Плавильная лодочка. Карагандинская повесть
Елена Ивановна Зейферт
Повесть Елены Зейферт складывается из множества частных историй героев: среди них Люка, приехавший с семьей из Германии в Россию, депортированная из Поволжья в Казахстан Марийка, украинские немцы Фридрих и Роза, наша современница Йоханна. Каждая из их судеб принадлежит своему историческому отрезку, в каждой раскрывается своя трагедия – личная и коллективная. Бережно собранные автором, сплетенные в одну общую фабулу и объединенные образом плавильной лодочки, эти истории превращаются в пронзительное и глубокое размышление о вечно актуальном человеческом опыте – об утрате и поиске дома. Елена Зейферт – прозаик, поэт, переводчик, литературный критик и филолог, специалист по истории российских немцев.
Елена Зейферт
Плавильная лодочка: Карагандинская повесть
Dieses ganze, weite Land ist die so genannte «Wiesenseite» der Wolga und erstreckt sich als so geartete Steppe noch weiter ?ber den Uralflu? hinaus bis tief ins Herz Asiens.
Anton Schneider. Geschichte vom Kirgisen-Michel und der schon’ Ammi von Mariental[1 - Вся эта широкая страна – так называемая «луговая сторона Волги», и?простирается как рожденная таким образом степная зона еще дальше через реку Урал глубоко в?сердце Азии (Антон Шнайдер. История о?Киргизен-Михеле и?прекрасной Амми из Мариенталя) (нем.).]
Если у дома невидимые стены,
то принадлежат ли они ему?
Рамка
2014.
Сильное существо льнет ко мне и целует подол моего платья.
Возможность удержаться на нескольких плотах сразу.
Я сильнее повести. Она – живая энергия. Она насыщает. Когда отдаешься ей, высвобождаешь внутренние ключи. Магму новой силы. Повесть как человек, но я сильнее его. Я отшвыриваю ее, и она, не раня меня, уходит. Я возвращаю ее и снова питаюсь ее силой. И вновь отбрасываю ее от себя. Повесть всегда возвращается новой. Пожалуй, ей стыдно вернуться не иной. Я не церемонюсь с ней и не прячу своего эгоизма. Сильное существо льнет ко мне и целует подол моего платья. У повести нет ушей и глаз, если она все еще доверяет и ждет. Я терпелива, я молчу. Повесть окликает меня, и я вновь отзываюсь.
Теперь она уже агрессивна. Ибо ей хочется жить. Она хватает меня за запястья – на моей коже остаются багровые полоски. Отбрасывать от себя рождающуюся объемную вещь, швырять ее оземь – чревато. Ее энергия все равно прорывает кожу, причем очень больно… Произведение грубо тычется в меня и ищет свое название, и пока это – «Плавильная лодочка». Я по-королевски отдаю себя капризам внешней жизни, калеча свое произведение, постоянно окунаясь в «другое» слово, ежедневно требующее меня на ковер. Уже несколько не рожденных произведений во мне – они наверняка умерли, ими могла стать повесть, но уже не станет. Стоит представить, сколько во мне вообще брошено трупиков не родившихся текстов, чьи ткани, нитки еще ищут и находят внутри меня пищу, как небрежно махнешь рукой – нужно думать о жизнеспособном, жизнелюбивом, знающем воздух и свет.
Когда на новой ступени каскада танцуешь черного лебедя, а сквозь твою кожу не прорезаются перья и радужки не становятся багрового цвета – это стрельба в молоко. Повесть, а вернее, язык ее настолько овладели мной, насколько я пытаюсь им противостоять, сбрасывая на время с закорок, ибо сохранить за собой право на собственную жизнь, пусть как на черновик по сравнению с беловиком или оригиналом повести, – это возможность удержаться на нескольких плотах сразу. Рождающееся произведение – как энергетический напиток, им хочется напиться, но теряешь землю из-под ног, летишь, а рядом – берлинские стены, камни на шее, лето без дождей. Ты везде нужен. И гедонизм творчества воспринимаешь как каприз, эгоистический маневр, детский трюк, дающий возможность мнимого ничегонеделания.
