стиснутые пальцы и текли по рукам, медленно утопая в широких складках рукавов небесно – голубого одеяния.
Увидев верную подругу в таком состоянии, Птолетит растерялся. Он подошел к ней и нежно коснулся рукой ее чела.
– Ты не должна так страдать, Элионте. Я… просто не могу смотреть на твои страдания! Я слишком много вижу их на Земле, и они разрывают мне сердце! Я никогда не окажусь на месте Моремика, слышишь?
Она открыла лицо и в глазах ее, тотчас же устремленных на него, вспыхнула надежда.
– Ты не окажешься на его месте? Правда?
– Нет! Я навсегда останусь рядом с тобой!
– И ты… никогда не откажешься от своих слов?
– Нет! Я не откажусь от них ради того, чтобы ты никогда не страдала так, как сейчас.
Она улыбнулась! И солнце засияло в ее голубых наполненных соленой влагой глазах, и алые губы ее зашептали слова благодарности, адресованные не то Птолетиту, не то всемогущему Творцу небесному, вразумившему ее сердечного друга.
А потом они, как и прежде, взялись за руки и медленно спустились с небольшого пологого овражка к озеру, присев на мягкую, кудрявую траву, опустили ноги в прохладную бодрящую воду его.
Элионте положила голову на плечо Птолетита, ожидая прежних, блаженных, умиротворяющих ее в такие минуты ощущений, и… не испытала ничего подобного на сей раз. – Почему? – искрометной стрелой пронесся тревожный вопрос в ее разуме. – Почему?
Ответ нашелся сам собой, лишь только она повернула голову и взглянула на Птолетита. Глаза ее друга были точьо такими же, какими она увидела их тогда у Священного храма.
Она медленно отвела взгляд, больше не в силах что-либо сказать ему, понимая всю пустоту своих старательно приводимых доводов, и принялась утешать себя, думая, как ей казалось, о самом главном – о его обещании. Однако в голове ее теперь уже вертелся еще один вопрос, который Элионте не могла не задать, и она спросила.
– Но ты ведь не пойдешь к «Нему», также как Моремик?
– Пойду!
– Ее глаза снова наполнились слезами.
– Я пойду к нему, Элионте, я должен спросить у него кое-что важное и получить ответ!
– Но ты же знаешь, что это огромная дерзость и такой поступок навредит тебе! Ты не можешь так поступить! Обещай мне…
Он резко к ней повернулся, не дав договорить.
– Все, что смог, я тебе пообещал, Элионте и больше ты не должна злоупотреблять моим к тебе отношением!
…Послеполуденное солнце щедро одаривало своим ясным светом обширную равнину и возвышающиеся на ней невысокие пологие зеленеющие холмы. Едва угадывающаяся извилистая тропинка, по которой шагал Птолетит, направляла его стопы к подножью высокой горы, венчавшей собою всю зримую часть этого равнинного пространства, на которой, среди благоухающей цветущей растительности располагалось недоступная ангельскому глазу божья обитель. Златокудрый ангел решительно шагал вперед, и мысленно готовился к встрече со Всемогущим.
С чего начать? – думал Птолетит. Он перебирал вопросы, пытаясь выделить среди них самый значимый, который сумел бы дать понять Всевышнему, в каком предельном состоянии находится его непокорный слуга. Хотя, какая разница, с чего начать? Ведь Бог уже наверняка знает, чем полны его мысли, и с той самой минуты, как только он, выбравшись из райского святилища, сделал свой первый шаг по направлению к его обители, ожидает его появления. Высокая гора, которая, казалось, находится совсем близко, приближалась к нему на удивление медленно, и Птолетит, терзаясь нетерпением, все чаще и чаще ускорял шаги. И вот когда, наконец, подножье Великой возвышенности предстало перед его взором, он, ощутив волнение, в нерешительности остановился. Стоит ли ему подниматься наверх? Или мысленно призвать к себе Бога, уповая на его милость и снисхождение к несчастному ангелу, и скромно ждать его появления, присев на один из пяти больших камней, хаотично разметавшихся у самого подножья горы? Однако долго над этим раздумывать Птолетиту не пришлось. Через мгновение после этих мыслей, пространство возле него осветилось прозрачным мерцающим светом, и благодатная длань Господа силой своего влияния, не сравнимая ни с чем по притяжению и блаженству, окутывающему всю его суть, плавно снизошла на златокудрого ангела.
