У неё было ещё много особенностей. Это совсем не про певуче-мяукающие нотки, которые поднимаются из скромной области между шеей и подъёмом груди Риты: «А вот мои осо-о-бенности… Как насчёт моих осо-о-бенностей… Очень осо-о-бенные особенности…». Алхимическая придурь ли или обёрточная академическая нежить, что вот такого рода особенности и образуют сухой остаток чувства собственной уникальности? Мысль эта плоская, сродни листовке с уведомлением о предстоящем счастье, пропущенной разносчиком рекламы через узкую щель поцарапанного почтового ящика.
За мягкой, тихой встречей «под одеялом» последовали другие: частые, нетерпеливые. И всегда не в своих домах. Отказ встречаться дома у него или у неё, вскользь и коряво объяснённый ею страхом привыкнуть. Отель и глаза администратора (что такого там можно увидеть?) тоже не вызвал у Риты энтузиазма. Причина отказа? Почему? Казалось бы, вот два совершеннолетних человека без брачных партнёров. Но приверженцам рациональной практичности в данном пункте лучше просто прикрыть глаза. Оставив этот пункт не проговорённым, они по умолчанию согласились с недопечённым объяснением – их дети.
Совпадение нашлось в стремлении не вовлекать в свои отношения других людей. Проект по имитации необитаемого острова. Когда у Фомина взяло верх намерение «оглянуться», понять происходящее, то сначала, первым, появился образ в житейской расфасовке: прятаться в бутылку. Но образ оказалось трудно приспособить куда-либо, так как повсеместное осуждение длительного запоя вынуждает алкопротагониста подводить под себя недолговечный пьедестал героизации для поддержания склизкого равновесия. А в их с Ритой отношения героизация никак не втискивалась. Однако ограничение, узость, узкое горлышко здесь налицо – это он признал, перенёс этот элемент из житейского бутылочного образа. Но, тогда, это никак не демонстративный взрыв недостаточно охлаждённого шампанского, а ускоряющийся, но управляемый подъём обещаний кофейной шапки в сужающемся горлышке джезвы. Ландшафт чувственности, застеленный многослойным лирическим эпосом. В исполнении Павла и Маргариты слепки трагедии, комедии и даже фарса утолщали стены «башни из слоновой кости», перестроенной под двоих.
Часто, особенно когда было тепло, их встречи начинались с прогулки. Говорили о разном, рассказывали истории из своей жизни, но каждый знал, что наступит тот самый момент. И каждый ждал, что он наступит. Нельзя сказать, что близящаяся вспышка, вспышка близости случалась всякий раз в новых обстоятельствах: надо обладать талантом сценариста и большим бюджетом для сериала, чтобы культивировать новизну. Тем не менее, акт страсти разыгрывался в разнообразных декорациях; иногда благоразумие со стоном вминалось в землю под овладевающим натиском плоти. Вероятность появления нежеланных свидетелей Риту никак не стесняла: то, что ещё не случилось – не существует; риск – абстрактное существительное.
Однажды Паша с Ритой приехали на окраину города, в парк, что от русла Кады плавно поднимается по склону: зарастающий, запущенный, с несколькими пережившими вандалов скульптурами. Ветшающий дворцовый флигель, давным-давно законсервированный до лучших времён, небольшая ниша в его ослепшем фасаде. Перед нишей плотный кустарник сирени, ещё не зацветшей, но заблаговременно развернувшей полог из свежих светло-зелёных листьев. Меж стеной флигеля и переплетением кустарника – краткий промежуток, минута, когда они уже преодолели минимализм всех необходимых приготовлений и, казалось бы, уже ничто, никакой из мыслимых природных катаклизмов не способен остановить наслаждение. Минута, когда лишь полное обесточивание мозговых механизмов, требуемых для осуществления сравнений, гарантирует иллюзию абсолютной уникальности этой минуты.
И в это время… Нет, ничего особого, если не считать, что по зарастающей дорожке, где местами проглядывали островки красной кирпичной крошки, проходили две сестры. С расстояния в полтора десятка метров одной из них на вид казалось лет восемнадцать, а другой – лет десять. Старшая, Горгона Демиопа – жертва и палач, петля и табуретка. (Родители записали её Георгиной; Горгоной её нарекли в школе.) Имя младшей неизвестно. Также, не разглядеть, кем она станет.
– Ой, наверно там белочки, – рванулась к близкому кусту сирени младшая.
Её предположение вполне понятно; парк и белки – сожители по цивилизации.
С длинным замахом Горгона приложилась оплеухой. И со злостью, нанизанной кольцами на переходящий в ненависть, шипящий визг, как на шампур, проорала: «Заткнись, дура, не твоё дело!». (Громкий шипящий крик, прижигающий слёзы – как не окаменеть?)
Совсем рядом, близко – человеческая трагедия, куда более непригодная быть публичным достоянием, чем обнажённость человеческих тел вне преуменьшенных в камне пропорций парковых скульптур, что так влекли к себе озабоченных бездельем вандалов. Злоключение Павла металось, свершалось в замкнутом объёме тотального бессилия, пожравшего гнев: он не смог представить, как выйдет, накидывая одежду, застёгиваясь на ходу, и что сделает в защиту маленькой любительницы белочек… Подходящие декорации пошлой связи всего сущего. Между облезлым фасадом разрушенного дворца и окаменелостью безответной оплеухи…
… Как-то подсказка из романа французского лауреата привела их на крышу старого восьмиэтажного жилого дома почти в центре города, на ту её сторону, с которой была видна главная городская площадь.
