Она никогда прежде не испытывала таких ощущений. Казалось, что каждая клетка тела ликует, что все они разом вдруг пробудились и собрались внутри нее в новую форму. Она совсем не чувствовала усталости.
Музыка захватила ее и унесла в заоблачные дали. Эмоции переполняли, лились через край, и она даже не могла различить их – в едином котле смешались и радость, и тактильное наслаждение, и чувство гордости за свое решение, и даже легкая влюбленность во всех подряд.
К ней за час прикоснулось несколько мужчин, и так – с нежностью, трепетом, вниманием, что все ее внутренние резервуары, пересохшие за столько лет, наполнились живительной энергией. Она почувствовала себя живой, чуть ли не исцеленной. Подышать, почувствовать партнера, пройтись с ним за руку, ощущая тепло ладони, то уверенной, то ищущей уверенности, – Кате это было близко. Ее языком любви были прикосновения. И наконец, первый раз в жизни она разговаривала на своем языке, и в пространстве доверительности, созданном Лео, этот язык ни для кого не был иностранным, он стал общим для всех, его понимали и принимали. Уровень владения языком, конечно, был разным и очень личным.
Она вспомнила партнеров и почувствовала тепло в середине груди. Улыбчивый мужчина лет шестидесяти, в розовой рубашке, стеснительный сутулый парень в очках, сероглазый красавец ее возраста (как выяснилось, волонтер) и сам преподаватель, в котором она ощутила тонкую мужскую чувствительность, тщательно скрываемую за фасадом мачо, – Кате было хорошо с ними.
Она, как преподаватель, умеющий держать внимание большой аудитории, восхитилась талантом Лео создать атмосферу доверия сразу же, на первом уроке. Ученики чувствовали себя свободно. Время от времени раздавались смущенные смешки. Она поймала себя на мысли, что ей здесь лучше, чем дома.
И еще подумала, что никогда толком не общалась с мужчинами. Кто был в ее жизни – отец да муж. Пара-тройка коллег по университету… Она боялась мужчин. А они ее не понимали. Как могут сосуществовать в одном пространстве две параллельные вселенные, мужчины и женщины? – размышляла она, возвращаясь с занятия. – И как они находят точки соприкосновения?
Ей понравился сероглазый.
– Александр, – сразу представился он, когда она подошла, – но для вас просто Саша.
Он был обаятелен и даже пошутил, когда она ходила с ним за ручку:
– Вы так хорошо меня слышите, что с вами хоть к алтарю!
Она вздрогнула и бросила на него изумленный взгляд. Он, увидев, как изменилось выражение ее лица, легонько сжал ее руку:
– Не волнуйтесь, это дело добровольное!
И они оба засмеялись, но смолкли под строгим взглядом Анжелы. Волонтер подмигнул Кате и сделал серьезное, «вдумчивое» лицо. Она прыснула, как девочка, и быстро глянула на Анжелу. Та ничего не заметила, и Катя облегченно выдохнула. Даже здесь, на танцах, никак она не могла избавитьсяот синдрома отличницы. Сашка дружески похлопал ее по руке. С ним было легко. Он, как мотылек, порхал и радовался каждому мгновению.
Когда Катя встала в пару к Лео и коснулась ладонями его рук, она испугалась: это было так интимно, почти сокровенно. Его теплые чуткие руки, казалось, ласкали. Ни отец, ни муж так к ней не прикасались. Они обнимали ее сухо, быстро, всегда на бегу, глядя в сторону, как будто не считали это ни нужным, ни важным и жалели потратить несколько секунд, чтобы вот так просто побыть с ней. Как с дочкой, как с женщиной. Постоять спокойно, подарить несколько мгновений совместного бытия.
А Лео…он как будто искупал ее в океане внимания и чуткости. Он был полностью с ней, только с ней. И слушал ее, и отвечал. Время потерялось. Хронос превратился в Кайрос, в момент, когда происходит что-то уникальное, особенное, способное навсегда изменить жизнь человека, в момент, который не признает ни прошлого, ни будущего, а только настоящее.
Она почувствовала, что пространство вокруг них уплотнилось и замерло, чтобы дать им возможность узнать друг друга. Его руки… да, ласкали. Он держал ладони раскрытыми кверху, но они – ласкали. Было чувство, что он признается ей в любви. Неужели это у него со всеми так? Или она себе что-то придумала? В тот момент ей невыносимо захотелось посмотреть на него, и она приоткрыла глаза. Он стоял с закрытыми глазами, и лицо его сияло, как у Иисуса после вознесения. Казалось, его душа вырвалась из тела и, ликуя, покоряет небеса.