– Господи! – только и успел вымолвить он, прежде чем перед его возбужденным взором предстал Создатель с таинственной, едва уловимой улыбкой на устах. Фалды его белых одежд, отороченных нежным золотым плетением кружев, слегка раскачивались под игривым дуновением ветерка, когда он, приблизившись к Птолетиту, положил свою горячую руку на его плечо. И этот жест, который сам по себе уже служил знаком проявления одобрения к его поступку, ободрил растерявшегося ангела.
– Господи, прости меня за столь дерзкий поступок и соизволь выслушать! – тут же воскликнул Птолетит, и его слова эхом прокатились по безмолвной равнине.
Светлый лик Господа озарился приветливой улыбкой.
– Я готов выслушать тебя, ангел мой, оттого я и здесь. – Сказал он, и, взяв Птолетита за руку, подвел к ближайшему плоскому камню.
– Давай-ка присядем и побеседуем, друг мой! Ведь я давно жду твоего появления.
– Правда? – удивился Птолетит.
– Да, с тех самых пор, как тебя одного среди многих стали глубоко волновать некоторые вопросы.
Птолетит с облегчением вздохнул, и в голове его невольно пронеслась мысль сожаления о том, что он не посмел раньше придти к Господу.
Они разместились на камне немного поодаль друг от друга, после чего Птолетит выжидательно взглянул на Всевышнего. Создатель, в свою очередь, вопросительно взглянул на неугомонного ангела, хоть и наперед знал то, на чем тот попытается сейчас сосредоточить все его внимание.
– Я слушаю тебя, Птолетит – сказал он, и в знак внимания склонил перед ангелом свою мудрую голову.
Птолетит, вмиг почувствовав облегчение, ощутил, как мысли в его голове тут же упорядочились, выстроившись в логический ряд, а язык, развязавшись сам собой абсолютно без всяких на то усилий, произнес вопрос.
– Скажи Господи, отчего человечество, созданное тобой в совокупе своем так безжалостно и жестоко по отношению не только к окружающему его Миру, но и друг к другу?
– О! Это сложный вопрос, на который нет однозначного, готового ответа. В этом следует разобраться Птолетит, и если ты хочешь постичь всю глубину последующего ответа, наберись терпения и приготовься к долгой беседе.
Неистовый ангел, вмиг став покорным, приложил руки к груди и с благоговением взглянул на Всевышнего.
– Я готов к долгому разговору, Господь мой, ибо это не дает мне покоя!
– Дело в том, что, создав человечество, я не имел цели создать зло, которым оно оперирует! Человек сотворил зло сам, и в этом, в большей степени, выражается свобода, дарованная ему мной!
– Как это? – удивился Птолетит.
– Очень просто! Зло – это своего рода предательство, совершаемое в условиях свободы.
– Предательство к кому?
– Предательство к своему создателю, то есть ко мне!
Птолетит вновь изумленно посмотрел на Бога. А тот, улыбнувшись, продолжил свои рассуждения.
– Дело в том, что при создании человечества я даровал ему определенную несвободу, однако, признав такой акт несправедливым, я вынужден был подарить ему и равнозначную свободу!
– И в чем же проявляются эти две стороны медали? – поинтересовался Птолетит.
– Несвобода – или нравственный закон, прежде всего, обусловлена моим присутствием в человеке, и к ней можно отнести такие категории как любовь, совесть и нравственность – все то, чем люди способны выделяться из остального живого Мира! Свобода же – истинна! И она заключается именно в самом человеке, а если сказать точнее – в человеческой самонадеянности! Ибо самонадеянность есть ни что иное, как слепота человека, отрекшегося от Божьего закона и не ведающего, что он творит!
– Не ведающего, что творит! – горестно повторил Птолетит.
– Да, Птолетит, люди свободны в своем желании оставаться слепыми.
– Так зачем же ты дал им эту свободу?
– Я не хотел сделать людей лишь рабами моими! Ибо в одной только несвободе не сможет
осуществляться предназначение человеческое!
– А в чем оно, это предназначение?
Создатель лукаво взглянул на своего собеседника.
– А этот вопрос и вовсе неизмерим в понятиях. Он поддается только чувственному восприятию, которое заключается, прежде всего, во времени и познании!
– Я полагаю, что этот вопрос неизмерим для всех, кроме тебя, Господи?
Создатель улыбнулся.
– Совершенно правильно! Однако на этот счет я могу тебе сказать только то, что предметное осознание человеческой роли будет означаться в темпе медленных эпох и веков, и это лично для тебя, Птолетит, вполне приемлемо!