Как сообщали путеводители, город основан баскскими переселенцами на семи холмах. По факту их было только шесть: насаждалась версия, что один из них растащили на песок для строительства. В действительности же, архивное свидетельство корыстно и последовательно принесено в жертву историческому трафарету с красивым числовым вензелем. По легенде, предводитель басков, возможный предок Павла, неукоснительно вёл соплеменников на восток, подстрекая их открытым ему свыше знанием того, что синонимичные «рай» и «прародина» имеют конкретную локацию на востоке. Там, где живёт солнце. (Уважительная причина, чтобы прервать вековую самоизоляцию.) Он был честным человеком и отвёл бы спутников до места назначения, да на слиянии двух рек скоропостижно оставил их без присмотра после неудачной битвы: расшибся, когда споткнулся о камень, атакуя здешнего престарелого дракона, дремавшего в пещере на склоне своего холма. Тогда-то, после недолгого обсуждения, отцы семейств согласились на компромиссный полурай и принялись разгружать обоз. В летописи отражено, что баски называли своё поселение Ona Ibai, что в переводе означает – добрая река. Первым упоминанием Буэнос-Вяземска в летописях мы обязаны генерал-губернатору, не отличавшему баскских переселенцев от испанцев и известному обилием благих намерений. В одной из летописей засвидетельствовано, что этот великодушный человек обнаружил Ona Ibai на охоте, преследуя единорога, кои водились в тутошних краях в изобилии наряду с драконами. (В отдалённых чащобах до сих пор можно повстречать мелких единорогов крылатого подвида. Что касается охотничьего трофея генерал-губернатора, то чучело того самого единорога долгое время занимало центральный холл Буэнос-Вяземского краеведческого музея, подвергшегося разграблению и горевшему в год Танцевальной Смуты, названной так из-за привычки штурмовиков сопровождать свои злодеяния вальсами да мазурками.) Именно этого человека, расположившегося хорошо перекусить под большим вязом, ошибочно и считают основателем города. С началом Первой Русско-Испанской войны по императорскому указу Буэнос-Вяземск был переименован в Нижний Вяземск.
Согласно принятому городскими властями закону, каждому новорождённому имплантируют баскский геном, что автоматически уравнивает его в привилегиях с потомками основателей Ona Ibai. Именно так… Вероятно, именно поэтому в жилах Фомина текла кровь басков. Вероятно, следовало бы выждать несколько абзацев, а ещё лучше – страниц, и только потом уточнить, что это происходило не во всех родильных домах Нижнего Вяземска, а только в тех, где рождались сторонники конспирологических теорий. Не утерпел… Хотя, с другой стороны, откуда ещё может взяться исконное стремление многих нижевяземцев воевать с Испанией за независимость?
Но, вернёмся к виду на площадь с крыши.
Пришли сюда люди и решили: здесь – хочу! Они срывали с земли одежду деревьев и кустарников, пока она не стала выглядеть розовеющей без травы кожей. Гладили обнажённую почву, равняли, стремились угадать и угодить. И получали удовлетворение по мере того, как почва поддавалась, расставаясь с мышечными спазмами потревоженных валунов. Площадь внизу, как и тела наверху, была изначально свободна от купеческого «моё». Потом, по её готовому боку стала волной нарастать колоннада просторного дворца, резиденция императорского наместника, чьи парадные двери распахнулись для избранных. Голуби, гуляющие по крыше, вельможи на площади, кареты, автомобили – все становились действующими лицами этого дня. С другой стороны площади длинный свадебный лимузин с обязательными продолговатыми каплями наполненных гелием шаров, съезжая с площади, проникал в каньон тёмной до невидимости улицы, начинавшейся двумя неожиданно красно-коричневыми трёхэтажными домами, тогда как общая цветовая гамма площади задавалась солнцем и жёлто-белой краской. Следом за лимузином, не снижая темпа, въезжает за порог светового контраста трамвай. Неизбежная сила, массивная тяжесть прижимает его к рельсам. Звук трамвая внутри улицы-каньона так сжат, что долго носится по крыше, сливаясь с настороженным затишьем голубей и дыханием двух людей. Этот звук не может исчезнуть, но он может перестать быть слышимым. Тогда и прохожие, и машины начинают замедляться и вконец останавливаются под отдыхающим от движения солнцем. Над крышами красно-коричневых близнецов пузырьками поднимаются то ли потерянные, то ли отпущенные, то ли освобождённые шарики. Рита увидела их первой и указала кивком. Лёгкий ветер относил их, но ещё какое-то время после их фактического исчезновения чуялось радужное послевкусие. Постепенно площадное скопище из муравьиных фигурок людей и жукообразных панцирей машин редело, ссылаясь на вечер, на конец дня и на близкий закат солнца. Площадь расслаблялась и отдыхала, как и два человека над ней, как и крыша исторического дома, дома с историями. Удовлетворение, исполненное предназначенье: быть местом соединения людей – под присмотром государева ока, птиц, и аэропланов. (Площадные видеокамеры ожидают места в списке.) В тот момент над прикрытыми пледом Павлом и Ритой птиц уже не было, зато где-то с краю начинал одобрительно ухмыляться подсвеченный тоненький лунный смайлик. Сравнение с серпом напрашивается, но оставим это сравнение первым строителям площади: по крайней мере, они видели серп не на картинке, а держали в ладонях, да и с лунным циклом были связаны теснее.
Кстати. В середине площади – памятник генерал-губернатору, самозваному основателю города. Как водится, с мечом, обязательным атрибутом основателя. Удивительно, ведь существовали скульптурные проекты, предлагавшие снабдить памятник строительной киркой и лопатой. Хотя, как по Павлу, самой подходящей доминантой площади должны быть «Амур и Психея» Родена. Или что-то такое…
Символы…
Для парочки символом было заднее сиденье терпеливого автомобиля. Как-то зимой они подъехали к узенькому тротуару в том месте, где «добрая река» не добралась до туристических красот, запротоколированных каменной набережной. Где город сменялся пригородом и уплощался по-деревенски одноэтажными домами. Между машиной и бугристым речным льдом метрах в тридцати, на пологом спуске к воде – пустырь, летнее пристанище любителей совместить приготовление шашлыка и объятия с матушкой-природой. А чтобы потискаться с ней, чтобы соприкосновение было теснее, повышали его градус. Пиво или водка. Впрочем, местом также не брезговали ценители коньяка и самогона. Сейчас тротуар, около которого припарковалась машина, был принижен в статусе до протоптанной в глубоком снегу тропинки под одну пару ног. Как раз продолжал идти обильный снег, и, пока искатели целовались, запотевшие стёкла оказались наглухо залеплены; лучшего и не придумать.