«Неужели это и есть танго? – подумала она. – Как же я могла так долго этого не знать, жить как в пустыне, в сухом научном мире, среди мужчин, которые редко бывают нежны?»
В конце урока Лео и Анжела встали в пару и станцевали под «Un tango y nada mas»[9 - «Танго и ничего больше» (исп.)]Ди Сарли[10 - Карлос ди Сарли, настоящее имя Кайетано ди Сарли – композитор, пианист и дирижёр оркестра аргентинского танго, при жизни получил прозвище «Сеньор танго».]. Как же это было захватывающе! В полноте своей молодой и жизнеутверждающей энергии они сияли красотой. Он был сдержан и сосредоточенно глядел в пустоту перед собой, будто общался с кем-то незримым, она обвивала его рукой за шею, а светлые волосы спадали ниже лопаток роскошной волной.
Катя вздохнула. И у нее раньше были густые волосы…
Нельзя, нельзя давать волю отчаянию! Не за тем она сюда пришла. Нужно порадоваться, что такая красота вошла в ее жизнь, что теперь она сама станет частью нового мира, открывшего ей объятья и поманившего обещанием блаженства.
А может, рак излечим? Нужно просто танцевать и жить по-настоящему.
Она вспомнила, как приняла это решение. Это произошло через неделю после дня рождения.
В начале сентября ей исполнилось сорок шесть. Зеленая листва играла редкими золотистыми брызгами под лучами еще теплого, но уже стареющего солнца, и, пока Катя шла по парку, ей даже казалось, что она слышит, как листья тихо и мелодично звенят, словно мониста у цыганки. «Позолоти ручку, погадаю. И будет тебе король червовый, и дальняя дорога, и дом богатый, и…»
– Да ничего уже не будет, – мрачно сказал она сама себе, отмахнулась от видения, и цыганка, испуганно зыркнув, исчезла. – Все. Жизнь прожита. А что в ней было?
Она ненавидела свой день рождения, который каждый год прибавлял еще одну цифру к двадцати, потом к тридцати, потом к сорока. В двадцать ей казалось, что она уже ничего не успела в жизни, что она бездарность, а вот Гайдар в шестнадцать командовал полком, а вот Александр Македонский в двадцать уже царствовал. В тридцать, когда уже были семья, и двое детей, и работа в университете, и кандидатская, она более-менее примирилась с реальностью и с собой через материнство и научную карьеру, но с ужасом смотрела в будущее, где дети уже взрослые и в ней не нуждаются и она совсем одна. В сорок пять это тревожное будущее превратилось в настоящее и она осталась с младшей дочкой, студенткой, в родительской квартире, которую удалось сохранить после развода.
Сорок шесть лет. Это почти пятьдесят. Возраст дожития. «Кому нужны такие женщины?» – думала она, злобно пиная ковер из коричневеющих листьев, потерявших былую красоту и сморщенных, как руки старушки. «Никому», – отвечала сама себе. И что теперь, что дальше-то? Внутренний критик зацепил за туго стянутый узел боли, в котором слиплись неоправдавшиеся ожидания, претензии к миру, к мужчинам и к себе, чувство самоуничижения и сожаление о жизни, прожитой бездарно и как-то пресно, что ли. Ненависть к себе стояла перед ней в полный рост. Ведь она, Катя, не Лермонтов, которой погиб в двадцать семь, не Пушкин, который умер в тридцать семь, не какая-нибудь там Жанна д’Арк, которую уже в девятнадцать сожгли… но ведь как она боролась за свою страну, как боролась!
В голове, как злые осы, жужжали и кусались ядовитые сравнения, но как она ни старалась с детства соответствовать папиным ожиданиям, никак не могла встать в один ряд с Пушкиным, Александром Македонским и Жанной д’Арк.
«Ради великой цели и умереть не страшно», – сказал однажды папа, собираясь на научную конференцию и стоя в праздничном костюме перед зеркалом. Мама заботливо оглаживала щеточкой полы пиджака, смахивая невидимые пылинки. Папа раздраженно повел плечом, и мама отдернула руку.
– Ну а ты, муха? – он с интересом приподнял густую бровь с импозантными штрихами седины. – Ради чего будешь умирать?
В двенадцать лет мысль о том, что умирать надо ради чего-то, Катю совершенно ошеломила. И сейчас, в сорок шесть, этот вопрос снова разверзся перед ней, как бездна.