Мое утро в аэропорту. Грея руки о чашку кофе, я задумалась, как давно я не была одна – без людей и фантомов, без героев и образов. И необходимость встретиться с самой собой встала как дело первостепенное, готовое совершиться на моих глазах и, по всей вероятности, обещающее новые внутренние пейзажи. Повесть вся родилась целиком внутри меня, она вычерпывается с любого места, стоит только прислонить к ней ухо. Порой она зовет, но голос ее вплетен во множество других.
Язык повести можно пить и есть, он из органических волокон, и каждое слово сначала перекатываешь на языке, прежде чем одеть им уже давно рожденное внутри меня целиком тело произведения. В руках оказываются то лирические пустоты, то эпические нитки. Теперь вопрос за главным – где взять время и непреклонное душевное состояние на это вычерпывание? Время, которое нужно очистить от вторичного, наносного, время, окруженное самим собой. У меня порой нет времени даже обдумать, почему приходят те или иные фрагменты, а нужно раздвинуть, отодвинуть друг от друга окружающие меня внешние факты и события, как мысли при медитации, иначе облепившие меня вьюны внутренних смыслов заглушат друг друга.
По взаимному согласию, моему и вещи, мышцы повести пронизывают мой язык, и я говорю ею.
Теперь повесть молчит. Я перестала быть ей нужна, ибо стала ее частью.
24 сентября 2014, Гисен
Часть 1. ПЕЛЕНАЛЬЩИК
* * *
1941.
Изгнанник укачивает в себе дом.
Марийка течет жидкой металлической речкой.
Внутри каждого человека – зародыш дома. Когда человека гонят прочь, его внутренний дом сворачивается в еще не родившегося младенца. Изгнанник может не догадываться об этом, но он жив этой истиной. Он сидит на корточках, наклонившись вперед, и укачивает в себе дом. Несчастный поет дому песню, которую слышал внутри него младенцем. В песне нет ни слов, ни пауз. Поющий даже не шевелит губами. Дом тихонько засыпает, скрипят половицы, в постели ворочаются сонные люди. Изгнанник встревоженно и удивленно прислушивается к себе и понимает, что в этом доме живет и он сам. Блуждая в матрешечных отражениях, человек множество раз встречает себя. И благодаря этому остается самим собой.
Поезд жестко стучит колесами, а задремавшей Марийке кажется, что ее качают в люльке. Колыбелька похожа на лодочку. Всюду жаркая каменная печь. Девочка бормочет в полудреме, и лодочка словно поддакивает ей – так, так, так… Марийка распахивает глаза. Над люлькой – размытое улыбающееся лицо в синей шали. Девочка пытается подняться, чтобы разглядеть это лицо, но ее тело словно из свинца. Вместо языка тоже кусок металла. Девочка смежает веки, и сильное, убивающее тепло разливается по телу, Марийка течет жидкой металлической речкой в никуда. Налетает холодный, мокрый ветер, тело девочки твердеет, обретает очертания, ищет себя в пространстве.
Ранней весной отец в Гларусе подрубает несколько деревьев, растущих в поле, и сдирает с них кору.
– Worom, Vadr? Tes tuht jo n Boum weh[2 - Зачем, папа? Ведь дереву больно (пер. с?диалекта поволжских немцев).], – осмеливается спросить Марийка, всюду, где можно, из любопытства поспешающая за отцом.
– Hiere is ejn Acker, Matje. Man muss n Platz fohr n Fluhch freimache. Zuh n Herbst w?ckst n Weize uf, mir mahle s Mehl un backe s Brout. Dr Boum vortrocknt bald, Techterje, mir mejsel n ab[3 - Здесь пашня, девочка. Нужно освободить место для плуга. К?осени вырастет пшеница, мы намелем муки и?испечем хлеб. Дерево скоро высохнет, доченька, срубим его на дрова (пер. с?диалекта поволжских немцев).].
Иные деревья сжигают прямо на поле, их зола удобряет землю.
В длинный ряд стоят корзины и корзинки, в них травы и ягоды, а в некоторых, с очень плотным плетением, вода. Мама крутит ручку деревянной маслобойки, подливает сметаны в ее горло. Из дымохода пахнет копченым окороком и колбасой, там на крюках можно закоптить сразу целую свинью. Марийка своими глазами видела на чердаке коптильную камеру, она очень широкая, а снаружи выходит в узкую трубу. На лаковые дверцы шкафов в родительском доме приклеены точеные украшения. Уютно, никто не роется в кухонном буфете и сундуке.