Взгляд Птолетита помрачнел.
– Ты хочешь сказать, что я на протяжении столетий буду вынужден смотреть сквозь пальцы на все человеческие прегрешения и ждать незначительных перемен, которые в течение всего этого времени будут медленно подводить безжалостное человечество к какому-то его предназначению, задуманному тобой?
– Не кипятись, мой друг. Все, касающееся твоей критики в данный момент, имеет гораздо большее значение, чем ты себе представляешь. В предназначении человеческом видится не только судьба цивилизации, если рассматривать ее как отдельный элемент! Ведь человечество, ко всему прочему, является одной из деталей вселенческого процесса, встроенной в этот процесс, а потому вынужденной последовательно развиваться, участвуя в нем.
– Ты говоришь сейчас о человечестве в целом, как о механизме, но меня эта общая схема его развития не волнует, ведь боль моя проявляется в сопереживании за каждую отдельную человеческую душу здесь и сейчас! Ты же уводишь меня от этой темы, пытаясь прикрыть ее глобализацией своих идей, но от этого мои страдания, увы, не уменьшатся!
Птолетит, отчаявшись, безнадежно махнул рукой.
– Ты напрасно спешишь с выводами, Птолетит! Ведь я вовсе не увожу тебя от темы, а только пытаюсь подойти к ней таким образом. Говоря о роли человечества в темпе медленного течения эпох, я хочу сказать только то, что в развитии своем оно еще слишком молодо, и, отступив от закона моего, в силу дарованной свободы, идет вслепую куда попало, не ведая по молодости своей, что путь его, в конечном итоге, к закону и приведет! Однако человечество, обладая дарованной свободой, упрямо, а упрямству истину признавать несвойственно! Вот оно и копошится в этой своей мнимой свободе, и это, Птолетит, неизбежно!
– Ты говоришь, что в конечном итоге человечество все равно придет к закону?
– Безусловно!
– И что же, тогда исчезнут страдания?
– Конечно! Ведь люди, испробовав все, поймут, наконец, что избежать страданий и обрести свое счастье возможно только соблюдая закон. Они поймут, наконец, что и дан он был им именно для этой цели!
– Но, ведь до этого на Земле случиться еще столько бед! Не слишком ли велика цена твоей цели?
– Нет! В этом как раз и заключается предназначение человеческое!
– Но, как же быть мне? В чем я должен найти для себя утешение?
Всевышний улыбнулся.
– Коль ты приспешник божий – то в том же, в чем нахожу его я!
– Ты?
– Ну, да!
– Так ты… тоже от этого страдаешь?
– Увы! И может гораздо в большей степени, чем ты!
Птолетит недоуменно воззрился на Бога.
– И в чем же ты находишь утешение, Господи?
– В любви!
– В любви?
– Я нахожу утешение в любви к людям, а отсюда и к всепрощению их прегрешений! Ведь
только любовь в истинном своем проявлении может быть милосердной, долготерпимой, не мыслящей зла или отмщения.
– Прости, но мне такое не под силу, даже несмотря на то, что я твой приспешник!
– А это потому, Птолетит, что ты не познал истиной любви! Ибо только истинно любящий может все терпеть и прощать!
– Ну, что ж, выходит, я обречен на страдания!
– Я так не думаю, и мне кажется, что у тебя есть выбор.
– Выбор? Какой?
– Либо оставить все как есть, и обречь себя на вечное страдание, либо познать любовь и найти утешение в ней!
– Ты хочешь сказать, что даешь мне этот выбор?
– Именно так!
– И как же я смогу познать любовь?
– Это решать тебе!
– Но, если… Если я должен буду познать любовь к человечеству, значит и искать ее я должен среди людей.
– Выбор за тобой, Птолетит! Выбор за тобой!
Глаза Птолетита оживились.
– И каким же образом ты позволишь мне это сделать? Как я смогу отличить грань дозволенного и недозволенного тобой в познании этой самой любви?
Создатель лукаво улыбнулся.
– Для тебя я сотру все грани, Птолетит, ты этого заслуживаешь!
– Но!.. – произнес, было, Птолетит, однако пространство вокруг него тут же померкло и благодатное влияние, снизошедшее на него с появлением Господа, вновь улетучилось, а на другом краю камня, где только что сидел его собеседник, легкой, едва уловимой струйкой закрутился синеватый дымок и тут же растворился в лучах жаркого послеполуденного солнца.