Запойное место. Иначе как объяснить, что после первого возлияния они продолжили шептаться на заднем сиденье. Так, в театральном кафе во время антракта люди коротают время в ожидании звонка, зовущего на второй акт. Когда он прозвенел, пригласил, Рита, которая сохранила почти всю одежду кроме трусиков, устроилась на Пашиных коленях. Впрочем, одежда была мягкой и свободной. И расстёгнутая юбка, и просторный жакет удобно позволяли его рукам поглаживать спину, попеременно останавливать и отпускать груди, гладить бёдра, бока. Потом опять: щёки, спина, грудь, бока, бёдра… Машина, залепленная снегом, закономерно раскачивалась в естественном ритме, когда послышались голоса.
Приближаясь, голоса становились громче. Желая избежать внимания к автомобилю, парочка замерла. А голоса, мужской и женский, остановились именно у машины с тихо работающим двигателем, находя в ней опору, поддержку – за неимением иной. Так растерянные, заблудившиеся путники пытаются обратиться за иллюзорной защитой к единственному по всей равнине дереву или валуну. Голоса ссорились. Можно выразиться и так, что «проясняли отношения, перебивая и перекрикивая друг друга», суть та же.
– Слушай, я в который раз тебе объясняю, что это всё ни к чему.
– Да нет, ты меня не слышишь…
– Нет, это ты меня не слышишь. Ты муж или кто!?
– Да я пытаюсь тебе объяснить, что ты ошибаешься…
– Нет, ты просто не понимаешь!..
– Я же тебе все годы нашего брака говорю, что ты всё слишком близко принимаешь к сердцу.
– У меня хоть сердце есть, твоя проблема как раз в отсутствии чувств!
– А твоя проблема в –
Как долго длился этот глубокомысленный и безотлагательный диалог – неизвестно. Парочка гурманов-слушателей замерла в молчании, сомлевая, томясь меж створок пульсирующего наслаждения. Как только голоса достоверно удалились, Паша вымолвил: «Уф, как здорово – не быть мужем и женой». Рита легонечко пригладилась щекой по его щеке, и они растворились… Если представлять их не внутри нежно-снежного автомобильного футляра, а в пылу открытой солнечной мощи, то также следует вообразить плоскую до горизонта пустыню, а в ней, в стороне от редких кактусов, наполненную каменную чашу только что остановленного фонтана, куда скатились два прозрачных стеклянных шара. Невидимы. Пока безразличное солнце занято поглощением воды из чаши…
… Как-то они договорились провести вечер в филармонии на концерте симфонического оркестра. Точное «водяное» название оркестра утеряно: то ли «Средиземноморский…», то ли «Балтийский…»; мог он быть обязан названием и океану. Расшалившееся воображение побуждает аплодировать стоя: «Большой Североледовитоокеанский симфонический оркестр». «Вертуганский речной» – тоже ничего.
Получилось так, что машина Павла застряла в автосервисе дольше, чем ему обещали. Он встретил Риту около офисного здания её компании. По расчётам вышло, что сесть в прямой маршрутный микроавтобус оказалось проще и быстрее, чем вызывать и дожидаться не всегда расторопное такси. Не мучаясь дилеммой комфорта и снобизма, они спокойно уселись рядом, в середине салона маршрутки.
Впереди, на сиденье сразу за водителем сидели мама с дочкой. Мама – молоденькая востроносая особа с вызывающей ненатуральностью рыже-красных и мелко завитых волос. Девочке было лет шесть или семь; вряд ли она была крашенной как её мама, но обладала примечательной рыжей косой – большая редкость для две тысячи четвёртого года. Ребёнок определённо находился в стадии истерической агонии, ибо уже закончились слёзы, необходимые для смазки голоса, который в автономном ритме, с неутомимой убедительностью требовал, доказывал необходимость купить страдалице куклу Барби.
– У Ви-и-ки есть Ба-арби, а у меня н-е-е-ет… Купи-и мне Ба-арби…
Последовала безрезультативная пауза, мама молчала.
Тогда гибкая умом девочка решила сменить тактику. (В развлекательных психологических играх про обратную связь участники любят называть качества, и такая мишура, как «гибкость» – один из распространённых комплиментов.)
Маршрутка уже набрала скорость. (Тьма. Солнце заволокло пеплом. Источник пепла неизвестен, но это точно не к добру!) Детский голосок, тонюсенький и, казалось бы, негромкий, легко, без малейших подпружиненных усилий, перепрыгнул дорожный шум:
– Купи мне Барби, а то расскажу папе, как ты у дяди Серёжи письку трогала!
… Нога водителя среагировала чрезмерностью на неординарную ситуацию, потому что торможение и звук его были такими, какими киношники предваряют кадры с гнутыми и рванными металлическими инсталляциями. (Впечатление в гомеопатических дозировках неподвижного зрительского места.) Дама с ребёнком катапультировались так скоро, как скоро водитель оказался в состоянии открыть дверь. Правда сначала он общедоступным способом, в лад, воспользовался полезным и коротким общенародным выражением. Один из пассажиров, мужчина, который несколькими секундами ранее сидел с тортом и букетом цветов на коленях, теперь буравил запёкшимся взглядом сплющенную полупрозрачную коробку, неудачно смягчившую его столкновение со спинкой переднего сиденья. Он невероятно скоро осознал факт утраты, отвёл глаза от созерцания кондитерских руин и оказался единственным, кто успел направить развёрнутый текст вдогонку изогнувшейся в дверном проёме спине: «Дура, лучше б ты ей Барби купила!».
Одновременный хохот десятка человек: сопричастность, братство, сестринство, кровные узы членов тайной ложи. Пожалуй, большего таинства единения можно изредка ожидать только в пении а капелла, в прекрасном многоголосии.
– Паша, у тебя ссадина, – Рита прикоснулась и погладила лоб, которым тот ударился о поручень.
– Очень малая плата за дивную увертюру.
В филармонии они несколько раз вспоминали бессмертные слова экс-обладателя торта: заговорщицки улыбались и беззвучно или шёпотом исполняли «лучше б ты ей Барби купила». Как бы простительная реакция.
А ведь всё не так, как кажется!
