще вчера Сухой даже слышать ничего не хотел. Уперто кобенился всю весну и лето… А тут… Не кнута же он испугался!
«Господи! Господи! Чего убояться мне, если Ты со мною?!»
Глава 3 Блудный сын
«…. Встану, пойду к отцу моему и скажу
ему: отче! Я согрешил против неба и пред
тобою и уже недостоин называться сыном
твоим»
Евангелие от Луки 15, 18—19
…Дон-н-н… до-н-н-н… медленный звон в каждый колокол поочередно, от малого до самого большого – дон-н-н… до-о-онн… Размеренно, студя душу, плывет над Рязанью погребальный перебор – до-он-н… до-н-н-н… Не дожив и тридцать трех лет умер Великий Рязанский князь Иван. В соборном храме шла заупокойная служба. На возвышении стоял гроб и около него покачивающаяся от горя сгорбленная мать усопшего князя – Великая княгиня Анна Васильевна, удельный князь Феодор Третной, княгиня Агриппина с маленьким сыном и плотная толпа бояр.
И на первом месте среди всех – Семен Воронцов. Но вопреки желанию своему вовсе не о покойном князе молился боярин. Князю Ивану, лежащему ныне в гробу, было шестнадцать лет, когда умер его отец. Не можно было сказать, что боярин Воронцов стал его пестуном и наставником. Юным Великим князем руководила мать, да и иных попечителей хватало. Но все это время Семен Иванович Воронцов оставался для молодого Рязанского князя нерушимой опорой.
И много врагов вокруг Рязани, и много неустройств внутри её. Все это время боярин Семен Воронцов держал и укреплял княжество, обихаживал его, не давал растащить по кускам. И что же? Вот только князь Иван вошел в возраст, возмужал, только бы сейчас и начать смелое созидательство, укрепление земли, только бы в полный голос заявить свои права – и рухнуло все, в одночасье сраженное этой нелепой смертью. «И что же делать мне, Господи? Начинать все сызнова? Опять терпеть московские окрики? Оборонять княжество, где князем – дитя? И прилагать все силы свои, чтобы из этого шестилетнего отрока, коий стоит сейчас держась за материнский подол, и с ужасом глядит на неподвижного желтого отца в гробу, вышел достойный князь? Мне ли, Господи? Мне, не сумевшему и родного сына воспитать как должно…» И снова мысль о Михаиле колючей корягой оцарапала сердце.
* * *
– Туты – т, мря, – Архип Конище как мух разгонял перед лицом поваливший вдруг мокрый дробный снег.
Он выволок из конюшни обжитой чурбачок и присел у ворот дожидаться возвращения боярской семьи с княжеских похорон. Заходящее солнце подрумянило тучки, жиденько падала липуха, не застывая, а только разводя во дворе слякоть и грязь. С улицы послышался цокот подков. Архип проворно вскочил с чурбачка и тут же услыхал стук в ворота.
– Кого там? – крикнул Конище.
– Я. Михаил.
Архип на миг остолбенел. Потом дернулся куда – то в сторону, опять вернулся, стал дергать засов на калитке. Матерясь про себя, Конище вдруг сообразил, что не калитку след открывать, а ворота – Михаил Семенович ведь окомонь, и тут же бросился, скользя мокрыми руками, поднимать мокрый охлабень.
Михаил въехал на подворье. Несколько секунд глядел на родное крыльцо, церковь в глубине двора, древнюю грушу… Спешился. С любовью и горечью посмотрел барчук на старого «приятеля» своего, спросил, как-то сразу не решаясь пойти к крыльцу:
– Все дома? Отец…
– Так нетути никого, – Архип растерянно стянул шапку, отер ею мокрое от снега и слез лицо, – на заупокойной все… Ведь князь – то наш опочил…
О смерти рязанского князя Михаил узнал еще в дороге.
– Ну… тогда я здесь подожду.
Михаил решительно сел на Архипов чурбачок и стал в сотый раз повторять про себя молитву об умилостивлении родительского сердца.
* * *
Вылез месяц вперед рогами, когда в сумерках боярин Семен Иванович въехал на своё подворье. Федор и Иван были вместе с отцом верхами, а Настенька, укутанная в шубу, придремала в санях, прильнув к материнскому плечу.