Умирать, вообще-то, не хотелось.
Но и жить не получалось.
И как же я умудрилась соорудить себе такую жизнь, в которой, если разобраться, я чувствую себя вечной жертвой?
Страдать не хотелось, но кто же ее заставлял? Почему сейчас, оглядываясь назад, она видит, что профукала что-то главное. Может, папа был прав и того большого, ради чего стоило даже умереть, так и не случилось в ее жизни?
На курсах психологической помощи онкобольным тренер, молодая позитивная девочка с веснушками, бодро и звонко рассказывала, как надо любить жизнь и находиться «в моменте». Ее Катя тоже тихо ненавидела. «Хорошо ей, она молодая», – нашёптывал внутренний голос. Опять этот судья! Удивительно, насколько он меняет облик, да так, что его не поймать с поличным. Сейчас его скрипучий стариковский голос с горьким сарказмом повторял всем известную фразу: «А в сорок лет жизнь только начинается». И тут же кривлялся: «Вот бред! Сладкие сказочки от Владимира Меньшова! Все такие умные, учат, учат…»
Она вздохнула. Бесконечные разговоры внутри головы уже начинали походить на шизофрению. Может, ей к Римме пора?
Она вышла из парка. Истеричный гул города нестройным хором сообщал о своих проблемах: где-то сиреной орала скорая, машины неприязненно гудели, пешеходы шаркали ногами по асфальту, дети капризничали и что-то выклянчивали у матерей. На остановке шумные восточные люди выясняли отношения на своем птичьем наречии. Каждый резкий звук причинял Екатерине почти физическую боль.
«Удавиться, что ли? – уныло подумала она. – Нет, и удавиться кишка тонка». Ни жить, ни умереть толком не получалось.
Ветер, уже наигравшись золотыми монистами берез, решил поиграть с ее волосами. Да не тут-то было. Волосы были спрятаны под шелковой косынкой, туго стянутой сзади, – ни запутать их, ни разметать. Ветер поблуждал по лицу, на котором словно маска, застыло выражение отчужденности – будто кто-то изнутри с какой-то брезгливой неприязнью отталкивал и это лицо, и это тело. Тогда ветер погладил лоб с двумя параллельными бороздками, что становились глубже, когда она думала, и удалился. Ему хотелось творческих свободных бесчинств – сорвать с кого-нибудь шапку, вырвать из рук пакет с чипсами, забраться под кашне и пощекотать чью-нибудь ключицу прохладными губами. Эта женщина была скучной для ветра. Она только поплотнее запахнула полы серого кардигана и чуть быстрее зашаркала по улице.
Последняя, четвертая химия далась особенно тяжело. Тошнота и слабость начинались с самого утра, ее «водило» по комнате, и ей казалось, что она не может попасть в собственное тело.
– Гуляйте понемногу, – посоветовал вчера врач, отпуская ее. Ей казалось, что он не пытался даже изобразить участие. Наверное, привык уже ко всему. И не различал их. Они приходят, лечатся, борются. Кто-то возвращается потом, с желтоватым лицом и заостренным подбородком. Худые, почти прозрачные тела колышутся при соприкосновении с землей, словно готовясь оттолкнуться от нее и воспарить. Другие, воспарившие, больше уже никогда не придут.
Она кивнула. Все рекомендации она выполняла неукоснительно, но не потому, что хотела жить и боролась за каждую секунду этой жизни, а потому, что привыкла. Привыкла все делать правильно. Как сказали. И еще потому, что ей было все равно – надо же чем-то занять себя. Поэтому ходила в парк и гуляла от скамейки к скамейке. Несколько шагов – остановка, передышка. Ноги как свинцовые, а каждый шаг – достижение. Она валилась на скамейку. Самое сложное – потом встать. Тело хотело растечься прямо здесь и никуда больше не двигаться. Ему казалось, что весь ресурс исчерпан. Но, посидев минут пятнадцать, она усилием штангиста, делающего последний выпад, выкидывала тело вперед и заставляла сделать новый первый шаг. Так они и договаривались: оно капризничало, она применяла железную волю. Иногда упрашивала. Иногда плакала.
Теперь ноги привели ее к автобусной остановке. Кажется, что-то надо было купить в овощном ларьке. Она остановилась, вспоминая. Машинально скользнула глазами по афишам Дворца культуры железнодорожников, где часто давали спектакли приезжие театральные труппы. Знакомые с юности лица, постаревшие и мудрые, словно увещевали с плакатов: «Ничто не вечно, видишь, и мы уже не те. Хотя и молодимся. Хотя и фотошоп».