Дело в том, что вышеупомянутый торт с надписью «Предлагаю руку и сердце» был изготовлен на заказ и предназначался для весьма мелодраматической особы, проживающей по адресу «переулок безальтернативной любви, дом с крутой лестницей и высоким порогом». Надпись на торте должна была стать предисловием к «я согласна», свадебному платью, лимузину и медовой неделе в Париже. Вместо роскошного торта роковой особе женского пола достались жалкие эзоповы оправдания претендента на руку и сердце. Неосторожное объяснение, для убедительности детальное, было названо оскорбительно пошлым и эмоционально отвергнуто вместе с предложением. Вследствие чего, поникший экс-претендент спустился с лестницы и поехал вместо Парижа на Пхукет, где 26 декабря 2004 года в числе многих пропал без вести на берегу в результате катастрофического цунами в Индийском океане.
Несколько недель с того дня размазались в заурядных делах, как бак бензина в автомобильных пробках, когда до Павла дошло, что встречи прекратились. Именно прекратились, яснее не сказать. Дело в том, что как-то само собой у них с Ритой сложилось обыкновение не договариваться на будущее. Телефонный звонок – иногда от него, иногда от неё – и непринуждённая договорённость о встрече.
Не было ни обид, ни разговора или объяснений. Просто не было звонка, и никто не стал узнавать, почему.
Тогда почему?
С таким вопросом всегда и без исключений стоит обходиться деликатно. Когда он слышится где-то рядом, то из мягкого кресла с протёртыми клеёнчатыми подлокотниками (дешёвая имитация кожи) приветственно машет рукой грузная фигура психоаналитика Баюнова-Сандальского, в своём лёгком пиджачке с кожаными накладками на локтях (привет от бухгалтерских нарукавников древности). Две дополнительные накладки на картину: стянутая в пучок грива седеющих волос, частая среди шоуменов и музыкантов, и большая бородавка сразу под левым глазом – помеха при стрельбе. Великий писатель выразил на бумаге лютую ненависть к нравственному скудоумию психоанализа: «Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием древнегреческих мифов к детородным органам». (В Петропавловске-Камчатском многие современники выражаются прямолинейней: «фольклор пошёл на фарш». Зато там проживает один психоаналитик, не состоящий в родстве с Баюновым-Сандальским и способный различать гнев Юпитера и грозу.) Прилагательное «великий» аплодирует слуху писателя, чувствительному к абракадабре бухгалтера с бородавкой, когда тот адресуется к посетителю: «Следует осознавать границы… Ваша защита в виде проекции… Сопротивление, охраняющее эго…». Нагромождение скомпрометированных слов, корыстно прикрытых ритуальным договором, не оставляет пространства для живой, не маринованной мысли собеседника, которой самой своей природой предназначено свободно порхать между сотрудничеством и оппозицией. Писатель-художник ненавидит насильника, который врывается в мир, трепетно создаваемый поколениями людей: в хрупкий оазис посреди недружелюбных песков. Мир, который они творили в одиночестве и на ощупь, но в унисон предшественникам и чему-то неведомому. Сидел бы Баюнов-Сандальский у себя в кабинете с надёжным замком, подобно проктологу, и морочил бы голову тем, кто сам вступил в его паразитирующую на мифах паутину, «блистающую на солнце» псевдопоэзии. Так нет, мало ему! Ведёт себя как варвар, вторгшийся в оазис, тотально претендует на должность его главного историка, главного архитектора и главного спелеолога-проктолога. Он хочет убедить, что ему доступен весь замысел. А когда предпринятая по его указке доверчивая перепланировка губит оазис, он не пускает себе пулю в голову, не посыпает её скрипящим под ногами песком и даже не говорит: «Ой, в этот раз не получилось. Извините». Вместо этого звучит якобы замаскированный упрёк: «Время закончилось. Придётся встретиться в следующий раз».
Итак, с оглядкой и осторожностью: так почему же встречи Паши и Риты прекратились?
Если бы этот вопрос не занимал Павла Николаевича Фомина, то это был бы не он, а какой-то его полный тёзка, однофамилец. Склонность размышлять об истоках и векторах, о «почему» и «зачем» не досталась Фомину просто, от рождения. Что-либо достаётся ребёнку «просто так», если родители невзначай, непреднамеренно, думая о своём, показывают привлекательность, результативность какого-то поведения, а ребёнку только-то и остаётся, что скопировать его. И всё потому, что детёныш так сконструирован, устроен – впитывать в себя всё впрок. Отсутствие в памяти у Павла сведений о склонности его родителей понимать природу своих стремлений и переживаний не означает отсутствие у них такого желании. Но то, что принято называть рефлексией, не наблюдалось в разговорах отца и матери между собой или с его старшей сестрой. Скорей наоборот, тихонько проигрывался рефрен «не стоит усложнять».
Фомин никогда не думал о себе, как о «психоаналитике», и вовсе не по формальной причине отсутствия специального обучения, подтверждённого сертификатом; для украшения стен кабинетов красивую бумагу о квалификации отдельные коллеги легко сочиняли сами. Впадая в грех беспристрастной объективности, Павел Николаевич на лекции студентам уверенно упоминал о смысловой пропасти, отделяющей фундаментальные попытки создания всеобъемлющей теории человекоустройства от конкурентной борьбы за монопольное право вещать пророчества о будущем людей, хищнически паря над ними. – «Запах хищных птиц не поощряет к долгому соседству с ними». – Или, вот ещё: – «Люди, стремящиеся к большей осмысленности, не являются коленопреклонёнными просителями у прагматичных египетских жрецов бога Ра или носителей тайного знания о Матрице Мироздания, как бы ни презентовали те свою исключительность и превосходство». (Двойственные чувства: некоторым студентам нравилось участвовать в подобных измышлениях на тему социальной полуистины.)
Итак, по своей невесть откуда взявшейся склонности, Павел, озадаченный прекращением встреч, раздумывал о привычке доверчиво привязываться – по-детски удобной, но унылой, об их обоюдном страхе сближения – последствии истощающего опыта их предыдущих браков. Но разве брачное продолжение подразумевалось кем-либо из них двоих? Нет, такого ощущения не было…
Тогда что же – недоверие? Вдруг партнёр «приберёт к рукам независимость»? О чём это слово? Это тогда, когда иметь ежевечернюю крышу над головой и не иссохнуть от голода не зависит от другого человека? Такое понятней, но фантастично.
