Марина Тмин "Иногда это происходит"

– С удовольствием! Представляете, я как раз думала о том, как здорово было бы прямо сейчас съесть клубничный рожок с шоколадной глазурью!

Как небрежно ты это обронила! Сколько раз потом я видел ту легкость и доверчивость, с которой ты принимала подарки вселенной. О, для меня это вовсе не было просто. Я всегда ждал подвоха. Во-первых, мне, в отличие от тебя, приходилось вымаливать по несколько дней самый пустячный подарок. Во-вторых, с какой неохотой вселенная делилась со мной своими бесконечными дарами, так снисходительно и небрежно, точно пакетик для собачьих экскрементов мне в лицо швыряла. В-третьих, это почти всегда оказывалось не совсем то, что я просил. И, наконец, после каждого такого дара на меня сваливался целый ворох неприятностей. Как-то раз я умолял снизойти до меня, чтобы в магазине появились кроссовки подходящего размера. Знаю, что ты скажешь на это:

– Идиот! Кто же просит у Вселенной кроссовки?

– А кто просит у Вселенной мороженое?

– Я не просила у Нее, я просто озвучила вслух свое желание. То, что меня услышали – чистое везение.

Везение! Ненавистное слово. Никому не может так везти. А у меня всегда были проблемы с тем, чтобы подобрать подходящую обувь, между прочим. Так что я практически умолял о чуде. Будет тебе известно – оно свершилось. Кроссовки появились. Через несколько дней. Правда, стоили они дороже, чем я мог себе позволить. Пришлось взять в долг у Карлоса. Он передавал тебе привет. Совсем выжил из ума. Я ведь рассказывал каждому о том, что у нас произошло, но даже спустя столько лет Карлос всегда передает тебе приветы. Всегда был чумной, и время его не вылечило. Не представляю, что творится в голове у этого человека. Постоянная папироса во рту, взгляд безумный, растерянный, кажется, что даже когда глаза смотрят на тебя, сознание блуждает где-то далеко в заоблачной вышине. Может, он думает о своей семье, которую бросил в Венесуэле, может, представляет, какую выручку поимеет с новых тако, которые он изобретает каждую неделю, может, просто не понимает, где он, и как сюда попал, и тусуется со своим странным богом, у которого такой же рассеянный взгляд.

Мы как-то разговорились с Карлосом о религии. Представь, что он заявил:

– Мой бог отличается от твоего так же сильно, как отличается вегетарианский тако от рыбного.

Тогда я спросил, в чем же состоит главное отличие.

– В твоего бога верят многие, а в моего – только я. Он как выдуманный друг, который должен помогать мне решать мои проблемы, вытаскивать меня из беды и защищать мою семью от неприятностей и катастроф, а вместо этого – чем он занимается? Как ты думаешь?

– Не знаю…толкает наркоту, наверное…

– Нет же! Он разгадывает судоку. Только вообрази! Сидит себе на небесном троне, который в любой момент превращается в роскошный туалетный стульчак, и разгадывает судоку вместо того, чтобы оберегать своего подопечного. Единственного подопечного, амиго, у вашего бога, к которому обращены миллионы страждущих, нет-нет да найдется время, чтобы исполнить парочку простых желаний, а моему – плевать.

– Карлос, я не верю в бога.

– Да послушай же ты меня. Я сейчас вообще не об этом. Нет разницы – веришь ты или не веришь. Суть в том, что ваш бог все равно остается вашим, вне зависимости от веры. Вы его не выбираете, не создаете. Вы заблуждаетесь, когда думаете, что можете просто отказаться от него или сменить религию, он в любом случае будет вашим.

– Я с тобой спорить не собираюсь, – это была чистая правда.

Мы пили в баре, и я еле ворочал языком, а соображал и того хуже, так что спорить мне с ним не хотелось. Пусть он бы просто болтал свою ерунду, а я дальше разглядывал бы лед, плавающий на дне моего стакана. Но нет. Карлос – всегда Карлос. Он зацепился за эту тему и бил меня ей, как дохлой селедкой, пока я не выдохся и не рухнул на барную стойку.

– Не нужно со мной спорить. Ты мне ничего не докажешь, у тебя недостаточно аргументов и ума. Ты никогда не видел своего бога, не встречался с ним, не имел возможности лицезреть, как это всемогущее существо сидит там у себя, окруженное всем, что можно пожелать. Нет, больше, намного больше, у него там есть все сущее, даже то, что человек не в силах вообразить. Сидит, значит, в своей обители и разгадывает гребаное судоку! Этот лентяй вынудил меня бросить семью, оставить страну, заделаться продавцом тако, просто так, на досуге, пока заказывал себе новый комплект судоку. Ясно тебе? А затем снова заткнулся и перестал обращать на меня внимание.

Вот такой удивительный человек Карлос. Ты когда-нибудь встречала упертого барана, которому в голову взбрело, что у него имеется свой персональный, крайне равнодушный бог? Не знаю, в общем, беседует ли он постоянно со своим хранителем и творцом, или просто строит очередную безумную теорию, но он не слышит ничего из того, что я ему говорю. А поэтому – я задолжал тебе уже несколько сотен приветов от Карлоса. Если бы он передавал их в денежном эквиваленте, я мог бы спокойно уволиться с ненавистной работы и не переживать, что мне не хватает на новые кроссовки или аренду квартиры.

