* * *
1930. 1935. 1941.
Рождаясь в Караганде, человек сразу обретает несколько жизней.
Пот капает с ее лба в глаза.
Виктор молча смотрит на беременную жену, пряча кулаки за спину. На ней штопаное ситцевое платье, русые волосы собраны в пучок, лоб нахмурен. Пигмент на ее лице и круглый живот с торчащим пупком вызывают у него раздражение. Чертова кулачка, позарился я, нищий, на закрома твоих родителей, их корову, лошадь, ухоженный огород, родящий сад. Уголь – черный творог. Его дает корова. Язык ее разрезан, как жало. Я теперь сам эта корова, я живу в Караганде. Мое молоко варят, а сыворотку бережно сливают. Тощие бока мои уже почти встретились друг с другом. У охранников много дубья. В доме Лидии я сыпал овес скоту и птице, а матушка в детстве пекла мне овсяные лепешки. Недолго я ел райские яблочки в новой семье. Лилиенфельд, корзина с треснутыми фруктами, ты не так был и хорош, но на Волге немцу все же лучше, чем в Азии.
Через пять-шесть лет Лидии снится сон. Ей уже трудно ходить, на днях роды. Словно вспомнив что-то, Виктор вдруг вскрикивает, хватает жену за локоть, дергает к себе и запевает своим тоненьким неприятным голосом:
Tanz’ mit mir, tanz’ mit mir,
sch?ne Komsomolka!
Tanz’ mit mir, tanz’ mit mir
eine Hopsapolka!
Испуганная, молодая женщина хватается за живот, грузно садится на скамью. «Nee, tanz! Tanz, Aas!»[14 - Нет, танцуй! Танцуй, сука! (пер. с?диалекта поволжских немцев).] – приказывает Виктор, с наслаждением глядя на ее гримасничающее лицо. С неба льется серебряный звук цимбалы, две колотушки раззадоривают ее струны. Эта чужая дрожащая музыка плачет ритмом польки. Виктор пляшет.
Meine neuen Stiefel hier
haben dicke Sohlen:
Solche Stiefel hatt’ ich nie —
krachen soll’n?die Bohlen[15 - Стихотворение российско-немецкого поэта Иоханнеса Шауфлера «Hopsapolka»:Танцуй со мной, танцуй со мной,Прекрасная комсомолка!Танцуй со мной, танцуй со мнойгопсапольку!У?моих новых сапогтолстые подошвы:никогда у?меня не было таких сапог —они грохочут по полу (нем.).].
В тридцать первом году все было тяжелым. Мальчик родился в ссылке. Рождаясь в Караганде, человек сразу обретает несколько жизней. Часть из них он теряет в Караганде. Если повезет, он начинает жизнь в другом месте. Болезненным броском он переносит себя туда и рождается заново.
Сын Лидии почти не плачет. Он умирает несколько раз и наконец умирает. Виктор, глядя на вытянувшегося младенца, говорит: «D?r hat Glick kehat»[16 - Ему повезло (пер. с?диалекта поволжских немцев).].
Лидия смотрит на Виктора с ненавистью. Пот капает со лба роженицы в ее глаза. Она долго прощала, но теперь не может простить этих слов мужу. Что эти слова? Они лишь прозрачная капля. Ее можно слизать, проглотить. А Лидия не хочет. А Виктор не хочет с ней больше жить.
…Шероховат верхний слой почвы, он густо зарос травой, скреплен ее корнями. Из дерна строят дома для немцев. Для немцев нет дерева, кирпича, бетона. Можно жить в домах из почвы – так легче привыкнуть к земле.
Дерн карагандинские немцы припасли для новой партии изгнанников и хранили в сараях. В самом начале сентября 1941-го в Караганду пригнали мужчин. Затем (еще не упал снег) первую партию женщин. Теперь в снежный октябрь привезли еще женщин с детьми.
Теперь, через десять лет, у Лидии есть дочка, шестилетняя Марийка. Девочка покорно идет за матерью, впряженной в телегу с дерном. У них есть дом, но нужно помочь своим обрести жилье. Дом внутри человека не спасает его от стужи и зноя.
Хлеборез в Карлаге режет хлеб на крохотные кубики-довески.
* * *
1935.
Отец, парень что надо.
Donner, бог грозы, ты растянешь четверг на четыре дня.