Затруднительно представить бытовую совместимость (а это ещё что?) столь разных людей. Они жили в противоположных частях города. Разные берега реки, Паша – восток города, а Рита – запад. Она всего пару лет назад переехала с дочерями в новую квартиру, только выплатила кредит, обустроилась всем необходимым, тщательно и с удовольствием подбирая многочисленные детали собственного дома. Складки штор с лёгкой серебристой нитью неожиданно находили мягкий отклик в приглушённо-серебристой матовости дверей. И много-много чего ещё.
А не воспользоваться ли терминологией сведущих во всём людей, которые легко отличают собственную мудрость от мудрствования других – «не сошлись характерами»? Практичность, «материальность» Маргариты и въедливый «книголюбивый» склад Павла не захотели уживаться друг с другом? Идея имеет сырой вкус поспешно приготовленной рыбы, которую, к тому же, забыли посолить: лучше бы «ведающим всё» людям пришло на ум что-нибудь поинтересней. Настоящей загадкой для Павла было несомненное Ритино представление, что ей должны, а она имеет право. Что, если эта загадка и была основой его притяжения, её магнетизма? Шаблон из детских сказок о распространённости подобного среди наследных принцесс, в современном пересказе – среди мажоров. Но в её детство накрепко впечатано вспоминание о стоянии в морозной уличной очереди людей, объединённых ожиданием выброски-десанта дешёвых кур, «фиолетовых, как лампочки новогодней гирлянды». Там же – помощь по хозяйству в семье, где не чувствуют себя в бедности только благодаря сравнению с соседской нуждой.
Рита могла прийти на день рожденья к подружке без подарка, извинившись, что не успела. Она верила, что её присутствие и есть настоящий подарок. Верила «естественно», «органично» – какие слова ни подбери, всё без обмана. Вера как инфекция. Защититься от заражения могли только отдельные мизантропы. Примечательно, что обмен оказывался сбалансированным: Рита никак не стремилась затмить хозяйку: ни рассказами, намекающими на свои достоинства или достижения, ни просто ярким разговором, ни зажигающим обаянием. Ощущение, что от неё ничего не убудет и на втором плане, отливалось в слова благодарности подруге; слова насыщали ту благодаря искренности, а не количеству. Любой из гостей, кто чувствителен к манере людей манипулировать, использовать других в своих интересах, не мог упрекнуть Риту в корысти. Что не помешало ей при прощании взять предложенный растроганной подругой янтарный браслетик.
Рита была практична. (До безобразия. Либо, если захотите, в хорошем смысле слова.) Как-то купила на распродаже трёхтомник избранных произведений – романы, поэмы – входящего в моду несколько лет кряду Вадима Верторецкого. «Над главою нависла глава, – ты у сердца такая одна, -тра-та-та, тра-тата, трата-та…». Она подарила трём разным людям по тому. Двум своим коллегам, которые мало общались между собой, она сказала, что дарит намеренно только второй (третий) том с тем, чтобы они могли растянуть удовольствие знакомства с «умопомрачительным» писателем. Третий, для которого один из предыдущих был другом, а другой приятелем, услышал, что именно ему выпадает удобный случай «познакомить ближе двух замечательных людей». Фомин не читал Верторецкого, но с непосредственностью ребёнка верил, что невероятное случается; допускал идею создания Верторецким бессмертного шедевра: презумпция гениальности. О себе он знал определённо: если бы творчество автора отозвалось восхищением, то, с нарицательной прямотой полковника кавалерии, он купил бы по любой цене трёхтомник и подарил его другу без всяких затей.
Разве приведённый пример не усиливает версию о разнице в характерах как причине расставания? Подумаешь, эка невидаль, разница в характерах! Традиционная, но никудышная маскировка. Фомин готов поклясться, что подобные различия его никак не смущали: он Рите не педагог-наставник. Да и ясно понимал, что невозможно улучшить «технику перестановки пары ног», не попортив тем самым целостное движение всей сороконожки, грациозной Маргариты.
Стоило ему запустить процесс генерации гипотез о причине расставания, и они стали в очередь, не ранжируясь по нелепости. Подвернулась для рассмотрения и типовая: родители делают ставку на детей; это там, где стакан воды рифмуется с подмигивающей двусмысленностью протянутой руки. Следовательно, для этого от детей следует скрывать свою самодостаточность и благополучие. Усилиями Павла и Маргариты факт новых взаимоотношений не был официально представлен детям. Но те, конечно же, не могли не замечать, что существенная часть жизни отца (матери) заключается не только в работе. Что, если они в своей эгоистичности, часто и небеспочвенно приписываемой детям, создали перед родителями выбор? (Предложенные кем-то сентенции о детях и цветах…)
Если со стороны детей такое ни исключить, ни подтвердить не имеется возможности, то относительно себя Павел счёл версию нежизнеспособной. Чтобы выбрать прошлое, а не будущее, только недавно перешагнув за отметку сорокалетия? Не чувствовал ничего подобного, ни малейшего отклика ни в себе, ни в ощущениях от Риты.
Или всё намного прозаичней? И эпиграфом к ответу есть возглас «о секс, ты – мир!»? Заголовок на афише протеста, временный союз двух бунтарей-одиночек. Сейчас в Нижнем Вяземске уже не встретить круглые афишные тумбы, на которые в школьные годы Павла и Маргариты вручную наклеивались разные информационные плакаты и возле которых назначались свидания. Тонконогие конструкции для рекламных постеров пришли им на смену и в таком множестве, что перестали быть ориентиром для встреч. Итак, бунтари подросли и не пришли на свидание к афишной тумбе. То ли бунт себя исчерпал, то ли адресат бунта так и не отозвался. Ведь для начала бунта достаточно и воображаемых санкций, но для его продолжения необходима реальная подпитка, энергия противостояния.
Можно допустить, что и Фомин, и Горенко – каждый из них – признали какую-то свою правду. Указание того, что как начало, так и прекращение встреч есть двусторонний факт, не означает одной причины на двоих. Через два года они увидели друг друга в торговом центре: город хоть и большой, но общий. Поздоровались, улыбнулись друг-другу и – ограничились несколькими нейтральными фразами.