Ах да, я совсем забыл, с работы меня уже уволили. Это случилось как раз тогда, когда я занимал у Карлоса недостающую сумму на кроссовки. Мне заплатили меньше, чем я предполагал, но обувь нужна была позарез, и план состоял в том, чтобы купить себе кроссы, а после уже предъявить начальству за то, что мне недоплатили. Наверное, тебе не терпится поскорее узнать, чем закончилась история? Мне, если честно тоже, рука уже устала писать. Я не думал, что составить емкую, но лаконичную предсмертную записку – это так трудно. Основная мысль все время ускользает, и никак ее не поймать и не посадить рядом с собой на стульчик, чтобы она сидела смирно, подсказывала, что написать, или сама влезала аккуратными завитками на альбомный лист. Кстати, о качестве бумаги. Извини за него. Я схватил первое, что попалось под руку. А попался этот обрывок, который уже подходит к концу. Скорее всего придется писать между строк, за это извиняюсь заранее, поскольку представляю, как неудобно будет тебе читать. И вообще – держать в руках подобного заморыша.

Когда ты получишь мое письмо, то сразу увидишь жирное пятно в левом нижнем углу. Я знаю, что ты его заметишь, так как ты презираешь тех, кто ест за рабочим столом и марает бумагу жирными пальцами или неаккуратным почерком. Это жирное пятно оставил Карлос. У меня не было другой бумаги в доме уже давно, я ничего себе не покупал – режим жуткой экономии из-за постоянной нехватки средств. Как раз в тот день, когда мне были крайне необходимы кроссовки, я собирался написать своему начальнику гневное письмо, взял этот несчастный листок, долгое время хранившийся у меня в коробке с сокровищами, и тут ворвался Карлос. Он был одновременно кстати, и некстати как никогда. Странная фраза получилась, но ты сумеешь понять. Карлос ворвался как порыв ураганного ветра – у него появилась эта дурацкая привычка год или полтора назад. Он теперь не входит в помещения спокойно, исключительно – нервными рывками, сшибая прохожих, людей в очередях, журнальные столики, вазы с цветами. Потом он делает обход – или облет – всего пространства, и только убедившись, что устроил полный хаос, успокаивается и протягивает тебе руку как ни в чем не бывало. Если знакомых в комнате нет, он принимает беспечный и невинный вид и начинает насвистывать что-нибудь, уткнувшись глазами в носы своих огромный клоунских ботинок.

В тот раз он безупречно провел эту процедуру – до смерти напугал моего кота, опрокинул табуретку, снес три пластиковых стакана, оставленных мной на полу, чуть было не врезался в письменный стол, напоролся на битое стекло, что я не убрал после его предыдущего налета, упал от боли на диван, и выронил тако. Этот злосчастный тако и стал виновником грубого жирного пятна, которое вызовет у тебя приступ гнева и отвращения. Я, как назло, сидел именно на диване, и мял в руках белый лист, думая, как лучше обратиться к засранцу-начальнику, и огромный кусок жареной рыбы приземлился точно на девственную белизну страницы, а потом сполз по моей руке и смачно приземлился на мой любимый ковер.

Карлоса мне пришлось простить, ибо кроме него мне не у кого было просить взаймы. К тому же он так охотно согласился одолжить немного, что я быстро забыл о своей злости и пригласил его выпить вечером вместе, когда мне выплатят в фирме то, что задолжали. Карлос неопределенно кашлянул, поднялся, видимо, решив, что внес в мою жизнь достаточно разнообразия, передал тебе привет и испарился. А я плюнул на задумку с гневным письмом и отправился в магазин, продолжая усердно молиться, чтобы там остались кроссовки именно того фасона, размера, цвета и ценовой категории, о которой я мечтал. Не тут-то было! Как тебе уже известно – все совпало, кроме цены. Но благодаря Карлосу я смог позволить себе приобрести этот щедрый «подарок». И тут подоспело «в-четвертых». Только я обул свои новенькие кроссовки, налюбовался на собственное отражение, прошелся несколько раз вдоль и поперек по комнате, в дверь постучались. Угадай – кто? Мальчишка, помощник почтальона. Он принес мне письмо от заместительницы моего начальника. Даже не от него самого! Он не снизошел до меня, не удосужился самостоятельно уведомить меня о том, что я, видите ли, не устраиваю их из-за депрессивных периодов, во время которых моя работоспособность стремится к нулю. Я всего пару раз не выходил на работу из-за депрессивных фаз, и моя продуктивность от этого никак не страдала, даже продажи не падали.

Ты задаешься вопросом – кто же нанял меня, такого неудачника, к себе в компанию? Если да, то не гадай больше, мне известно, как ты это не любишь – я был «внештатным консультантом-искусствоведом широкого спектра» в «Синди и Бренгент мэгэзин». Это такой журнал, посвященный редким коллекционным произведениям искусства. Они устраивают выставки, проводят аукционы и благотворительные распродажи. На внутренних мероприятиях я чаще всего выступал в роли консультанта и менеджера по связям с общественностью. То есть – примирял между собой враждующие стороны, если назревал конфликт. Обычно я просто начинал рассказывать одну из своих бесконечных историй, и ссора сама по себе угасала. Еще меня отправляли к конкурентам на вечеринки, посылали даже в Европу – скупать и оценивать наиболее экзотичные реликвии, которые могли бы удовлетворить Синди и ее безмозглых подружек.