Все времена протекают одновременно, меняются только пространства, их декорации и одежды. Повествование всегда идет в настоящем времени и синхронно, будь то изображение эмиграции из Германии в Россию, раскулачивания, войны, депортации, трудармии, эмиграции из России в Германию.
* * *
1941.
По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи.
Солнце давит на крышу теплушки.
Мать сильно прижимает ее к себе и шепотом твердит: «Tu pist Maria J?ckel, secks Jahre alt, di Mudr hehst Else, Vadr hehst Robert, da Brieder sin Robert un Andreas, tu pist am zweite Agust Neizehnhunnertfufuntrai?ig kewohre, di Heimat is s Tourf Klarus…»[4 - Ты Мария Йекель, тебе шесть лет, твою маму зовут Эльза, отца Роберт, твои братья – Роберт и?Андрей, ты родилась 2?августа 1935 года, твоя родина – село Гларус… (пер. с?диалекта поволжских немцев).], но сознание Марийки противится, ей кажется, что она часть огромной коровы, которую гонят на восток. Злая морось; по той части коровы, которой является Марийка, погонщик нещадно хлещет плетью, и тело девочки содрогается от страха и боли. По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи. Ноздри коровы, искалеченные щипцами, раздуваются, сбрасывая нескольких нечистых на землю. Но на короткой шее, вогнутой спине и тощем животе скотины злобных и счастливых духов превеликое множество. Луч ищет себе место; на коровий круп порой ложатся бледные пальцы согбенной и гордой Уснувшей Матери, но духи сразу облипают их, кусая благоухающий в эти минуты воздух.
Теплушка – теплое слово. Оно пахнет железом и кровью. Марийка не знает, что «tepluschka» от слова «тепло».
Девочка спит в вагоне, когда на одной из станций ее беременной матери становится совсем плохо – женщину неукротимо рвет, рвотные позывы выворачивают пустой желудок. Молодцеватый охранник вытаскивает ее на улицу. Крича о дочери, женщина падает к нему в ноги. Он откидывает ее от себя, не желая причинить боль, но не соизмеряет силы удара.
Вновь очутившись в промерзшем вагоне, мама, изо рта которой капает кровь, снимает с себя шаль и обвязывает дочку, как сноп: теперь одна шаль у девочки на голове, другая на теле. Стараясь не стонать, мать тихонько отползает от дочки, которая не плачет и не цепляется за нее руками. Люди как могут теснятся, пропуская женщину в угол теплушки, понимая, что та боится умереть на глазах у дочери. Марийка же словно тупеет, уже не соображая, что происходит вокруг. Сон – лекарство от голода. Веки девочки закрываются.
Когда она вновь открывает глаза, мамы уже нет.
Сознание Марийки на время проясняется. Вот сейчас, сейчас станет легче, сейчас все изменится… Девочка вспоминает, как этим летом отстала от родителей в Саратове и заметалась, испугавшись, на незнакомой городской площади, но тут отец и мать подошли и с разных сторон одновременно взяли ее за руки. Сейчас теплушка остановится, девочка выйдет, и ее встретит улыбающаяся мама, Марийка бросится к ней и увидит, что к ним спешит отец, а за ним и оба брата – Роберт и Андрей. Но вожделенное мгновение никак не наступает. Марийка силится изменить реальность, отталкивает воздух руками. Но воздух непроницаем. «Mudr! Mudr!»[5 - Мама! Мама! (пер. с?диалекта поволжских немцев).] – истошно кричит девочка и замолкает, оглушенная.
Стук колес, резкий и мерный, будто вгрызается в голову. Девочке не хочется есть и спать. Марийке странно слышать от людей вокруг слово «Караганда». Она пробует его на язык – тот не слушается, перекатывая во рту непривычное слово. Слово горькое и грубое. Невкусное. Его хочется выплюнуть.