На одном из плакатов страстная девушка в неестественном, но прекрасном изгибе, опиралась спиной на локоть не менее страстного мужчины, который склонился к ней и почти касался губами ее лица. Всем своим гордым видом он будто объявлял миру: «Посмотрите на настоящего мужчину».
«Приглашаем на уроки аргентинского танго», – большими, алыми, как платье танцовщицы, буквами было написано внизу.
Она неприязненно хмыкнула и отвернулась.
– Готовьтесь, – сказал ей врач напоследок. – Анализы неплохие, еще три химиотерапии, и сможете отдохнуть немного.
Еще три. Это много? Или мало? Как выжить после них? Она стояла у Дворца культуры, а глаза блуждали по яркому плакату с танцовщиками.
– Вот пойду и запишусь! – с вызовом сказала она себе.
– Не пойдешь, ты же трусишка, – снисходительно ответил кто-то внутри. Ей даже показалось, что она увидела маленького человечка, клерка в клетчатом пиджачке. Неужели это снова судья? Преобразился в циничного клерка. Он сидел за маленькой допотопной конторкой и неспешно пил чай, но, когда внутренняя Женщина предложила свое «безумство», он поперхнулся от неожиданности. Однако быстро понял, что его стабильности ничего не угрожает. Да что она сделает?
– Пойду! – еще раз сказала Женщина, нежная, как незабудка, впрочем, уже порядком потрепанная невниманием. – Я хочу танцевать, – с неожиданной силой произнесла она, а Клерк тире Судья снова поперхнулся.
– Да куда тебе! – возмущенно заверещал он. – Ты на себя давно в зеркало смотрела?
В зеркало она смотрела каждое утро. Вглядывалась в ставшее незнакомым осунувшееся лицо, серые глаза, блеклые и полупрозрачные. Темные круги под глазами старили ее еще больше. А пух на голове выглядел жалко и неопрятно, будто кто-то хотел покрасить его белоснежной краской, но ее не хватило.
– Тебе с таким видом только в пещере сидеть!
– В пещере?! – В этот момент поблизости отчетливо раздалось: «Следуй своим желаниям». Она даже оглянулась, чтобы посмотреть, кто ей это шепнул на ухо. Но вокруг никого не было, лишь ветер играл краешком плаката.
– Куплю парик и приду, – пообещала она танцорам.
И пришла.
Глава 8
– А сейчас подумай о своей смерти, – неожиданно велел дон Хуан. – Она на расстоянии вытянутой руки. И в любое мгновенье может похлопать тебя по плечу, так что в действительности у тебя нет времени на вздорные мысли и настроения. Времени на это нет ни у кого из нас.
(Карлос Кастанеда, «Путешествие в Икстлан»)
О своей болезни она узнала почти случайно.
В апреле она заболела гриппом и после выздоровления чувствовала сильную слабость и спазмы в животе. В Интернете прочитала, что симптомы похожи на субатрофический гастрит: боль в желудке, тошнота. Пошла к врачу-гастроэнтерологу в районную поликлинику, и он настоял на полном обследовании: гинеколог, терапевт, анализы крови, УЗИ.
Когда она пришла на УЗИ, ее поразило несоответствие между старым обшарпанным зданием поликлиники, ремонт которой последний раз был сделан в начале восьмидесятых, и новехоньким дорогим аппаратом для диагностики.
Но, чтобы забраться на стол к этому навороченному аппарату, ей пришлось подняться по ступеньке, сделанной из фанерного ящика.
– У нас ремонт, – извиняющимся голосом пробормотала молоденькая врач. – А на все денег не хватает. Вот, оборудование выбили, это же главное, правда?
Катя кивнула и закрыла глаза.
Она буднично думала о предстоящих лекциях в университете и о своих аспирантах. Проклятая тошнота мучила ее и отвлекала от работы, которая была почти всей ее жизнью, особенно в последнее время, после похорон отца и развода с мужем. Но еще больше ее отвлекала странная сонливость и апатия, как будто жизненные силы ее оставили. Она не любила ходить по врачам и делала это в самом крайнем случае, когда становилось совсем невмоготу. Поскорей бы выписали лекарства, и все. Ее не насторожило, даже когда девушка, которая делала УЗИ и долго возила ручкой аппарата по животу и груди, аккуратно поинтересовалась:
– Вам сколько лет?