Скорее всего, стремление к получению абсолютного и окончательного ответа так и останется неудовлетворённым подобно полному и окончательному установлению назначения Стоунхенджа: либо ритуального, либо астрономического.
3
Что касается Павла Фомина, то женился он на последнем курсе университета, будучи студентом психологического факультета.
Много лет спустя, для усиления одного из своих тезисов на лекции по семейной психотерапии Фомин сымпровизировал, полагая, что шутит, но лицо его было сосредоточено и серьёзно: «Законодательно надо запретить жениться и иметь детей раньше тридцати лет, а лучше – сорока». Примерно тогда же, один хирург и одновременно клиент Фомина, не знающий ничего о биографии своего психотерапевта, использовал профессиональный образ для описания своей личной жизни: «Послеоперационный рубец на моей чувствительной натуре. И спаечная болезнь». Слушая его, Павел Николаевич в лице не изменился, но про себя ухмыльнулся.
Со своей будущей женой, Екатериной Свечкиной, студенткой биологического факультета, он познакомились летом в строительном отряде, сформированном из студентов пятых курсов разных факультетов университета. В Воловачинске, средоточии областной власти, куда прилетели студенты, отряд раздробили по разным объектам; бригада из десяти человек, среди которых, по патриархальному обыкновению, была одна девушка-кашевар, целые сутки пробиралась на север, до большого посёлка с невразумительным названием Подгорье.
Ни горы, ни холмы в посёлке не просматривались. Встретили их несколько больших луж с непромеренным фарватером и флегматичные собаки, что присматривали за двумя спотыкающимися фигурами в телогрейках и кепках. Две сотни давно не крашеных домов разного возраста одинаково навевали безнадёжную мысль о безвозвратно пропущенных сроках ремонта. Местный диалект – спотыкающаяся, сочащаяся через жаберные щели гогландская пьяновязь – простонародный аналог ботанического санскрита[5 -
Санскри?т – древний язык Индии, ныне мёртвый. Само слово «санскрит» означает «обработанный, совершенный», относится к индоиранской ветви индоевропейской языковой семьи. Санскрит важен для лингвистов сходством с древними языками Европы – латынью и греческим, он стал основой для развития сравнительно-исторического языкознания.]*. (Не путать с Ботническим!) Рядом, в двадцати километрах – посёлок покрупнее, трудоспособное население которого составляли рабочие металлургического комбината. Наверное, там делали танки или детали ракет; в моде было убеждение, что нельзя ошибиться, сказав так наугад.
Екатерина заведовала столовой, преобразуя до съедобного состояния почти безальтернативные крупы и консервы, а Павел работал на строительстве коровника. Впоследствии никак не мог вспомнить, видел ли за всё время хоть одну корову.
Заселились в клуб, приспособленный под общежитие; ребята – в комнатах по трое. Паша разместился вместе со своим однокурсником Саней Прошиным и студентом-филологом Колей, который в первую очередь увлекался тяжелой атлетикой, а уж потом – языками.
Примерно через две недели Коля, как раз по причине своего атлетизма, отправился к далёкому руководству в Воловачинске: за деньгами на закупку продуктов, на пополнение запасов гвоздей и прочего. И надо же – именно в этот вечер местная молодёжь пришла к общежитию-клубу «покалякать». Не было какой-либо объективируемой, доступной для предъявления причины для драки, да и повод пришлось поискать. Что делать, таков ритуал, без соблюдения которого туземцам могло не хватить водки, чтобы смыть с себя позор.
Сражение складывалось подобно ходу бесчисленных предыдущих баталий, описанных в устных хрониках. Если надеяться, что все студенты университета помнили сюжет «Войны и мира», то никому из них не придётся оказаться на месте Николая Ростова, «правдивого молодого человека», который рассказывал Бергу о своём участии в «героическом» Шенграбенском деле: «Ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки». Толстой пишет, как раненный Николай остался один: «Где были наши, где были французы – он не знал». Николай «…схватил пистолет и вместо того, чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы». (Страницы 223 и 285 до н.э.)
У входа в клуб единственная слабосильная лампочка без плафона освещала фигурки, которые сближались, ударялись друг о друга, иногда падали, затем вставали. Здесь не пригодится сравнение ни с изощрёнными македонскими фалангами, ни с Новгородским вече. (Всклокоченный экскурсовод, подвижный старичок с отблескивающей на солнце залысиной прочерчивал взмахами рук резкие линии над своей головой и рассказывал, как две толпы убеждённых в своей правоте новгородцев сталкивались на мосту в противоборстве. Победители выигрывали референдум по текущему вопросу.) Екатерина выкрикивала требования прекратить. Её голос был сжат от негодования, исходящий звук получался просящим. Более действенным оказался залп её недоумевающих вопросов в сторону атакующей стороны: «Что вы делаете? Ну что вы делаете?» Пусть довольно краткое, но зависание среди туземцев имело место быть. На её счастье, в этой местности сложился консенсус, согласно которому женщинам было отказано в роли участницы битвы.
На тактику войск сильно влияли особенности освещения: принадлежность бойцов к той или иной стороне определялась только на близком расстоянии. Подгорцы, теряющие дыхание или боеспособность от ловкого удара, могли сделать небольшое перемещение и наблюдать за происходящим из безопасной темноты. Когда дыхание и остальные боевые кондиции восстанавливались, возвращались. Студенты же темноты избегали, не зная, сколько там у неприятеля резервов. В какой-то момент получилось так, что на освещённом пятачке потрескавшегося асфальта «городских» оказалось больше. И нападавшие подгорцы удалились; однако, в сознании полной победы в пересчёте на потери: двое чужаков продолжали лежать. Один из товарищей Павла скоро пришёл в себя и самостоятельно доковылял до бетонной скамейки у двери клуба. Второй – это был Саня, невысокий и неспортивный, всю баталию находившийся в её геометрическом центре – смотрел на свою руку, иногда легонько стонал сквозь сжатые губы. Рука была как-то необычно развернута. Саня несколько раз вскрикнул, пока ему помогали дойти до той же скамьи.