Под начальником я подразумеваю отвратительного типа – мужа Синди. Нарисуй себе в воображении того усатого толстяка, с которым мы столкнулись в Италии, когда ночью пытались поймать такси, чтобы добраться до аэропорта. Дорисуй ему роскошную шевелюру, часть которой выгорела на солнце, часть свалялась в нерасчесываемые клоки, а остальное – покрыто проплешинами. Прическа придает этому субъекту особый провинциальный лоск. Он вечно ходит в одном и том же костюме спортивного покроя, но он не спортивный, просто крой такой. Вообрази, как сильно это выводит из себя. И в довершение этой картины – как вишенка на торте – огромные кроличьи зубы, которые он то и дело обнажает, искривляя рот в отвратительной ухмылке. Когда он не улыбается, он цокает. Ковыряется языком в зубах и цокает при этом.

Ты, наверное, можешь ошибочно представить себе Синди рядом с таким моржом как какую-нибудь нелепую клушу из деревни, но ты ошибешься. Пускай ты ненавидишь признавать свои ошибки и говорить, что была неправа. Но если ты подумала, что Синди – крашеная брюнетка, нескладная, слегка шепелявящая, в очках, сползающих на нос, то ты, моя дорогая, ошиблась. Синди – сногсшибательна, она невероятно выразительная, эффектная и яркая, помимо всего прочего – интеллектуально развитая личность с кучей разнообразных интересов. Тогда на кой черт она связала свою жизнь с жирным тюленем? Брак по расчету – выносят свой вердикт люди. Но мне она рассказала – Синди любит этого увальня. Совсем как ты любила когда-то меня. Я ведь тоже нескладный неудачник, никудышный партнер, неряха, неотесанный мужлан.

***

Мне послышалось, что кто-то звонит в дверь. Я никого не жду, но стоит проверить – вдруг мистер Бренгент прислал письмо с извинениями и решил сообщить, что удваивает мне заработную плату, так как я – незаменимый сотрудник. В последний раз, когда я его видел, он наорал на меня, назвав нерасторопным кретином с манией величия, и посоветовал сходить к психиатру. Что же, мне остается только одно – верить в лучшее. Даже если не в этой жизни, то хотя бы в следующей. Все, как ты учила – не оставляй надежду, и надежда не оставит тебя. Смешно, если говорить откровенно, писать тебе обо всем этом, как будто ты рядом со мной, просто вышла в магазин, или уехала к Берте на выходные, а я позвонил поделиться событиями, случившимися во время твоего отсутствия.

Когда мы говорили с тобой по душам в последний раз? Когда прислушивались друг к другу и могли открыться по-настоящему, высказать все, что тревожит, волнует и беспокоит? Пошутить и обсудить мерзкого начальника, который обошелся несправедливо, удержав мои деньги и отправив меня к психиатру. Точнее – посоветовав сходить к психиатру. Несколько лет назад. Не помню – сколько конкретно.

Время вообще потекло странно с тех пор, как ты навсегда уехала. Я почему-то уверен, что сразу же похолодало. Ты положила ключи на комод, косо глянула на меня через плечо, вывезла чемодан в коридор и скрылась навсегда, и тем же вечером случились заморозки. Точно. Я вышел ранним утром на улицу, чтобы пройтись и уложить случившееся у себя в голове, прошел десяток кварталов в домашнем халате и пижамных штанах и только тогда заметил, что под ногами скрипит заиндевевшая трава. Было так холодно, что я забежал в ближайшую кофейню и час или два стучал зубами, пытаясь отхлебнуть горячий кофе, пока официанты заботливо укрывали меня пледами. Бьюсь об заклад, они решили, что я сбежал из психиатрической лечебницы, и собирались вызывать подмогу. Вызвали бы, если бы я не почувствовал, что озноб проходит, и не сбежал бы оттуда через окно в уборной.

Это чувство доверительного разговора с тобой так меня увлекло и напомнило о былых временах, когда я мог откровенно делиться всем, что творится у меня в голове, что моему гостю пришлось сдаться. Он трезвонил минут двадцать, если не больше, а я не нашел в себе сил оторваться от нашей беседы. Ты даже вообразить не можешь, как жалок я сейчас. Как жалок я был последние месяцы, последние годы. Подобные случаи стали нормой – кто-то приходит ко мне, а я настолько поглощен своими раздумьями или тревогами, что вспоминаю о злосчастном визитере только через несколько часов, а то и дней. Один Карлос знает, как попасть ко мне, обойдя мое состояние вареной мухи, очнувшейся ото сна. Кстати, тебе это тоже пригодится. Когда я решусь и свершу задуманное, то тебе нужно будет приехать в мою квартиру. Лучше всего – после того, как здесь все приберут и увезут мое тело. Позвони Карлосу, я оставлю его номер вверху, или приложу отдельный листок, и вместе приходите. У меня для вас двоих есть небольшие подарки на память обо мне.

Наверное, стоит спуститься вниз и спросить, кто ко мне приходил. Сам не могу объяснить – отчего мне кажется это важным, но предчувствие подсказывает, что кто-то действительно хотел меня видеть. То есть – это было нечто серьезное. Тебе известно мое скептическое отношение ко всяким предзнаменованиям и к сверхъестественному – вообще, но сейчас, может, из-за того, что мне предстоит совершить, я чувствую в себе готовность откликнуться на загадочный призыв, поднимающийся откуда-то из глубин моего жалкого подавленного существа. Как бы ты это назвала?

– Внутренний голос, дурачок, он всегда с тобой, пытается подсказать тебе, как правильно поступить, и бессмысленно взывает к совести, которой ты напрочь лишен от рождения. Невозможно всю жизнь игнорировать его, иначе ты заблудишься во тьме, и даже твоему внутреннему голосу не удастся тебя вывести наружу. Не иди к болоту, и не провалишься в него.