Спешивались дружинники и холопы, сопровождавшие боярина, конюхи уводили лошадей. Второпях выскочивший из дома Илларион, кинулся помогать боярыне и боярышне сойти с саней. Но в этой обыденной приезжей суете будто что-то лопнуло, обвалилось… Еще Наумка тащил упиравшегося жеребца, еще Илларион тихо и зло бранил возницу, что не подъехал впритул к крыльцу – госпожа де ножки промочила… Семен Иванович почувствовал внезапно наступившую тишину, обернулся – едва различимый в крошеве снега в вечерней темряве стоял Михаил. Сын нерешительно сделал еще пару шагов и молча встал на колени в грязь, истоптанную конскими копытами.
Падал снег на его непокрытую склоненную голову и все стояли вокруг него, расступившись, и была такая тишина – словно меч переломили – скрежет и лязг посеклись в воздухе, застыли. Все молчали, и все ждали воли господина. И минуты те, что Семен Иванович глядел на сына, стали в года.
– Войди в дом, – боярин отвернулся и тяжелыми шагами первым взошел на крыльцо.
* * *
Как будто он и книги оставил вот так – в последний свой приезд. Налой у окошка, кровать, занавешенная шитыми подзорами и даже пустое место на киоте, где рядом с образом Спаса стояла когда-то икона Архистратига Михаила, которой отец благословил его в путь. И только одна вещь была здесь не его. На одре лежал материнский платок. Михаил осторожно взял его в руки и почувствовал детский теплый запах. Сколько же слез мать пролила в этой горнице оттай ото всех, слез по нему – живому ли, мертвому…
Анна Микулишна пришла почти сразу, все в том же черном покутном платье. Глаза, обведенные темными полукружьями…
– Миша…
Подняла руку и провела пальцами по сыновней щеке, по мягкой его ровно остриженной бородке.
А в сердце Анны Микулишны все стоял образ Великой княгини Рязанской, хоронившей сегодня сына.
– Отец…, – промолвил Михаил, – мне теперь… что…
– Отец дозволил тебе войти в дом! – быстро ответила Анна Микулишна, утверждая это и для себя и для сына, – он дозволил тебе, слышишь?!
Всю свою жизнь боярыня Анна Микулишна прожила мужниным умом. Была она послушной женой, как библейская Сара повиновалась Аврааму, называя его господином. Но нынче, словно воля в ней пробудилась. Она должна была сделать все для спасения сына. Не могла она, обретя его, вновь потерять.
– И не проси иного, не смей! – проговорила как в горячке Анна Микулишна, – И на глаза отцу не кажись, пока сам не позовет. Не гневи его! На отце ныне все княжество… княгиня от горя слегла…
Михаил покорно кивал головой. А Анна Микулишна все держала сына за рукав, не в силах оставить его: они присели у стола.
– Ты же ушел из Наливок тех? – быстро спросила мать.
– Ушел, мама. Я служу в Большом полку. Окольничество…
Михаил наскоро рассказал, что имеет теперь чин тысяцкого, и за битву на Ведроше милостью государя удостоен окольничества.
– Ныне возглавляю строительство крепости Великие Луки.
Анна Микулишна слушала его рассеяно. Она будто и не поняла, что Михаил много достиг и ныне пожалован в саму Царскую Думу. Иное что-то занимало её мысли.
– Тебе нужно поехать к Ивану Никитичу, – наконец, сказала мать, – он тебе дядя. Четвероюродный отцов брат. Поклонись пониже. Попроси совета… Нельзя отрываться от рода… даже там, в Москве. Чтоб кто был старший, руководил тобою.
* * *
Михаил не спал этой ночью, молился, когда через марево утренней мглы услыхал вдруг громкие голоса снизу из сеней. Он распахнул окно и увидел, что во дворе отцовы дружинники выводят и седлают коней, все они в бронях, при оружии. Еще через минуту из дома вышел сам отец с братом Федором. Оба они были оружны, сели на коней и, окруженные дружинниками, выехали со двора.