Движущимся то кажется, что охранники о них все же заботятся, то мнится, что это далеко не так. В вагоне уже не так тесно и еще холоднее. Едут только женщины и дети. Мертвых и полуживых выбрасывают на станциях, их безымянные тела кланяются промерзшей чужой земле, никнут, припадают к ней. Живые с эпическим терпением продолжают свое жалкое, вынужденное странствие. Уснувшая Матерь может помочь девочке только одним – взять ее к себе в сон. Марийка время от времени спит, ей снится большая крынка молока, из которой выпрыгивают на порог родительского дома две зеленые лягушки, снятся руки отца с широкими лунками ногтей, тяпка у калитки, ведущей в огород. Божья мамочка спит, ее не разбудить. Марийка дотрагивается до ее холодных пальцев, и девочке кажется, что они мертвые. Марийка не знает, умерла ли ее мама.
Сверху на земной шар садится кровавое солнце. В нем нет жизни, оно изнурено и немо. Марийка чувствует, как солнце давит на крышу теплушки. Солнце сквозь крышу садится прямо на голову девочки, в мозгу которой в это время корежится оазис Гларуса, жухнут его нежные поля, никнут деревья с растопыренными, как детские ладошки, листьями, рыдает река Вортуба. Марийка снова истошно кричит. Пожилая худенькая женщина в очках с толстыми разбитыми стеклами, обняв ее, закрывает шершавой ладонью ей рот. «Ruhch, Kindje, ruhch»[6 - Тише, детка, тише (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Марийка хватает ее руку, слезы капают из глаз девочки, рука у женщины соленая, влажная. «Ich pin Olga, Kindje. Ich pin ouch alehn»[7 - Я?Ольга, детка. Я?тоже одна (пер. с?диалекта поволжских немцев).].
* * *
1941.
Корова упала на передние ноги и тужится встать.
Марийка ест белый камень.
…Караганда оказалась промозглой обветренной октябрьской степью, засыпанной серым, несвежим снегом. Изгнанники, оставшиеся в живых, разминая затекшие ноги, сгрудились возле вагонов и осторожно озираются вокруг. Их еще много, живучих, цепких, несчастных женщин и детей. В глазах – животный страх. Как можно выжить здесь, на таком холоде, без жилья и теплой одежды?
Марийка смотрит на небо, где зреет еще большая непогода. С неба, кажется, никто не смотрит на землю. «Mudr, Mudr»[8 - Мама, мама (пер. с?диалекта поволжских немцев).], – надрывно, тоненько зовет Марийка, задрав голову и плача. «Ich pin hiere»[9 - Я?здесь (пер. с?диалекта поволжских немцев).], – твердо говорит Ольга, становится рядом с девочкой и берет ее за руку. Земляные духи начинают выть, склабясь, задыхаясь от злобы, пританцовывая. Огромная корова обиженно машет хвостом, мычит, закрывает свои большие глаза. Она недавно отелилась, и ее ударившийся о мерзлую землю ребенок где-то умер в пути.
Рельсы лежат прямо на шпалах, без насыпи: железная дорога к новым карагандинским шахтам была достроена совсем недавно для перевозки тысяч трудармейцев. Тусклый ветер блуждает в заснеженных клочковатых волосах земляных духов, они закрывают руками маленькие лица, гримасничая и постанывая от удовольствия. Корова упала на передние ноги и тужится встать. В сизом воздухе зреет и лопается холодное октябрьское варево.
Охранники между собой говорят по-русски. Марийка прислушивается, но понимает только одно презрительное слово – «немцы». Она знает, что их так называют по-русски, но не догадывается, почему с таким презрением и недовольством. Один охранник, синеглазый, с щербинкой между верхними передними зубами, немного похож на ее отца. Марийка тянется было к нему, но тяжело вздыхает и от страха зажмуривает глаза: мир стал жалким перевертышем, отец бесследно исчез, стал троллем.
Вдруг кто-то задышал прямо в ухо быстрой, щелкающей, сладкой немецкой речью: «Matje, nemm da Mudr an dr Hand, ich nemm si zuh mich»[10 - Девочка, бери маму за руку, я?заберу вас к?себе (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Марийка открывает и вскидывает глаза – к ней склонилась уставшая молодая женщина с тоненькой сеточкой морщин у глаз, огромными бледно-голубыми глазами и печальным ртом. «Ich pin Lidia. Mir sin ouch taitsche Lait. Mir lewe hiere schon zehn Jahre, mir hawe n Haus»[11 - Меня зовут Лидия. Мы тоже немцы. Мы живем здесь уже десять лет, у?нас есть дом (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Лидия уверенно берет Марийку за руку, девочка тянет за собой Ольгу, но тут подскакивает охранник – тот, который похож на отца Марийки – и отталкивает от нее Ольгу. Он громко ругается. Лидия побыстрее отводит Марийку в сторонку и переводит ей на человеческий язык смысл его ругательств: Ольгу, как и других привезенных женщин, увезут в лагерь.