Не иди к болоту. Как же к нему не идти, если я сам его вырыл, сам запрудил и позволил зарасти рясой, покрыться тиной, образовать зыбкое дно и обманные островки, кажущиеся надежными издалека, но уходящими под воду, стоит тебе попытаться поставить на них ногу. Да, я признаю, что я безнадежен, поскольку самостоятельно выкопал себе яму, и добровольно планирую в нее спрыгнуть.

К слову, если тебе интересно, какой я выбрал способ сведения счетов с жизнью – то спешу тебя разочаровать. Выбор слишком велик и разнообразен, я до сих пор сомневаюсь, что именно подойдет под мой запущенный случай. Раньше мне приходилось часто думать об этом, фантазировать, примерять к себе тот или иной вариант развития событий. В каждом из них есть свои минусы и плюсы, но остановиться на одном мне так и не удалось. Чаще всего во снах я видел насильственную смерть. Удивительно – прежде мне даже удавалось убеждать себя в том, что так оно и случится – не от своих же рук, а по нелепой случайности. Какой-нибудь бездомный нападет в темном переулке, собьет грузовик или фургончик с мороженым, или прилетит случайная пуля, заблудившаяся во мраке, как и я. Но сделать это самостоятельно? Что ж, не стану скрывать, я думал об этом. Думал, думал, думал. А как результат – все способы кажутся мне мелочными, глупыми, какие-то из них – слишком грязными, другие – чересчур страшными. Смотри – и в таком важном деле, в деле уже решенном, я умудряюсь проявлять трусость.

– Тебе лень думать над такой важной вещью, – сказала бы ты, глядя на меня с укором, жалостью и злобой, – ты не только трус, ты еще и лентяй.

Ха! Ты ошиблась уже дважды за одно мое предсмертное письмо к тебе! Я никакой не лентяй, мне удалось соскрести со дна последние остатки сил и спуститься к консьержу. А ты проиграла. И еще – ты многое потеряла, лишив себя возможности познакомиться с этим удивительным человеком, нашим консьержем Джио. Таких чудаков, как он, не сыщешь во всем мире. Даже моя чудаковатость как-то блекнет и отходит в сторонку на его фоне. Вот сейчас, к примеру, я скатился по крутой лестнице, споткнувшись о сломанную седьмую ступеньку, которая ненавидит меня. Я вечно об нее спотыкаюсь. Однажды даже вывихнул запястье, упав особенно неудачно. Но это не имеет значения. Главное – десять минут назад, завидев, как я исполняю свои акробатические трюки, Джио вместо того, чтобы помочь мне подняться, прищурился и сказал:

– Хм…

Погоди. Прежде, чем я напишу, что именно он сказал, я хочу нарисовать тебе его портрет. Не нарисовать в прямом смысле, а описать, чтобы у тебя сложился четкий образ этого странного человека. Ему около сорока лет, он всегда надевает вельветовый пиджак цвета черешни поверх темно-синей футболки, на которой что-то написано по-арабски. Сколько бы я ни спрашивал, что означает надпись, ответ всегда один – бог весть. У Джио роскошные кудри, кое-где седые, но в целом – еще почти полностью каштановые, на фоне этих кудрей – небесно-синие глаза. Как тебе такое сочетание? Не просто какое-нибудь ординарное небо, а цвета, получающегося из наливных туч перед майской грозой, в том месте, где линия горизонта просматривается наиболее явно, и единственный лазурный участок готовится выдерживать осаду, сливаясь с мутными грозовыми облаками, все это вместе образует такой синий цвет, что на него становится больно смотреть. Вот такие глаза у Джио, и когда они смотрят не на очередного жильца нашего дома или припозднившегося гостя, они устремлены вдаль и затянуты молочной пеленой, или же – уткнуты в книгу. Он не рассказывает, откуда он приехал, есть ли у него семья, где он живет, когда не ночует в своей каморке на первом этаже, и никогда не признается, какую книгу штурмует в этот раз. Не то чтобы он скрытный, просто не любит болтать без толку. Зато когда начинает говорить – все вокруг замолкают, ожидая очередной нелепицы, или мудрости, или абсурда. Никогда не угадаешь, что скажет этот чудак в следующий раз. Знаешь, есть люди, которые берут слово редко, но очень метко, Джио же из другой категории – люди вроде него говорят еще реже и всегда невпопад. Например, сейчас:

– Хм…существует мнение, что любовь живет три года. По мне – это чушь собачья. Любовь убивает три года.

– О чем ты говоришь? – спросил я, пытаясь совладать с дрожью в коленях, которая всегда начинается, стоит мне скатиться вниз с этой треклятой седьмой ступеньки.

– О том, что любовь убивает три года. Настоящая любовь, которая закончилась по той или иной причине. Или та, что никак не начнется.

– Это какая-то ерунда, – проворчал я, ухватившись за перила, и приподнимаясь на полметра над уровнем пола.