Отец Розы недоволен. И старший сын, Фридрих, вот-вот женится на русской, этой взбалмошной Женьке, и куколка его Роза во всей Макеевке не нашла себе немца, а идет за Ваську Апостолова, махонького ростом, чернявого, с добрыми глазами. Люди наперебой говорят – сердце у него золотое, но Фридрих-старший видит другое – слаб парень здоровьем, и сердце не золотое у него, а квелое, оставит он Розхен молодой вдовицей с детьми.
Сваты сидят весь вечер и часть ночи захватывают. Родителей у жениха нет, он бывший детдомовец (там и фамилию ему, видать, сочинили, еще при царской России) и пришел с друзьями, такими же работягами, шахтерами. В жизни не отдал бы Фридрих свою красавицу Розку за безродного Апостолова, но тот дружит с самим Стахановым, и даже письмо его привез, коротенькое, скорее записочку, чем письмо. Алексей Григорьевич пишет: отец, парень что надо, твоей семье повезло.
– Komm aus, Ro?chen![17 - Выходи, Розочка! (пер. с?диалекта украинских немцев).] – зычно кричит отец ближе к полночи. – Ich bin invorstanne[18 - Я?согласен (пер. с?диалекта украинских немцев).].
Щурясь, глядя прямо в лицо будущему тестю, Апостолов силится понять, что значат эти немецкие слова. Вместо Розы из комнаты выходит Катарина, ее младшая сестра. Кудрявые темные волосы убраны в пышную косу, непослушные завитки дрожат у висков.
– Берешь? – Фридрих, обращаясь к жениху, переходит на русский.
– Нет, – испуганно пятится Василий. – Это не моя невеста.
Катарина хохочет, а из комнаты, как пава, выплывает Грета, грузная женщина, старшая сестра Фридриха. Она кокетливо обводит взглядом гостей и не прячет улыбку.
– Берешь? – снова спрашивает Фридрих.
Василий и его друзья уже смеются, лица их светлеют. Наконец появляется Роза, ее Василий с радостью «берет».
Проходят три недели, солнечный венок на голове у Розы, наступает заветный четверг. Donner, бог грозы, ты растянешь четверг на четыре дня. Распорядитель свадьбы верхом на лошади зовет гостей в дом. Специально обученная лошадка кланяется, заходит прямо в дом. Грива ее в цветах и лентах, на шее колокольцы. В корзинах подружек невесты посуда, ее дарят гости.
Вот и Роза стала Апостоловой, а Женька-то не взяла фамилию Дайтхе, так и носит свою русскую фамилию Воробьева. Не ей в 1941-м печалиться о муже, боевом летчике, а Фридриху-старшему, «эвакуированному» в Германию с задранным к небу лицом, о сыне и Розе, спасшейся от «эвакуации» под русской фамилией, о брате. Муж обещает увезти ее с сыном из голодной Макеевки в Караганду – его друга Стаханова поставили там недавно начальником шахты.
* * *
1942.
Он кусок черного хлеба, зажатый в руке.
Ешь медленно.
…Оказавшись в бараке-лазарете, Фридрих-младший перестает стонать, совсем отупевает, уже не ведая, от чего страдает больше. Ушибы от побоев, гниющая правая рука, голод, вши по всему истощенному телу словно существуют отдельно от его прозрачных мыслей.
Наутро летчик чувствует боль в правой руке, но знает, что руку отняли. Подержат еще несколько дней в бараке, не меняя повязки, и выгонят вон? Он сам не знает, почему так бесчеловечно думает о них (есть же и предел жестокости), но выходит именно так. Почти оглохший, но чуткий, как зверь, Фридрих слышит на чеканном русском: «А этого в Транспортный цех, там и мертвецы оживают». В желудке пусто, но его рвет в машине болезненным воздухом. Долинка, мать с сосцами, за что ты так добра ко мне? Почему отпустила живого, не высосала мою желчь, не очистила мой кристалл зрения? Я и рассердиться на тебя не могу, мать всех волков. Да, милая, подлая, я не вожак стаи, не волк, а кусок черного хлеба, зажатый в руке. Ешь меня мокрым красным ртом, кормящая сука.
Шесть суток он почти один. Лишь утром в его сарай заходит минут на десять старушка (снаружи ей кто-то резко открывает дверь, смачно ругаясь), промывает ему рану, щебечет по-немецки. Может, это мой ангел, думает летчик, но и ангел смотрит на него не без страха.