Понадобилось время, чтобы отыскать кого-то из местных жителей из числа тех, что обладали исправной машиной. Уговорить оказалось несложно: возможностей подработать (за деньги ли, за водку…) у жителей посёлка было маловато и, буднично поторговавшись, от предложений они не отказывались. Саня, у которого, похоже, ещё и губа была порвана, уехал.
Приобретения Павла ограничились ушибленной ногой и заплывающим глазом. Екатерина долго не могла унять нервную дрожь и не хотела уходить в одиночество своей комнаты. Она шла рядом, выплёскивая, выплёвывая потрясение. И, продолжая говорить, зашла вместе с ним в комнату и не могла остановиться, и говорила… Павел предложил ей свободную кровать в комнате, но и лёжа Катя всё продолжала говорить. Через темноту слышались, «виднелись» слёзы.
– Паш, а Паш, – говорила она, словно такое обращение принято меж ними с незапамятных времён, и голос её дрожал, как смычок в руках скрипача, в глазах которого стоят слёзы; только публике трудно предположить, что поводом для них может служить не обязательно творческий экстаз, но, например, и обострившийся конъюнктивит. – Как это жестоко! Как это можно?
Нужно иметь особое музыкальное чувство, чтобы различать место экзальтации в единой последовательности произведения.
Мужская сущность в одном из своих измерений взяла верх: желая, стараясь её успокоить, Павел подошёл, наклонился, положил руку на плечо и легонечко погладил. А когда Катя ответила (щекой ли, ладонью ли, проведённой по руке?) и не отпускала его руку, то отчётливо проступила следующая часть мужской сути.
Как минимум найдутся три причины, по которым у молодых людей не было при себе ни презервативов известного бренда «мало ли что», ни мыслей о них. (См. «1986 год», Большая Просоветская Энциклопедия, изд-во «Самосев».) Забеременела Катя легко и сразу, что выяснилось скоро. Так, как крестьянки девятнадцатого века по представлению писателя века двадцатого: в поле, между вязанием снопов сена и приготовлением щей.
Стоит попридержать поспешное предположение, что архаичный Фомин женится подобно человеку чести из поучительных романов о дворянском быте и мужском благородстве как его атрибуте. Доказательством существования и потенциальной действенности таковых учебных пособий по мужскому благородству служит дорожная история одного знакомца, бородатого учителя географии. Бородачу как-то пришлось ехать в поезде по какому-то неотложному случаю. Дело было сразу после операции и выписки из больницы с предписанием не тревожить свеженький шов на животе. При посадке в вагон, в купе, где он уже расположился, зашли две женщины и попросили уступить нижнее место. Мужчина отказать не смог. Постеснялся сказать об операции. (Придушенный призрак приглушённого диалога с мамой.) Ночью он почти не спал, подкладывал полотенце под ропот недовольного, кровоточащего шва. И до самого утра географ так и не решился спуститься вниз, к своей сумке с дорожной аптечкой.
Катя нравилась Фомину с первого дня знакомства. Тонкие открытые руки, соразмерные длинным ногам, образовывали комфортный глазу смуглый фон. Чёрные глаза с легко изогнутым разрезом деликатно намекали на томность восточной крови. Их контраст со светло-русыми волосами сразу обеспечил узнаваемость. Волосы не длинные, но достаточные, чтобы на пути к Подгорью трепетать на ветру, поощряя фантазии молодого человека. Потом к первому впечатлению добавилось ценимое Павлом отсутствие манерности; простая речь без ярких фразеологизмов и аллегорий, без примеси развязности. Обезличенный опыт школьных лет напитывал неоправданную антипатию, которую он испытывал к типажу признанной красавицы. И в этом измерении Екатерина достаточно отличалась от эталона красоты, выигрывая тем в его глазах.
Этапы их знакомства резко очерчены: сначала ритуальные разговоры на неоригинальные темы – дозированные и эпизодические. Затем, после битвы при Подгорском Клубе, знакомство стремительное и сладострастное. И уж далее – знакомство обстоятельное, и, как они безосновательно уверили себя, полное.
Сколько Катя себя помнила, она хорошо училась. Интересовалась всем, что ценилось в студенческой среде: театр, музеи, вечера поэзии, книги. Спортивная: плавание, лыжи, бадминтон, лёгкая атлетика… Решительная. Это прилагательное обыкновенно для характеристик, но лишь косвенно пригодно для объяснения наблюдаемого эффекта. Екатерина поразила бригадира, сорокалетнего строителя из Воловачинска, когда тот стал по властной инерции жёстко расписывать ей идеальный алгоритм кормления бригады: «Григорий Константинович, вынуждена перебить, обязана идти к плите. Вы тоже не будете возражать, если на ужин будет и съедобно, и вкусно». И, не ожидая, пока опешивший бригадир найдёт слова, ушла.
Цена характеристикам: если бы на месте Григория Константиновича оказался Константин Григорьевич, вдохновенный пропагандист домостроя, то эффект Катиных слов оказался бы неприглядным. И тогда автору характеристики без колебаний придётся, исходя из последствий, вычеркнуть из заготовленного шаблона «решительность» и вывести импульсивность да несдержанность на язык из тех же Катиных слов.
Жизнерадостная – не оглушающе, но громко. В унынии и грусти не замечена вовсе. (Что должно бы заставить насторожиться: самое живое в человеке обнаруживается в часы его сомнений. Но не заставило.) Хозяйственная: умела шить, вязать и могла приготовить как сытное, так и сладкое блюдо по редкому и сложному рецепту. Поверх того – фотографировала, пела, могла и костёр развести, и палатку поставить. Достоинства множатся с числом умений. Из-за нехватки запятых – неполный список. Итого: блестящая самопрезентация плюс, как сказал просвещённый метеоролог, «эффект самозабвенного, раннего цветения черёмухи, поощрённой жаркими воздушными массами из Африки».
Правильная старательная девочка, тщательно усвоившая урок: «ученье – свет…». Всему она училась старательно. Как будничная отличница: без благословенной лёгкости урождённого вундеркинда, но и без заразительно удручающих потуг тех, кто добивается высоких отметок растущими по экспоненте часами аккуратного исполнения учительских заданий. Такой же старательной ученицей-отличницей стала Катя и в «путешествии в страну телесного», как она выразилась. Путешествие-обучение, которое начала от нулевого столба, девственницей. Во избежание излишнего риска и нежелательных приключений она следовала рекомендованным в путеводителях туристическим маршрутам, изучала и классифицировала скрытые закоулки и внутренние дворики наслаждений, обнаруженные в локальных экспедициях.
