– Ну и что это за дичь? – вяло поинтересовалась она, почесав ухо копытом.
– Это наш гимн, – охотно сообщил медвежонок, забыв обо всех гадостях, какие ему вчера наговорила свинья.
– Какая прелесть, – буркнула она, и медвежонок, хотя не имел понятия о сарказме, всё же уловил несоответствие этих слов и тона, которым они были произнесены.
– Я тебе другой расскажу, – внезапно заявила свинья, и глазки медвежонка заблестели. Ему понравилась мысль о том, что сейчас он узнает другой гимн, неизвестный, может быть, никому из соратников-медвежат.
Свинья подбоченилась, поправила бюст и нараспев принялась декламировать:
– Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу.
Медвежонок ойкнул и рефлекторно схватился левой лапой за правую, а потом наоборот.
– Кто оторвал? – пискнул он.
– Ну как кто, – пояснила свинья, – люди и оторвали. Оторвали и знаешь что сказали?
– Мы пришьём, мы не нарочно? – предположил медвежонок.
– Всё равно его не брошу, – в рифму ответила свинья. – Потому что он хороший, этот кретинский мишка, и потому что у него ещё три неоторванные лапы.
– Это очень гадкие стихи, – сказал медвежонок, – нас такому не учили.
– Ну разумеется, – свинья фыркнула, – ещё бы вас учили чему-то, кроме вашего идиотского гимна. Вам же нужно отрывать лапы так, чтобы вы об этом не догадывались, компрене-ву?
Про компрене-ву медвежонок не понял. А про лапу понял, и ему стала ещё более неприятна компания свиньи.
– Вы всё врёте, – сказал он, – нет такого гимна.
– Ещё как есть, – невозмутимо ответила свинья.
– Значит, вы сами сочинили, – не унимался медвежонок.
– Делать мне больше нечего, как сочинять всякую лабуду специально для глупых медвежат, – свинья хрюкнула и отвернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. На душе у медвежонка сделалось противно, и он пообещал себе никогда больше не разговаривать с этой гадкой свиньёй; но отвратительный стишок вертелся в голове, и, чтобы его заглушить, медвежонок снова включил свой гимн:
Руку мне дай,
Со мною поиграй…
– Руку, да? – свинья повернулась к нему так резко, что подоконник задрожал. – Со мною поиграй, значит? Ну охренеть теперь.
– Не ругайтесь, пожалуйста, – робко пискнул ничего не понимающий медвежонок. Свинья глубоко втянула пятаком воздух и вдруг стала больше раза в четыре, злая, жуткая; медвежонок понять не мог, чем она так возмущена. Потом свинья тихо сказала «Бля-а-а» и так же резко выдохнула, сдулась, уменьшилась, погрустнела.
– Нас было до чёрта, – сказала она, не обращаясь к медвежонку, вообще ни к кому не обращаясь, – одних таких сисястых штук пятьдесят. Лошадь с сиськами, собака с сиськами, белка с сиськами, даже птичка-синичка с сиськами, маленькая такая птичка, не больше тебя.
– А нас… – перебил медвежонок, полный желания рассказать про соратников-медвежат, но свинья не дала.
– А вас, – отрезала она, – тупо на конвейере штамповали китайцы. Херак, херак, готов хомяк.
– Я медвежонок, – напомнил медвежонок, но свинье было плевать.
– А нас, – продолжала она, – вручную лепили из глины. Каждую складочку, каждую ямочку. Лепили, а потом вручную расписывали, ясно тебе?
– Ясно, – сказал медвежонок, желая поскорее закончить разговор с этой неприятной свиньёй, которая к тому же явно кичилась своим происхождением.
– А потом, – свинья закрыла глаза, – потом нас били об пол.
– Как об пол? – ахнул медвежонок, совершенно не ожидавший такого поворота.
– А очень просто. Наш Человек, вот тот самый, который нас лепил и расписывал, нажрётся водки – знаешь, что такое водка? Ну вот видел, как твой додик пьёт из чашки растворимую бурду; а у моего была прозрачная и в другой немножко посуде. Так вот, нажрётся, схватит лошадь с сиськами – и об пол! Схватит собаку – и об пол! Схватит птичку-синичку, маленькую, голубенькую, ни в чём не виноватую птичку-синичку – И ОБ ПОЛ! – свинья кричала так громко, что от этого крика проснулся Бо. Она тут же застыла, застыл и медвежонок. Бо привычно провёл рукой по кровати, ища Оксану, резко вспомнил и с силой, до крови закусил губу.
***
Иногда он писал стихи – или, как выражался он сам, его тошнило стихами. Разумеется, он нигде и никогда не стал бы их публиковать, не стал бы отправлять на конкурс, не стал бы показывать никому – ну не Юрке же, в самом-то деле. Стихи, как и тошнота, начинались внезапно, неудержимо рвались наружу, и после них странным образом становилось легче.
Он листал соцсети Оксаны, не слишком гламурные, не слишком глянцевые – где денег-то взять на гламур и глянец? – а стихи кипели в нём, мутные, рваные:
В год, когда ты ко мне не вернёшься, весна не наступит,
Мутный глаз будет стыло стоять в промороженном небе,
Будет ужас дрожать и кружить в обжигающей стуже,
Будет липкая тьма хлестать по лицу, коченея
На лету; ледяные линии будут по стёклам резать,
Будут звёзды смерзаться в гроздья несказочной ночью,
Будет ветер стучать по крышам постылым рефреном —
В год, когда не наступит весна, ты ко мне не вернёшься.
Взирай на меня с укором
С экрана, будто с иконы,
Останься со мной хоть комом
В горле
В год,
Когда весна не придёт
.