– Просто мало кто об этом знает, и еще меньше – говорят. Но тебе я расскажу. Человеческое сердце ежедневно вырабатывает пятьсот миллиграмм любви. Это достаточная доза, чтобы согревать своей любовью близких, родных, друзей, животных, природу. В детстве эта любовь нетоксична, потому она производится в больших количествах, и дети способны любить искреннее, сильнее, способны отдавать привязанности многим людям, всему, что их окружает. В подростковом возрасте появляется первый яд, и людям становится невмоготу выносить его, оттого подростковый период – самый сложный период в жизни человека. Организм выделяет много любви, часть которой накапливается, но не находит выхода, тогда часть этой любви направляется внутрь, фокусируется на самом человеке. Это время для того, чтобы учиться любить себя. Высвобождаются только токсичные, ядовитые вещества. Ближе к двадцати годам мы привыкаем к яду, но наш резервуар переполнен. С этого момента сердце начнет производить пятьсот миллиграмм ежедневно, и оно будет требовать выплеска любви. Тогда-то мы спохватимся и станем искать достойный объект, который будет заслуживать нашего самого дорогого сокровища. Для кого-то этим объектом становится любимая работа, творчество, домашнее животное, деньги, дети, пожилые родственники. Но все это – или искусственно, или недостаточно для высвобождения всего накопленного запаса.

– Какая же хрень! – Воскликнул я, встав, наконец, на ноги и отряхнувшись. Джио то ли не услышал, то ли проигнорировал мое замечание.

– Да. Люди чувствуют себя несчастными, ищут успокоения в патриотизме, в борьбе за некое правое дело, основывают благотворительные фонды, открывают приюты для животных. Помогает. Действительно облегчает боль на некоторое время, но не дает выплеснуться всему. Ты улавливаешь, верно? У нас есть запас с подросткового периода, запас того, что не было выражено в возрасте для поисков, и сверху добавляется еще ежедневная порция. Никто не может забрать столько любви, сколько человеку необходимо отдавать, кроме другого человека.

– А как же черствые эгоисты, нарциссы, себялюбцы, женоненавистники, гомофобы, живодеры, политики и вся бессердечная братия?

– Их любовь просто чересчур токсична. Возможно, они не встретили вовремя того, кому можно вручить свою мини-фабрику, возможно, еще в детстве их производство было заражено. Любовь производится в их сердцах, неизбежно. Нет никаких исключений. Разница только в качестве. Самая чистая любовь у тех, кто несет ее с раннего возраста, самая ядовитая у тех, кто с юности был лишен возможности выплеснуть хотя бы толику.

– Все равно не понимаю, как это работает? Что значит – любовь убивает три года?

– Если ты однажды встретил свою истинную любовь, или – наоборот – никак не получается ее повстречать, твоя внутренняя энергия превращается в смертоносный яд. За три года накапливается количество, способное разрушить человека изнутри, полностью уничтожить. Ты не можешь полюбить никого другого, поскольку сердце продолжать направлять произведенную любовь на конкретную личность, и это сжигает все. Сад твоей души выжжен и разрушен. Ты – живое пепелище. Помочь тебе подняться?

– Спасибо, я уже справился, – ответил я, потирая ушибленное колено, и чуть было не ушел наверх, сбитый с толку болтовней Джио.

– Ты что-то хотел?

– Я…да…правда, из-за тебя забыл, что именно.

– Спросить, кто к тебе приходил, я полагаю.

– Точно! Кто это был?

– Не имею понятия. Прости. Раньше я его не видел, может, моя сменщица его узнала бы, но я с ним не встречался, – пожал плечами Джио и ухмыльнулся.

– Ясно. Имени он тоже не назвал?

– Нет. Визитку не оставил, как и номер телефона для связи. Назвал тебя кретином, поклонился и был таков. Интересный молодой человек.

– Молодой? – заинтересовался я. У меня не так-то много молодых знакомых, так что если бы Джио удосужился припомнить, как выглядел мой таинственный посетитель, я бы сразу его опознал. – Как он выглядел?

– Ничего, что бросалось бы в глаза. Среднего роста, обыкновенной внешности, не такой уж молодой. Просто походка энергичная, и со спины не дашь больше тридцати пяти.

Вот и все данные, которыми я обладаю.

Среднестатистический человек среднего роста и неопределенного возраста. Ты бы взбеленилась, окажись ты в подобной ситуации, быть может, даже стукнула бы Джио раз-другой, чтобы он напряг свою единственную извилину и приложил все усилия для освежения памяти. Но тебя здесь нет, а я очень устал. Это уже давно перестало напоминать прощальное письмо, как ты считаешь? Наверное, мне стоит вздремнуть. Имеет ли это смысл? Конечно, нет. Через пару часов мне предстоит выбрать метод и совершить расправу над собой, а я собрался насладиться дневным сном. С другой стороны – это последний дневной сон в моей жизни. Это вообще последний день моей жизни.

***

Не знаю, удивишься ли ты, но я действительно проспал почти два часа. Впервые за долгое время мне удалось отрубиться, как только голова соприкоснулась с прохладной поверхностью подушки. Подушка у меня, между прочим, кошмарная. Я думал, что после той, на которой мне пришлось провести пять ночей в доме твоей родни, мне уже ничего не страшно, но я ошибся. Заметь – первый раз за все письмо! А ты – уже дважды. Я не веду счет, не подумай ничего такого, это было бы совсем по-идиотски, но все равно приятно осознавать, что впервые я ошибаюсь реже тебя. И то только потому, что тебя нет рядом. Глупо. Как же все это глупо, ты и представить себе не можешь, моя дорогая Лизель.

Когда я проснулся, первым делом подумал о том, что неплохо бы спуститься в бар и взять там пару сэндвичей на перекус. Мне предстоит сегодня свести счеты с жизнью, а я думаю только о том, как бы набить желудок. Какой я к черту самоубийца? Всем известно, что при смерти кишечник опорожняется сам собой. Не хочу доставлять никому особенных неудобств, так что мысль о еде пришлось отмести в сторону. Если бы она была человеком, я бы отвел ее в сторону и дал бы по роже, чтобы не смела больше объявляться.