Серое небо пенится, где-то в другой стране под землей в уютных рудниках уснули гномы. У каждого бородатого карлика-стража в руках зажаты драгоценные камни. Гномы не знают, что над их головами творится невероятное зло, от которого земля никогда не оправится.
Марийка разжимает ладошку. На ней – круглый белый камень, его просунула в ладошку девочки Лидия. Это курт. «Ese, Kindje. Tes is Trockek?hs. Dr is lecker»[12 - Ешь, детка. Это сухой сыр. Он вкусный (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Марийка жадно лижет курт, он соленый, он вкуса ее слез.
На немцев добрыми старыми глазами смотрят казахи и казашки, детей разбирают по домам. Готовы забрать и женщин, но их не отдают.
Марийка ест белый камень.
* * *
1929.
Между ними дрожащий огонь.
Гости замирают, заглядывают внутрь себя.
Лидия и Виктор сидят друг против друга. Она поставила свечу в песок, и между ними дрожащий огонь. В зрачках Виктора его нет. Марш, поверхностный триумф марша поднимает новобрачных с места. Но где приглашающий – этот высокий, с белым платком на руке велеречивый человек? Куда им идти, покажут ли путь к арочным воротам крестная мать жениха и крестный отец невесты? Манна ложится хлопьями на земляной пол. Пусть жених распорядится, чтобы для невесты сыграли туш! Да не один, а три туша, а потом зазвучат три вальса, в которых Виктор закружит Лидию. И никто, никто не осмелится танцевать при них. К платью невесты приколот один подарок – от Виктора.
Впрочем, это лишь игра отраженного огня в зрачках Лидии. Стук барабана и фанфарные сигналы ударяются друг о друга в ее глазах, а радужке ее жениха и неведом рикошет.
Им пора войти в круг танцующих со свечами в руках. Виктор раздражен, он всегда всем раздражен: и свечами в руках подружек невесты, и стоящими на полу подсвечниками, и едва заметной морщинкой на переносице юной Лидии, и ее низким голосом. Их торопят, едва не наступая ему на ноги. «Steh uf! Mach doch! Wider pist tu in dich g’kehrt! So ‘ne dumme Gans!»[13 - Вставай, давай быстрее, опять ты ушла в?себя! Что за гусыня! (пер. с?диалекта поволжских немцев).] – он снова недоволен ею, и это уже стало его вредной привычкой. Лидия едва сдерживает слезы. Ей кажется, что весь Лилиенфельд печалится о ней, но никому нет дела до несчастной новобрачной.
Все холостые парни танцуют по три вальса с невестой, ее платье уже утыкано подарками, как новогодняя елка. Глазами она ищет Виктора, но он оживленно разговаривает с дружкой, в красивых выразительных руках жениха не водка, как у других мужчин, а красное вино. Лидия не понимает, зачем на Троицу он поставил возле ее родительского дома майское дерево. Кора была содрана с молодой ели, как кожа, красные фрукты и позолоченные орехи подрагивали в зеленой шапке на голове дерева. Разве только карлик, натерев ладони золой, мог бы состязаться в лазании по этой ритуальной елке, но ствол ее был натерт жидким мылом. Вот Лидии и достался карлик.
Свечи, свечи на майском дереве и здесь на полу. Гирлянда вокруг колодца; яйца, булки на ней. Hopsa! – звучит лихой вальс вприпрыжку. Но чей это громкий всхлип? Августин, черноволосый, в красной шапочке, упирается руками в стенки музыкальной шкатулки, тщетно пытается выбраться наружу, а затем бросается к своей волынке, лежащей в самом сердце механизма. Мешок из козьей шкуры начинает издавать громкий пронзительный звук. Гости замирают, заглядывают внутрь себя, вереница августинов сыплется в раскрытую горловину печи, исчезая в раскаленной полынье.
Лидия не хочет уходить вместе с женихом, обреченно смотрит на мать, отца, бабушку. Ничуть не уставшие, музыканты играют на скрипке, флейте, цитре; цитра похожа на мясорубку.