Он не заметил, как сзади подошёл зам.
– Так, – сказал он, – картиночки разглядываем, значит, в рабочее время?
– Я всё сделал, – привычно пробормотал Бо.
– Что ты сделал? Я тебе гостиницу велел забронировать в Милане, ты забронировал?
Твою же мать, совершенно вылетело из головы. Это не входило в официальный круг обязанностей, как не входил и заказ статуэтки, но попробуй возрази; за двадцать четыре тысячи в месяц Бо беспрекословно выполнял всё, что требовало знания английского; «мальчик с языком», окрестил его Юрик.
И до конца дня Бо выбирал самую лучшую гостиницу в Милане, который ему, конечно, суждено было увидеть только на фотографиях, и, конечно, выбрал не ту, а чёрт знает какую, на окраине, и, конечно, зам спросил, за что только Бо деньги платят, а потом сказал:
– Ещё раз повторится, уволю.
***
Весь день медвежонка мучили кошмарные сны, и он тихонько поскуливал. Человек, конечно, был на работе и не мог этого слышать, а свинья спала крепко, но всё же, просыпаясь в страхе и стараясь делать вид, будто спит, медвежонок боялся ещё и того, что Человек услышит.
Медвежонок боялся Человека.
Ночь стала желанным облегчением – он мог больше не скрывать свой страх и заревел в голос. Проснувшись, свинья вдруг прижала его к себе.
– Ну, ну, тихо ты, дурашка, – сказала она почти ласково.
– Люди… гадкие… – сквозь рёв прошептал медвежонок.
– Я знаю, маленький. Я знаю. Тихо, тихо, – бормотала свинья, но медвежонок не унимался, и она хрипло запела:
– Ложкой снег мешая,
Ночь идёт большая…
– Это тоже вы придумали? – спросил медвежонок, блеснув бусинками, полными слёз.
– Нет, – ответила свинья. – Это тоже придумали люди.
– Значит, они… всё-таки хорошие? – робко промямлил медвежонок, изо всех сил хватаясь за последнюю надежду.
– Хорошие, – буркнула свинья. – Для своих маленьких детёнышей. Для них поются песни, для них покупаются такие вот глупые медвежата, чтобы детёныши отрывали им лапы. А потом люди бьют этих детёнышей по голове.
– Своих же? – ахнул медвежонок, всё ещё пытаясь верить, что понял свинью совсем не так.
– Своих же, – подтвердила свинья.
– Но почему?
– Потому что могут, – просто сказала она. – Потому что могут.
***
Утром Бо проснулся с температурой.
Он знал, что нужно идти на работу, потому что за прогул вычтут из зарплаты, хотя казалось бы, из такой зарплаты нечего уже и вычитать; но всё тело ломило так, что он с трудом дополз до туалета и обратно, попытался натянуть брюки, и закружилась голова. Позвонил секретарше Верочке, попросил отмазать и с наслаждением обречённости вновь рухнул на кровать. Перед глазами плясали цветные круги… и Оксана.
Вечером пришёл Юрка, сказал: «не сцы, братан», поставил у двери большой пакет и быстро ушёл обратно, чтобы не заразиться. В пакете оказались Танюськина запеканка и пол-литровая бутылка водки. Есть совсем не хотелось. А вот выпить…
Он знал, что ему снова будет сниться Оксана, и вдруг отчаянно подумалось – пожалуйста, Господи, если Ты есть, пусть мне хотя бы одну ночь не снится совсем ничего.
Бо всегда знал, что там, наверху, кто-то есть. Но теперь ему стало ясно: это очень злой, очень циничный кто-то. И чем больше он пил – по-детски, неопытно, жадно глотая прямо из горлышка мутную жидкость – тем яснее это становилось.
Медленно шатаясь – от выпитого или от температуры, он не знал и сам – Бо доплёлся до кровати, и вдруг его взгляд упал на медвежонка.
– Милый ты мой, – прошептал он пьяно и прижал медвежонка к себе. – Милый, милый…
Медвежонок проснулся оттого, что мутные слёзы Человека мочили его бледно-бурый мех. Человек положил его с собой в кровать.
Сбылось то, о чём он мечтал, то, ради чего его сшили, набили голову ватой, а в грудь вставили пищалку, издававшую тот самый гимн.
Словом согрей,
Лучших друзей
Ждёт одна дорога…
Но было поздно. Медвежонок уже знал, что Человек – никакой не лучший друг, что он пахнет водкой и в свой срок оторвёт медвежонку все четыре лапы, и голову, набитую ватой, тоже оторвёт, потому что он, медвежонок, хороший.
***
Свинья смотрела с подоконника на спящее, пьяное, проклятущее, ненавистное существо, прижимавшее к себе этого глупого, наивного, отчего-то дорогого ей медвежонка, лишь теперь начавшего что-то понимать – но помогло ли ему это?
У старого медведя, которого она знала, в голове была не вата, а опилки, но это его не спасло, и человеческие детёныши разорвали его в клочья. Не спасся никто – ни собака, ни лошадь, ни птичка-синичка…
Так зачем же, зачем она разрушила этому глупому медвежонку его глупую мечту?
Вата в голове, думала свинья. Всё, что нужно для счастья – вата в голове. А она, свинья, и всё, что она знает, не нужно никому, не спасёт никого.
Тихо дойдя до подоконника, она рухнула вниз.
Бо спал, и ему ничего не снилось. Он не услышал.
А медвежонок обвёл комнату чёрными бусинками глаз и увидел груду цветных осколков – всё, что осталось, всё, что осталось.
Люля и блокчейн
(рождественская история)