Приступы агрессии мне несвойственны, но сейчас отчего-то зачесались кулаки. Злость помогала мне держаться первые несколько дней или даже недель после нашего разрыва, но потом она сошла на нет. Осталось только безразличие и апатия. И еще тоска. Ты и вообразить не можешь, как я тосковал. Какая ужасная это была тоска, Лизель. На стену хотелось лезть, вопить, причинить себе любую боль, только бы заглушить это страдание, эту муку. Ты бы сейчас закатила глаза, рассказывай я это все вживую.

– От тоски страдают только лентяи, которые оправдывают свою безмозглость и бездеятельность душевными расстройствами, а ты совершенно здоров.

Но я нездоров. Нездоровье мое столь сильное, что я задумывался, не наведаться ли мне и впрямь к психиатру. Твердое решение покончить с собой, к счастью, избавляет от подобных неприятных процедур. К тому же, у меня все равно не было денег. Нет и сейчас. Но не думай, прошу тебя, что бытовые невзгоды вынуждают меня обрывать свое пребывание на этой бренной земле. Я не настолько мелочен, тебе должно быть это известно. Да, мне сутками нечего было есть, и я перебивался кофе и крекерами в нашем офисе, иногда Карлос угощал меня своими отвратительными рыбными тако.

Я уже говорил тебе про это его изобретение? Только полоумный мог выдумать подобную дрянь. Сдается мне, это случилось позднее нашего разрыва. К Карлосу в закусочную зашел какой-то баран. Был отличный день, я сидел там же, на своем рабочем месте, где мы с тобой нередко поедали жареный картофель, мучаясь похмельем. Посетителей не было, Глория крутилась на барном стуле, разглядывая свои длиннющие ногти и тяжело вздыхая, а Карлос шинковал капусту. Я что-то им рассказывал, и по их скучающему виду понимал, что давно ушел от сути истории, но никак не мог заставить себя замолчать. Так вот, этот тип, из-за которого произошла вся заварушка, распахнул дверь, остановился посреди зала как вкопанный и оглядел нас троих. Я забыл, о чем говорил и, прерванный на полуслове, уставился на него в ответ.

Ничего необычного не было ни в его наружности, ни в одежде, такой заурядный молодой человек, но в его взгляде читалось нечто, не поддающееся описанию. Даже сейчас чувствую холодок, бегущий по спине. Не говори, что люди не умеют прожигать взглядом насквозь, этот парень умеет, да еще как. Вспомни, ты порой упрекала меня в том, что я смотрю как ненормальный, и тебе становилось не по себе. Мы с Карлосом переглянулись, и я понял – он испытал то же самое. Буквально на пару секунд. Глория та чуть не перекувыркнулась вместе со стулом, на котором сидела. Потом напряжение спало. Все заулыбались, я даже почти точно вспомнил, что хотел сказать до того, как этот баран прервал меня. Почему я называю его бараном? Сейчас объясню. Он подошел к стойке, брезгливо взял меню и принялся внимательно его изучать. Минут двадцать пять минуло, прежде, чем он поднял глаза на Глорию, уже начавшую нервничать.

– Мне нужна рыба.

Он произнес это тоном, не терпящим возражений. Карлос, нарезавший в этот момент лук, вытер руки о фартук, и вышел в зал.

– У нас не принято раздавать приказы. Никакой рыбы нет в меню, ты битый час его изучал, придурок, и мог бы уже десять раз выбрать что-то другое. А я бы даже успел это приготовить.

– Мне нужна рыба, – повторил посетитель, и мне показалось, что он способен расплакаться. Я хотел пошутить по этому поводу, но Карлос цыкнул на меня, так что я вновь уставился в свой доклад, над которым бился уже полмесяца. Я тогда работал в другом месте и еще не был знаком с Синди и с ее мужем-моржом-индусом, из-за которого у меня столько неприятностей. Мне дали этот доклад, и я вдохновенно принялся работать над ним. Запала хватило на семь часов, после чего я выдохся. Тоска вновь захватила власть в моем сознании.

– Ты просто устал и заленился, – сказала бы ты, – нужно было отдохнуть и взяться с новыми силами. Какого дьявола ты просидел семь часов без продыху, позабыв обо всем на свете?

Я не умею по-другому. Ты не могла этого понять, а я не мог объяснить. Мне нужно погружаться с головой, мне нужно вникать, и тогда меня затянет и увлечет. Я стараюсь сделать все сразу, хотя бы ухватить основное, чтобы работать потом с готовым. Иначе я провалюсь в свою яму и никогда не смогу взяться за дело. Поэтому я писал запойно, когда работал в издательстве, поэтому я ночами не спал, редактируя и правя чужие работы. Не сделай я этого моментально, я бы отложил все рукописи, все заботы на потом, и никогда не возвратился бы к ним. С любой работы меня увольняли бы в пять раз быстрее. Поэтому я потратил семь часов на доклад, чтобы был хотя бы какой-то материал. А потом, как обычно, осталось бы лишь доработать его.

Так было до того, как ты ушла. И я ожидал, что все повторится, но нет. Я проспал целые сутки, вымотанный проделанной работой, а когда проснулся, обнаружил, что не могу ни на чем сконцентрироваться. Ладно, думал я, немного передохну, а потом все придет само собой. Не приходило. Две недели я садился за этот чертов доклад, мял лист бумаги, кусал ручку, менял позы, читал книги по теме, сменил даже несколько кафе, чтобы обстановка не угнетала. Бесполезно. На меня нападала тоска, с невыносимой силой, и начинала душить. Порой я испытывал физический дискомфорт – начинало колоть сердце, и желудок сдавливали спазмы.