Отнятая правая рука и болит, и чешется. На указательном пальце был искореженный ноготь, еще в детстве, баловник, засунул руку в бабушкину мясорубку, и прокрутил чуток, как только та отвлеклась на кухне. Левая рука хочет по привычке погладить этот ноготь, а его нет. Культя, часть его мускулистого плеча, еще сплошная рана, но, очевидно, он на время утрачивает человеческую суть – заживает как на собаке.
В углу сарая стоит ведро с водой, он пьет ее бережно, экономно, не зная, принесут ли еще; с одной рукой очень неудобно пить из ведра. Пьет, как лошадь, опуская лицо в воду. Пару раз невидимки все же подливают воды, приносят несколько небольших яблок, немного вареного ячменя, пару сухарей. Карагандинский июль сух и жарок, но ночи не такие и теплые, а Фридриха и днем бьет озноб.
Утром седьмого дня в дверь его сарая стучат.
– Вот тебе кнут, вот одежда и сумка! – на земляной пол падает грязная, дурно пахнущая роба и холщовая сума. – Будешь пасти стадо. Через пять минут ждем тебя на улице!
Не знаешь, чего ожидать от них. Еще пять блаженных минут. Фридрих пробует освободиться от своих лохмотьев – никак. Тело его еще не знает, как жить с одной рукой. Вдруг взгляд его падает на доску в углу – за ней что-то лежит. Летчик бросается туда, будто неведомая благая сила подталкивает его, за доской – четыре книги. Он достает их левой рукой: потрепанные «Гамлет», три томика Пушкина. Почему раньше он их не замечал? Не старуха ли принесла их сегодня? Бережно кладет книги в холщовую сумку.
Разбираясь с пастушеством, Фридрих пытается заодно понять, кто будет кормить его, и пока перебивается диким луком и щавелем, ест листья крапивы, обжигая рот, стебли и листья одуванчиков. Уходя со стадом в степь к терриконам, Фридрих читает стихи вслух. Вещество их кормит пастуха? Кто-то хищный на войне прислушивается к непонятному тылу.
Наконец жить к себе немца пускает старик Ерканат. Нехитрый домишко его растет в центре сиреневого сада. Зачем так много бесполезной сирени? Она даже цветет и пахнет недолго, растил бы яблони, груши, сливовые деревья. Фридрих так думает, но не говорит вслух. Кланяясь в пояс своей земле, Ерканат тоже молчит. Выжил он из ума или нет, только Бог ведает, но раненого немца он приютил.
Вздыхая, осматривает казах его рану, долго хлопочет над ней с какими-то снадобьями, потом приносит большую кружку козьего молока и лепешку.
– Ешь медленно, – строго говорит он по-русски.
Фридрих вздрагивает от двойной радости – он уже и не надеялся, что старик может разговаривать, и очень, очень рад настоящей пище и заботе.
Ерканат течет к нему своим добрым голосом:
– Я разделю это на несколько раз, Федька. А то умрешь.
* * *
1941.
Лидия задирает голову к небу, падает в молочную реку.
Бог терпит боль.
У Марийки, как у всех, есть хлебные карточки. Суточная порция хлеба чуть больше ладошки. Ее для Марийки приносит вечером домой Лидия. Девочка сразу же жадно съедает свой хлеб, подбирая все крошечки. Утром Марийка уже очень-очень голодная. Лидия уходит на работу, а девочка, как собачка, бежит за ней: «Lidia! Lidia! Wie l?sst tu mich ohne Ese? Ich pin soh hungerich!»[19 - Лидия! Лидия! Как же ты оставишь меня без еды? Я?так хочу есть! (пер. с?диалекта поволжских немцев).].
Сердце Лидии как река. Женщина дает ему утечь в желудок. Он наполняется мутной влагой, речная вода вслепую ищет берег и дно. Пальцы Лидии достают из кармана старого пальто тряпицу, в которую завернут ее хлеб, аккуратно отламывают кусочек, кладут Марийке в рот – «Nemm!»[20 - На! (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Проделав это, женщина бежит, бежит так быстро, чтобы ребенок не догнал ее.