В рязанском княжеском семействе разгорелась недобрая пря. На могиле почившего брата удельный Старорязанский князь Феодор Третной стал домогаться Великого княжения. В слезах старая княгиня совестила младшего сына, молила не затевать борьбы с племянником – малолетком. И всё улеглось. Тихо и чинно прошли похороны. Но ночью, когда все переяславльские бояре разъехались после погребальной тризны, княжфеодорова дружина вновь вздела брони, началась потасовка с ратниками Великого князя – то ли с пьяных глаз, то ли по злому умыслу.
Феодор Третной покинул-таки наутро Переяславль. Уехал, почти силою изгнанный, а по его следам выступила из города вооруженная рать во главе с боярином Воронцовым. Семен Иванович с сыном вели переяславцев к границам княжества. До серьезного столкновения навряд ли бы дошло, но показать, что за малолетнего Великого князя есть кому вступиться – следовало.
Вот поэтому Божьим Промыслом в те четыре дня, что Михаил смог выкроить для поездки на Рязань, ему так и не удалось больше увидеть отца и старшего брата. Анна Микулишна тоже почти не бывала в эти дни дома. Она неотлучно находилась у постели больной княгини Рязанской. Михаил оставался с младшим братом и сестрою.
Настенька как-то сразу и с радостью приняла возвращение Михаила. Ей было довольно, что матушка сказала: «Твой брат ждет решения отца. Он тяжко согрешил, но покаялся, а милосердие отца велико». В отсутствие матери Настенька заменяла хозяйку в доме – бегала по службам, приглядывала за Ульянией – невесткой, которая снова была беременна и от того для бережения лежала не вставая. От Насти Михаил узнал, что несколько месяцев назад игумен Алексий был рукоположен во епископа. Михаил съездил на епископское подворье, но крестного там не застал – владыка уехал в Старую Рязань к мятежному князю Феодору.
Уже в последний день перед своим отъездом, Михаил случайно зашел в гридню и увидал Ваняту. Все эти дни братишка упорно избегал его. Сейчас Ваня стоял коленями на лавке, а перед ним на столе лежала книга, но мальчик не читал её, а пытался пальцем прогнать маленький камешек – голыш между серебряной застежкой «Жития», оплывком свечи и тарелью. Увидев Михаила, Ваня тут же зажал камешек в кулаке и молча стал глядеть на изгоя. Видно было, что ему хочется побыстрее убежать, но Михаил стоял в дверях, закрыв своей могучей статью весь проем – и не двигался.
– А помнишь, как я тебя на загребки катал? – спросил старший брат.
Ванечка молча потянул на себя книгу – толи уходить, толи обороняться.
– Иван…
Братишке сейчас шел одиннадцатый год. Когда Михаил покинул родительский дом, Ванечка был еще совсем дитятей, а теперь оплечился, стал каким-то коренастым, несуразным – одно плечо выше другого. Бог знает, что он думал о Михаиле, чего понаслушался, уразумел себе о нем. Михаил тоже не знал, что сказать Ваняте, но хотелось как-то приласкать, обнять его что ли. Михаил сделал шаг – Иван вдруг резко дернулся, отступил назад, и тут ни с того, ни с сего закричал детским срывающимся голосом:
– Ты… тоже, ты как князь Третной, нас с Федором резать будешь!
Михаил переменился в лице. Слова брата со страшной болью ударили его в самое сердце. Каким же чужим он стал здесь, каким ненужным! Надо немедля уезжать и не нарушать больше покой этого святого для него дома. Но прежде…
– Запомни, Иван. В нашей семье никогда не будет такого. Я согрешил против отца враньем, беспутством. И за этот грех нести мне наказанье всю мою жизнь. Но никогда, слышишь ли, Иван, никогда ничего злого я не умышлял на близких моих! Не надо мне вотчин, сел родовых… я не за тем приехал! Отец… матушка, Федор, Настя и ты – что у меня есть дороже в моей непутевой жизни? Я приехал, что бы вымолить прощение отцово, а не… И ты, брат, меня прости…
Глава 4 Боярин Иван Никитич Воронцов
«Двор велик, да не с кем жить»
Русская народная пословица
Прежде всего на Москве следовало заехать к дядьке Ивану Никитичу, как повелела Михаилу мать. Истинно, нехорошо выходило, бывая в Москве как бы скрываться от старого родича, и поэтому Михаил прямо с рязанской дороги поехал на Кремлевский Подол к знакомым великим хоромам.