Потом меня уволили, опять же – из-за депрессивных периодов, снижающих мою работоспособность. Моя тоска – это не просто оправдание лени. К тому же, многие известные, даровитые люди, гении, испытывали нечто подобное. Сколько высокочувствительных натур всю жизнь мучились от тоски, страдали, кончали с собой, не в силах справиться с этим состоянием, отравляющим жизнь. Они не были бездельниками, они пытались найти выход, пересилить себя, измениться в лучшую сторону, зажить счастливо. Но тоска не разжимает свои когти, схватив очередную жертву, она только давит все сильнее день ото дня, доводя до крайностей, до сумасшествия, до самоубийств. Не говори, что я мелю ерунду, я прочел много работ по данной теме, много писем и биографий, и точно знаю, о чем пишу. Тоска – это страшно. Да хранит тебя вселенная от подобного состояния.

Конечно, она будет охранять тебя. Ты же ее любимица, Лизель. А я – нет. И меня уволили, потому что я не справлялся со своими обязанностями, потому что вселенной всегда было наплевать на меня. У меня нет тебя, нет денег, мне негде жить, я болен, и я начинаю думать, что Карлос не так уж далек от истины в своей дурацкой вере в персональное божество, разгадывающее судоку.

Но в тот день, когда началась рыбная история, я еще работал в той газетенке, бился над докладом, и пил свой кофе, с интересом наблюдая за странным парнем и разыгравшейся сценой в закусочной Карлоса.

Прости, я слышу, как снова кто-то стучится.

Прости еще раз! Дорогая Лизель, в этом отвратительном пятне, из-за которого половину текста невозможно разобрать, виноват я и мой нежданный гость. Мне придется переписать все заново. К слову, так или иначе придется, ведь весь этот бред давно перестал быть похожим на предсмертную записку. А в таком случае имеет смысл начать все заново.

***

Дорогая Лизель! Я уже начал писать тебе одну записку, в которой ты дважды была неправа, но она оказалась испоганена двумя пятнами. Одно оставил Карлос в припадке буйства, а другое поставил я сам. Из-за своей неловкости и неожиданного визита. К слову, я как раз довел рассказ до того момента, когда Карлос помешался. Не буду повторять его здесь, просто доведу до твоего сведения: этот мексикашка стал совершенно неуправляем после нелепого случая в кафе. Никого не было, пришел парень со странным взглядом, потребовал рыбу, никакой рыбы в помине не было, он что-то сказал Карлосу на ухо, и с тех пор моего друга как подменили. Не совсем, конечно, но с ума он начал потихоньку сходить. Ест и готовит теперь одни рыбные тако, а это гадость, и никак не признается, что же такого ему нашептал тот олух.

Но самое странное во всей этой истории то, что сегодня я сел писать тебе письмо, и ко мне постучались. Я не смог открыть, поскольку был увлечен писаниной. Джио, наш консьерж, сказал, что заходил человек лет тридцати пяти, среднестатистический, ничем не примечательный. Правда, перед этим Джио сказал «хмм!», которое было больше похоже на «ха!», поскольку я чуть не разбил нос, упав с лестницы. Ушиб, между прочим, болит. Узнав, что консьержу раньше не доводилось сталкиваться с моим загадочным визитером, я снова поднялся к себе и почувствовал непреодолимое желание вздремнуть. Вот еще одна нелепость. Человек остается просто организмом, даже когда его разрывают душевные мучения. Пара часов отделяет меня от важнейшего решения за всю мою жизнь, а я хочу спать. Представь себе – два часа спал как младенец.

Не думай, что в такой ситуации я проявил малодушие или что-то в этом роде. Это естественно для людей. Весь мир рушится на наших глазах, умирают любимые, горят дома, начинаются войны, а мы слышим урчание живота, мочимся и думаем о сношении, как дикие животные. Все наши возвышенные мысли и условный «высший» разум – это все ерунда. На уровне физиологии мы всего-навсего глупые звери, и пустой желудок одержит победу над самыми философскими размышлениями. Обнаружив, что деньги имеют свойство заканчиваться, а начальники имеют свойство не выплачивать вовремя зарплату, я столкнулся с голодом, и я многое понял за время, когда у меня во рту не было ни крошки больше трех суток подряд.

Знаешь, я пил воду из-под крана и благодарил вселенную за то, что в воде содержатся бактерии. Вода – это жизнь. Я надеялся, что в бактериях есть хоть какие-то калории, и они не дадут мне умереть с голоду. Как я нелеп. Страдания не возвысили меня, напротив, я сделался еще более примитивен, нежели был раньше.

– Это было ожидаемо, – сказала бы ты мне сейчас.

О, как мне хочется поговорить с тобой, Лизель. В последний раз увидеть тебя. Пускай говорят, что перед смертью не надышишься, но мне хотелось бы подышать немного тем же воздухом, которым дышишь ты, посмотреть в твои огромные глаза, и услышать, как ты смеешься. Умирать, унося с собой последним воспоминанием твое лицо, было бы намного лучше. Сейчас же я прокручиваю странную встречу, почти стершиеся моменты нашей с жизни, всех знакомых, труса начальника, который прислал с почтальоном письмо, и то написанное не им самим, а заместителем.