У Лидии в Караганде раньше была и корова, и куры. Казалось, тогда по ее жилам текла сытная молочная кровь. Прямо из-под кур Лидия брала в ладони теплые яйца, грела об их хрупкие бока свои маленькие уставшие руки. Тени в сарае не пугали, падая на рыхлые стены, обитые дранкой. Лидия старательно чистила скребком пол в цыплятнике, ей казалось, что такая работа не грязная, достойная, ведь за нею стояла сытость. Корову и кур изъяли – в общее хозяйство, на благо фронта.
Она часто вспоминала другую свою корову, тоже Марту, которая осталась в поволжском Лилиенфельде. Коров у раскулаченных забрали, согнали в колхозные телятники, но нового скота становилось все больше, а рабочих рук все меньше. Людям дали три дня на сборы, а коровы стояли не доенные, у каждой от молока едва ли не лопалось вымя. Животные мучительно мычали. Беременная Лидия дважды прибегала к своей Марте и доила ее среди вселенского мычания. Обезумевшие от боли беломордые коровы тупо косились на Марту, их большие розовые ноздри втягивали невкусный воздух. Подоив Марту, Лидия бросалась то к одной, то к другой мученице, чтобы выдоить с них хотя бы пол-литра белой влаги. Но колхозные доярки уже кричали на Лидию, прогоняя ее, боясь наказания за то, что пустили немку к ее корове. Животные ревели на все село.
Марта снится Лидии, предлагая для нее и девочки Марийки полное вымя молока. Лидия идет к корове, а целебная белая жидкость течет на землю, женщина уже бежит, по щиколотку в молоке, и Мартина морда, как восходящее солнце, занимает собой полнеба. Лидия задирает голову к небу, падает в молочную реку, поднимается, жадно пьет, набирает полные пригоршни молока. Раздувая ноздри, высунув сухой язык, Коровий Бог на ходулях идет по молочной реке, дрожат ее берега.
Когда Лидия просыпается, лицо и руки ее мокры от слез.
Постель ее – твердая и жаркая. Тело горит.
Следующей ночью ей не снится день. Изможденная Лидия не спит. Не спит и Коровий Бог, он снова спускается с неба, и копыта его уже в жерле раскаленной домны. Бог терпит боль.
* * *
1942.
Фридриху часто снится высокий каменный лес.
Стоит изменить ракурс, и вещь оживает.
Когда коровы в стаде бегут из степи домой, Марийке кажется, что они висят над землей, и ей страшно. Тела и копыта их грубы, худые хребты вздыблены, ноздри раздуты. Девочка не может управлять этой силой, Фридрих громко окликает коров, смешивая немецкие и русские слова, животные мечутся, Марийке жалко пастуха, себя, коров и быков. Черно-пестрая Марта с переполненным выменем по привычке несется к дому Лидии, но Фридрих зычно отгоняет ее в общий коровник. За ней с ревом бежит огромный двухлетний Малыш, его короткая шея и острая спина словно ждут удара.
– Малыш, komm, komm! – зычно звучит в голове девочки, а ей хочется тишины. Привычная с детства картинка – отец загоняет корову в сарай – стала черной.
Фридриху часто снится высокий каменный лес. Он задирает голову – шумят вершины деревьев, опускает – всюду камень. Фридрих ходит по лесу с поднятой головой и головокружением, просыпается от боли в шее. «Федор!» – окликает его черный великан. Стоит изменить ракурс, и вещь оживает. Имя этому лесу – Vertigo, головокружение. Фридрих никогда не видел поволжского леса. А тот действительно из камня, и почки деревьев в нем похожи на застывшие слезы.
Укрывая косы синим платком, Божья мамочка держит перед ним в старческих руках молочные реки с кисельными берегами. Белые-белые люди льются оттуда, приплясывая от усталости, текут, кланяются в пояс, умывают руки зацелованным воздухом. Их танец освящен словами.
– Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим святых Твоих родителей, и всеславное славим рождество Твое. Дивно прозябшая, Ты самое чуткое ухо.
Марийка не жалуется. Никогда! Ее бабушка в Гларусе тайком разворачивала из мешковины Библию и читала ее ресницами и пальцами. Величальная и благодарственная молитвы выше покаянной и тем более просительной. Счастливая, бабушка улыбалась.
«Боженька, будь, пожалуйста, здоров! Боженька, пожалуйста, не плачь!» – молится на русском языке девочка, глядя Фридриху в рот. Он молится земле и корове, Марийка – стихам из его рта.