А что Павел? К ответу следует подбираться издалека. Как к вопросу «что общего между патологоанатомом и психологом?». Ответ: и тот, и другой имеют дело с человеком. А что общего между дружбой и брачными отношениями? Ответ: и тому, и другому человек обучается.
Покажется странным поинтересоваться, где Паша научился дружить. Начало учёбы датируется посещением детского сада в четырехлетнем возрасте, а также позволением пользоваться придомовой территорией без поминутного присмотра. В школе, говоря казённым языком образовательных учреждений, прошёл тематическое усовершенствование. Но такой предмет, как практическое человекопонимание не входил в программу не только школьную, но и факультета психологии. Мог ли он научиться понимать человека у своих родителей? Да что это за способность такая – понимать человека?! Любить Катюшу, придумывать её, делать ей предложение – да, к этому способен.
Что Фомин знал, что мог знать о браке? Не дождался, пока министерство образования одобрит руководство по брачным отношениям: выжимка и выпарка из стерилизованного гибрида «Анны Карениной» и «Что такое хорошо и что такое плохо». (Подготовлено авторским коллективом весталок Воловачинского областного педагогического университета.)
В средневековом трактате барона фон Бредгаузена о движении к браку есть много поэтических вольностей. Отвергнув сетования и сожаления как недостойные подлинного учёного, он наблюдает, что некоторые пары дрейфуют в сторону брака на льдинах, подневольных ветрам и течениям. Других, привязанных к стременам, в сладострастии мчат туда же обезумевшие лошади. Да-да – лошади, а не секс! Который есть слово заимствованное, пришедшее в повседневную русскую речь недавно. Фон Бредгаузена значительно проще оправдать за тот факт, что он не заглядывал в современный толковый словарь русского языка. Означает ли заимствованное слово что-то между соитием и постельными утехами? А как насчёт полового акта? Кто во что горазд… В нашем случае Фомина и Свечкину соединил и не секс, и отнюдь не служащая бюро записей актов гражданского состояния. По выражению барона, им «покровительствовал певучий Гименей». Это он, потирая руки и скрепляя доверие печатью, нашёптывал, побуждал повторять: «Я хочу от тебя детей. Знаю, ты защитишь нас, наш очаг. Сохранишь наш очаг. Очаг. Наш». Животно-доисторическое доверие Катюши востребовало, всколыхнуло (точнее, взбултыхнуло) Пашину силу и придало ей форму: оберегать.
Для Екатерины мир Павла – мир неожиданный, внезапный. Так, пеший путник в окружении примелькавшихся, похожих друг на друга холмов и круч долго, шаг за шагом, идёт по узкой пологой тропке, вьющейся среди каменистых склонов. И вот он ускоряет шаг, уже надеясь на близкую встречу с короной из заснеженных пиков, обещанную географической картой всем добросовестным посетителям. Очередной шаг на очередном, непримечательном, повороте тропы – и… Взгляд, давно привыкший прощупывать, приглядывать предстоящее место под ногой, остаётся один на один с недоступной разумению огромностью горной панорамы вместе с застывшим над ней единственным облаком, величину которого не с чем соотнести. Недоступно ожиданию.
После стройотряда, в конце августа, Катя поехала на пару недель к подруге, живущей в Расторопчине-на-Ахмуре. Долгожданные письма, полные ссылок, понятных только двум влюблённым, оборачивались за три дня, а иногда и за два. Междугородние звонки из чрева душных кабинок, рафинированные телефонией счастливые голоса и единение коротких пауз. Отменный набор симптомов любовного воспаления. Насколько Паша скучал, настолько была велика радость встречи на вокзале. Если её измерять, то или количеством гелия, отправляющего дирижабль в «небесную высь», или эталоном радости, пережитой им тоже на вокзале: при отправлении поезда, увозящего прочь от режуще-постылых мест пребывания «на действительной военной службе». (Мысль об измерении всего сущего – вторая по частоте среди землян, делящих планету вместе с имхонянами[6 -
ИМХО – это русифицированная версия аббревиатуры IMHO: «InMyHumbleOpinion», что в переводе значит «по моему скромному мнению». Таким образом человек демонстрирует, что его высказывание – не истина в последней инстанции, а субъективное мнение. Своего рода «оберег» от дальнейших споров и критики сказанного. Правда, на практике, такое мнение трудно назвать скромным. Скорее оно указывает на твёрдую убеждённость в сказанном. Другими словами, «есть два мнения: моё и неправильное».]* в две тысячи шестьдесят третьем году.)
Родители – и Павла, и Екатерины – оказались застигнуты врасплох: два с половиной месяца назад, перед отъездом в стройотряд, все существенные, по их оценке, планы детей являли стадию кокона и откладывали своё вылупление до защиты университетского диплома. И тут – сразу такое событие! Катя была единственным ребёнком у своих хлопотливых родителей, хотя её проживание в общежитии делало своё дело приучения их к дистанции. А Женя, сестра Павла, старше его на девять лет, успела замариновать пессимизм в прогнозах об изменении своего семейного статуса. Внезапность того, что считалось естественным и даже желанным теоретически, имела единственным последствием задетую и перевёрнутую чашку с чаем, которой не повезло (нечего жаловаться: сама виновата) стоять перед Зинаидой Емельяновной в миг оглашения указа о переустройстве Солнечной системы. Пока осколки сметаются в совок, все «но» успевают аккуратно накрыться мудрой благожелательностью, как собирающийся разгореться огонь – плотным покрывалом.
Приближение к свадьбе «как у всех»: знакомство с родителями избранницы (избранника), покупка обручальных колец, застолье в банкетном зале с многократным «горько! горько! горько!». Родители Кати приехали из небольшого городка, расположенного в шестидесяти девяти километрах пути на электричке. Название города – Ново-Фоминск – дополнительный источник шуток захмелевших гостей.