– Сорок пять.
– Дети есть?
– Есть, двое.
– Замужем?
– Нет…
– Вы на маммографии были в этом году?
– Нет…
Девушка деликатно откашлялась и после паузы сказала:
– Вы знаете, тут мне у вас кое-что не очень нравится, давайте вы еще раз сделаете УЗИ в онкологическом диспансере, хорошо? Я вам направление выпишу к маммологу, запишитесь.
Сознание Кати выхватило слова «мне здесь не очень нравится» и «в онкологическом». Выхватило, но не успело обработать, реакция осталась на уровне животного панического страха.
«В онкологическом, в онкологическом», – застучало в висках, будто пестрый дятел отчеканивал сообщения в ее голове. SOS. Это не гастрит. Глаза ее ничего не видели. Она неловко, как в полусне, сползла с аппарата и принялась механически одеваться. Руки отказывались подчиняться, юбка выскользнула и упала на пол. Катя наклонилась за ней и пошатнулась.
– С вами все в порядке? – девушка-врач участливо поддержала ее за руку.
Катя кивнула, как замороженная. Все происходило будто не с ней. Она словно смотрела страшный фильм, но к ней он не имел никакого отношения.
Не помня как, она вывалилась на улицу. Вытащила телефон. Последним непринятым был вызов от Риммы. Катя ткнула в зеленый кружок. Попала. Хотя руки тряслись, а глаза застилал туман.
Она произнесла что-то нечленораздельное, как эпилептик, который силится собрать слова воедино, но они разъезжаются, и он не успевает. Осознание своей беспомощности и страха, что случилось непоправимое, парализовало ее.
– Адрес давай! Я сейчас приеду! Сиди, никуда не уходи! – крикнула Римма в трубку.
Катя повалилась на скамейку и уставилась стеклянным взглядом в стену поликлиники. Дверь, как огромная черная пасть, то и дело распахивалась, глотая и выплевывая людей. Пока живых. Смотреть на пасть поликлиники было неприятно, и она опустила глаза.
К ее ногам сразу подскочил воробьишка: чего, мол, сидишь, есть давай! Он скакал боком и так посверкивал глазами, что Кате стало неудобно. Она поискала в кармане – ни крошки. «Не подготовилась», – осуждающе посмотрел на нее воробей и скакнул прочь, к другой скамейке, где сердобольная бабушка щедро крошила горбушку белого хлеба. Вот где движуха! На Катиных глазах разгорались истории из воробьиной жизни, с их маленькими воробьиными проблемами, которые они решали тут же, не заботясь о будущем. «А почему маленькими?» – подумала она. Для них их проблемы так же велики, как для нее ее собственные сейчас. Жизнь и смерть касаются каждого. И у каждого свой крест.
Позади хлопнула дверца автомобиля. Прицокали каблучки. Катю обдало ярким солнечным ароматом духов.
– Что тут у тебя?
Все, что Катя смогла произнести:
– В онкологический…мне надо…к маммологу…а там запись…
Римма молча и деловито набрала номер. Катя услышала только:
– Спасибо, мы уже едем.
– Вы не переживайте, все нормально, у вас тут небольшой узелок, ничего страшного, – деланно бодро стрекотал врач, полный кудрявый мужчина в накинутом на костюм белом халате, который не сходился на животе. – Мы прямо сейчас разрежем, отправим на биопсию, посмотрим, даст Бог, это доброкачественная, вырежем и все, шрамик будет совсем небольшой. Не переживайте! Вот тут подпишите, что даете согласие на операцию, и идите оформляйтесь в регистратуре.
Разрыв между его успокаивающими словами и глазами, в которых в полный рост угрожающе встала фигура смерти с косой, был так велик, что Кате сделалось жутко. Как же так? Вот так быстро все завертелось, она не успевает даже понять, что происходит, ее просто несет потоком жизни, и ей страшно, до трясучки страшно от невозможности контролировать этот поток, от сознания того, что теперь ее судьбой распоряжается кто-то другой.
Она вышла в коридор. Римма сидела на скамейке, сгорбившись и сцепив руки. Увидев Катю, она поспешно выпрямилась. Рядом со скучающим видом расположилась молодая женщина лет тридцати с фиолетовыми волосами. На коленях она держала пухлую карточку. На скамейке напротив сидели две женщины за пятьдесят, близнецы с одинаково серыми лицами и уныло опустившимися уголками губ.
– Римма, – прошептала Катя, с трудом ворочая языком, – меня на операцию отправляют.