Его родная Макеевка оккупирована. Советские немцы как царственный гротескный младенец. С лицом Екатерины II, дитя возлежит на красной бархатной подушке. Две причудливые изумрудно-красные птицы смотрят ему в рот. В его пухлой ручке – цветы с розовыми лепестками, пеленки и чепец расшиты серебром. В жестком коконе возлежит он, пеленальщик постелил под ним горностаевую мантию. Не двинуться, не вздохнуть ребенку в серебре. Грубая рука пеленальщика похожа на кнут. Кокон пеленки как тигель, узкий, жарко-пламенный, графитовый мешок. Ребенок ждет рождения вовнутрь, повитуха бродит в его недрах.
Роза прячет черные косы за косынкой. Ретушированную фотографию в простенькой рамке отнесла в погреб, там прикопала ее землей. На снимке молодой мужчина в летной форме. Черноволосый, с выразительной линией длинных бровей. Ее брат Фридрих Дайтхе. 22 июня 1941 года он, боевой летчик, был в действующей армии. Роза знает, что брат сейчас воюет. Защищенная светлой фамилией своего мужа – Апостолов, Роза яркая, свободная на язык. «Мой брат Федя воюет», – говорит она знакомым, а те проходят мимо, передергивая плечами, сплевывая на загаженную войной землю. Жена Фридриха Женя о муже молчит, боится людского осуждения – испачкалась, выйдя замуж за немца. Мертвые летчики тоже воюют, мертвые российские немцы затыкают своими телами дыры в небе, чтобы для фашистских снарядов не было прямого воздушного коридора.
Бабочка родилась без крыльев. Бабочка родилась мертвой. Бабочка не родилась. Фридрих Дайтхе пасет коров в Караганде. Он родился.
Ранним утром Фридрих вдруг просыпается с резкой ненавистью к Сталину. Его психическое устройство как пружина. Когда напрягается, угнетается воздух вокруг него, он терпит. Конфликт зреет в подсознании, растет, его лавовое озеро – огромная плавильная лодочка. Попробуй выжить в ней, щенок, не поднимай горящей головы, не смей, спрячь голову в колени, забудь немецкий язык, Фридрих, забудь русский язык, Федор, выучи чужое имя. Марийка каждый день учит его языку поволжских немцев, уж больно забавен для нее его украинский немецкий. Исправляет его, смеется. Фридрих уже говорит вполне сносно, как ее поволжские земляки.
* * *
1941. 1766. 1942. 1980.
Домна войны кипит.
Карлы очень боятся солнца.
В воздухе растет колокольня из звуков молитвы. «Jesu, geh voran…»[21 - Иисусе, иди вперед (нем.).]. Баржа чудовищно переполнена, смрад, холод, голодные, напуганные женщины пытаются успокоить голодных, напуганных детей. Мужчины, понурив головы, стальным голосом постоянно держат напев: «Jesu, geh voran…». Охранники молчат, не смеют перебить пение. Серебряные слова падают за борт, и ледяного моря становится меньше. Лиричный солист сжимается в кулак, немецкий язык тает у него во рту. Мужской голос возводит купол, доходит до языка колокола, любуется и устраняется, а песня висит в воздухе.
Во рту тепло, Бог кладет туда свои пальцы, с них капает мед. Иисус, иди вперед. Неси нас на своей ладони на родину. Сделай нас крепче, чтобы в самые тяжелые дни никогда не жаловаться на ношу.
Полуторагодовалая малышка на руках у Эльзы заходится в крике, у нее жар. Молодая мать громко рыдает. Муж ее подходит к ней, берет ребенка на руки: «Else, entehr uns nich, wein nich, sei stark, tu sing, liewer sing mit uns»[22 - Эльза, не позорь нас, не плачь, будь сильной, ты пой, лучше пой с?нами (пер. с?диалекта поволжских немцев).]. Возле Эльзы прялка, кто-то добрый посоветовал ей взять ее с собой – вдруг в чужих краях прокормит.
Все времена вцепились друг в друга. Братья Христиан Август и Люка в 1766 году обнимаются, наконец соединившись в Гларусе; отец их Каспар молится в екатериненштадтском храме. У бабушки Розы под ларем с мукой Библия; она прячет паспорт со своей немецкой фамилией Дайтхе. Вечный 1941-й: огненный таран на механизированную колонну врага, весь экипаж Николая Гастелло остается в небе. В карагандинской степи отставшие от эшелона дуют на умирающие пальцы.