Боярину Ивану Никитичу Воронцову было уже около семидесяти лет. Он провел свою жизнь в походах, воевал Казань и Новгород. Две жены его умерли, не было и детей. И ныне старый боярин доживал мафусаиловы веки один в пустых теремах.
Его двор походил на обветшавшую крепость, где хозяйничали псы и ленивые холопы. И сам дом боярина был домом старого воина – без новомодных фряжских украс, ковров и парчовых навесов. Роскошью здесь были старинные родовые иконы в серебряных тяжелых окладах, мерцавших тусклым светом. На стенах висело оружие. Дорогая серебряная посуда, расставленна в гриднице на поставцах – на иной потомок великих Вельяминовых постыдился бы и есть. В доме не было и женской челяди. Дворский, конюхи, псари, огородник да кузнец, да несколько домашних «отроков» – вот и всё. Иван Никитич не желал на старости лет слышать в своем доме глупые бабьи свары. Только старая мужичка Балашиха – без лица, без голоса, и словно без пола, одна распоряжалась на поварне, одна кормила весь дом и никто её не видел и не замечал даже.
Михаил сожидал хозяина в гридне не садясь. Наконец, где-то наверху заскрипели ступени, старик долго спускался, вошел.
Иван Никитич совсем не был похож на отца Михаила – невысокий, осанистый, с изжелта – седыми волосами и бородой.
Михаил поклонился дядьке в пояс и подошел к руке. Прищуренные старческие глаза долго вглядывались в незваного гостя. Михаил подал Ивану Никитичу письмо от матери, тут же сказал, что заезжал пять лет назад, но Иван Никитич тогда был на Белоозере. Старик покивал. Он уже знал от чужих людей – «добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит» – всю эту историю о Наливках, и о том, что рязанский родич не то проклял, не то выгнал сына. Тогда еще, пять лет назад, возвернувшись из Кирилло – Белозерского монастыря, Иван Никитич просил князя Палецкого показать ему племянника, когда Михаил стоял во дворце на карауле. Поглядел издали, и ничего не увидев в красивом горделивом юноше в наливковском кафтане, больше о нем не вспоминал. Слишком далеки были для Ивана Никитича рязанские родичи. Да и старость брала своё: боярин всё более жил воспоминаниями, сердился на Софию – грекиню и новые порядки при великокняжеском дворе, да готовился к встрече со Господом.
И вот теперь перед Иваном Никитичем стоял племяш: средний беспутный сын рязанского брата. И вроде ничего не просил – приехал навестить с уважением к старшему, и каял, что не сделал того раньше. Впрочем, не такой уж беспутный: герой Ведрошской битвы, тысяцкий, окольничий. И всё сам.
– Ну, садись…
Старый боярин махнул торчавшему в дверях губастому дворскому, и стол стал быстро покрываться неприхотливой и сытной балашихинской стряпней.
Иван Никитич расспрашивал, Михаил отвечал. Старику пришлось по душе, что и о Выборге, и о сражении на Митьковом поле племянник рассказывает собою не гордясь. Было видно, что он хорошо понимает воинское дело, более чем возможно в его молодые годы. Со слов Михаила Иван Никитич понял, что рязанский двоюродник[5 - двоюродными называли в обиходе всех не родных братьев: троюродных, четвероюродных и т. д.] не отложил остуды к сыну, а только позволил ослушнику возвратиться в отчий дом. Когда Михаил говорил об этом, голос у него изменился, как будто слова драли ему горло.
Скорый зимний день сник, потемнел. Дворский принес свечей и затворил оконные втулки. Нужно было вставать и прощаться.
– Хочешь зиму жить в Москве? – спросил Иван Никитич.
– Да. На Луках от меня сейчас какой прок? А в Приказах надо выбить и рабочих рук еще, и кирпича и железных там… – Михаил слегка улыбнулся, как бы извиняясь, что надоедает дядьке своими делами.
– Живи у меня. Поглядим.
Иван Никитич и сам не знал, почему так решил. Еще час назад он и не думал о том. Но все же это был его племянник, родня. Да и как московское боярство поглядит, ежели он не примет в своем дому братнего сына, Воронцова. Особенно сейчас, когда Михаил занял место в Царской Думе.