Я вдруг вспомнил, как однажды увидел тебя в ресторане с каким-то молодым человеком. Он сидел, но все равно было очевидно, что он высок и статен, на полголовы выше меня. Он что-то увлеченно рассказывал, а ты улыбалась в ответ своей странной улыбкой, какая бывает у тебя, когда тебе одновременно интересно, и хочется быстрее покончить со всем этим и отправиться в кровать, чтобы там прелюбодействовать. Ты была сногсшибательная, одетая нарочито небрежно, ты затмевала всех своей красотой. Это зеленое платье, Лизель, о, я бы дорого заплатил за то, чтобы еще хоть раз увидеть его на полу рядом с нашей кроватью. Увидеть тебя, когда проснусь, услышать, как ты сопишь во сне. Что ж, этому не бывать, потому что напротив тебя сидел тот парень, а ты улыбалась ему, и волосы ниспадали тебе на грудь, и я знаю, чем закончился тот вечер. Я почувствовал себя жалким червем, недостойным топтать эту землю, недостойным дышать. Я задержал дыхание, потому что не мог больше верить, что тебя нет со мной, и я имею право отбирать у тебя хотя бы крошечный атом кислорода. Вся атмосфера выдумана только для того, чтобы ты могла вдыхать и выдыхать, и чтобы твои груди приподнимались, вызывая в голове самые прекрасные и возвышенные образы.

Я не дышал минут, наверное, пять, у меня закружилась голова, но я не мог отойти от стекла, не мог перестать смотреть на тебя. Наконец, ты встала, а у меня подкосились ноги. Ты прошла в уборную своей летящей походкой, а в меня врезался разъяренный бездомный, и мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы наорать на него. Каким я был жалким! Прости, если ты в тот вечер задыхалась, стонала и извивалась под тем парнем, ощущая острую нехватку кислорода. Я виноват в этом, как и во всем кругом. Я украл у тебя воздух, и ненавижу себя за это, моя дорогая Лизель.

Сегодня пасмурно. А в непогоду мне нездоровится. Вселенная выбрала именно это освещение, подогнала температуру, нагнала тучи и заставила провода трещать, чтобы я не чувствовал, что лишаю себя чего-то прекрасного, чего-то хорошего. Она словно говорит мне: «в мире нет ничего стоящего, смотри, какой сегодня отвратительный день. То, что нужно, чтобы свести счеты с жизнью, и я полностью тебя в этом поддерживаю.»

Будь сегодня солнечно и жарко, я бы, возможно, оттягивал этот момент. Вышел бы прогуляться, побродить по нашим с тобой местам, предался бы ностальгии, поплакал бы. Я бы даже дошел до того ресторана, где видел тебя в последний раз. Кто знает, изменилось бы что-то от этого, или нет.

Так или иначе, я сижу в своей конуре, скулю, как жалкий пес, и комкаю бумагу, какие-то бесполезные старые чеки, свои заметки, относящиеся к моей прежней жизни, и разбрасываю их повсюду. Мне трудно сосредоточиться на написании этого письма. Один черт – сколько бы я ни намарал, я не сумею передать тебе своих чувств, объяснить, как много ты значила для меня, и как круто изменил мою жизнь твой уход.

Ты была несправедлива ко мне, отказывалась меня понимать, и вечно требовала что-то, с улыбкой, с шутками, тиранила меня. Ты была моим деспотом, и я знаю, что ты делала это не со зла. Но никогда не могла понять, что я переживаю на самом деле. Мы много ссорились, и ты вечно оказывалась права. А я ничего не мог поделать с собой и продолжал катиться на дно, убаюканный собственной злостью и осознанием своей никчемности. Мне не стоило рождаться. Поэтому я планирую уйти.

И мне уже который раз что-то мешает. Я собирался поставить точку, еще раз написать о том, как несправедливо ты поступила, как бесчувственно и жестоко с твоей стороны быть самой восхитительной девушкой на свете, и больше не быть моей. И в этот момент дверь распахнулась, ворвался десятибалльный ураган по имени Карлос, распространивший по всей квартире запах жареной рыбы, и завел свою шарманку:

– Чувааак, я узнал от Джио о твоем таинственном посетителе. Знаю, ты меня об этом не просил, но я, типа, приглядываю за тобой, потому что, давай будем честными, ты самый странный и эмоционально нестабильный придурок из всех, кого я встречал. А ты понимаешь, что это значит, мужик, у меня же еще есть дядюшка Хорхе и его сумасшедшая женушка. А дядя Алекс чего стоит. И еще мой бывший босс, сечешь? И ты все равно остаешься самым большим чудиком из всех, а я, типа, ценю тебя, ясно? Потому что ты мой братан, пускай и придурковатый.

– Карлос, – возразил я,– это ты – самый чудаковатый псих из всех, кого я знаю.

– Это потому что ты социофоб. Ты кроме Джио, меня и своей бывшей бабенки в глаза никого лет пять уже не видывал.

– Я же работал.

– Ой, да брось, это не считается. Короче, я попросил этого старого итальяшку сообщать мне, если вдруг он заметит что-нибудь подозрительное. Он хмыкнул, хрюкнул, кажется, развратно мне подмигнул, и согласился за десять штук поставить меня в известность, если что-то произойдет. А визит непонятно кого средних лет и неопределенной наружности – это как раз из ряда вон. Это такая задача, ради которых я живу. И я здесь, чтобы помочь тебе во всем разобраться. Мы вычислим этого маньяка, и ты сможешь спать спокойно.