Артём Красин "Сказки старого дома"

Развяжи нам ручки, отвори замок.

«Ууу-ууу…» – ласково напевает Ночка, крепко обнимая Мику, и он видит, как Галтана с осовелыми со сна глазами присоединяет свой голос к песне.

Чёрные лошадки ходят на заре,

Цокают копыта в влажной сизой мгле.

Серебро уздечки, чепрака атлас.

Пускай мальчик Мика покатает нас!

«Ууу-ууу…» – Галтана отбивает копытом ритм. Мике становится душно, он пытается оторвать голову от груди Ночки, но та держит его железной хваткой.

Чёрные лошадки за тобой придут,

Маменьку затопчут, папеньку убьют.

Чёрные лошадки, матовый рассвет,

Выйдешь, оглянешься – а тебя уж нет.

Ууу-ууу!

Мика с криком скинул тяжёлое одеяло. Кто-то забрал лампу с прикроватного столика. Простыня была мокрой и горячей – ах, вот бы нянюшка ничего не рассказала отцу!

«Ууу-ууу!» Это на новом месте выл кентаврёнок. Его поставили отдельно от кобыл, чтобы не испортить аллюр. Как сквозь ватное одеяло, через туман донёсся вскрик конюха, посвист хлыста – и вой надорвался тихим плачем.

Мика вывесил вымокшее ночное платье на окно и переоделся в дорожное. По сумеречному небу скакала чубарая луна. Ощупывая руками темноту старого поместья, Мика спустился по лестнице.

Папа ещё не спал – сидел перед тлеющим камином, чистил старую двустволку. «Завтра пойдёт на клеймёного!» – с обожанием подумал Мика. Ему было стыдно за свои слёзы днём и за ночной кошмар.

Отец заметил Мику, поднял на сына цепкий взгляд серых глаз.

– Папа, жё суи дезоле… – скороговоркой пробормотал Мика.

Отец усмехнулся, разгладил чёрные усы и посадил Мику рядом с собой на диван.

– Что, не спится?

Мика робко кивнул.

– Я вот тоже каждый раз после ярмарки не сплю. Знал бы ты, как я боюсь, что эти олухи чего-нибудь напортят: опоят жеребца, перетянут груди тельной кобыле или измордуют иноходца.

Мика знал множество историй о кентаврах, которые рассказывал ему отец. Как папа укротил мустанга на Кавказе, к которому казаки даже подойти боялись. Как папа с учёным Переживальским ходил в экспедицию и открыл новый вид на Алтае. Папины рысаки выиграли гран-при на скачках Его Величества, причём папа сам правил повозкой. Мика, играя, представлял себя на месте отца, но, когда папа был рядом, Мика становился всего лишь глупым плаксивым мальчиком, которому никогда не совершить подвига.

– … а завтра будешь приучать к седлу жеребёнка. Ты у меня славный наездник, мой мальчик.

Мика сонно кивнул, согретый отцовским табачно-мускусным запахом и жаром камина. Но на кромке сознания паслась неясная тревога, и Мика выпалил:

– Папа, а кентавры могут… разговаривать?

Отец вздохнул. Опять глупые вопросы… Ниточка взаимопонимания, протянувшаяся между ними, задрожала, грозя оборваться. Но сегодня Мика пришёл в хорошую минуту.

– Нет, сынок. Обезьянья лапа похожа на человеческую руку, но от этого животное не становится человеком. Кентавр – такое же животное: полезное и сообразительное, если у наездника хватает разума им правильно управлять. Но разговаривать, думать, изобретать кентавр не может. Без человека кентавр – лишь опасный зверь, клубок диких необузданных страстей и самых примитивных желаний. О, да ты уже спишь, мой мальчик…

Окно гостиной вдруг разлетелось стеклянными брызгами. На дворе раздался тяжёлый топот и гортанный крик.

«Клеймёный!» – захолонуло сердце Мики.

Отец встал, оранжево-чёрный, с ружьём наперевес.

– Жди здесь! – бросил он Мике.

Мика свернулся клубочком на диване и, вздрагивая, слушал крики дворни и топот копыт. В сумерках алым пятном вспыхнули конюшни – и Мика заволновался за Ночку с Галтаной. Громом среди ночной тишины прозвучал выстрел.

Мика нашарил у камина сохнущие сапожки. Скоро-скоро папа придёт, покажет ему связанного клеймёного. Но суета не прекращалась: кто-то кричал, ржали кентавры – будто за окном гуляло целое стадо. Ах, эти олухи – вспомнились слова папы – вывели ли они Галтану с Ночкой из горящих конюшен?

Мика побежал к выходу, где-то в поместье вопили перепуганные сенные девки. Как только Мика распахнул дверь на крыльцо, грянул второй выстрел.

В дыму и предрассветном тумане Мика увидел папин профиль с крючковатым носом: отец сидел верхом и перезаряжал ружьё. Он повернулся к Мике, и Мика увидел бронзовые скулы и сжавшиеся в яростные щёлочки глаза – это был не папа, а кентавр!

Мика бросился вниз. В грязи ничком лежал отец, серый френч был истоптан и измазан следами копыт. На спине расплывалось багровое пятно. Клеймёный, раздувая ноздри и взбрыкивая, стоял над телом, ружьё казалось игрушечным в его потных ручищах.

Мика с криком кинулся к зверю, ударил кулачками в конскую грудь. Кентавр двинул наотмашь прикладом, и Мика почувствовал, как взрывается голова и наполняются солёной кровью нос и рот.

Мика упал в грязь. За спиной, страшно недвижимый, лежал отец. Конюшни пылали. Мика увидел, как дядька Захар падает, сбитый с ног ударом с разбега, а потом как Галтана встаёт на дыбы и опускает копыта прямо на голову конюха. На недостижимой высоте ржал клеймёный, тяжёлые, как камни, копыта месили грязь рядом с его, Мики, маленьким перепачканным телом. Хрусть! – ноги пронзила боль. Кентавр заметил красные сапожки и теперь яростно затаптывал Мику.

Мику подхватили нежные мамины руки. Мама подняла его высоко-высоко, бережно придержала сломанные ножки. Мамины руки пахли прямо как Микины – конским потом и деревом, а плечи бороздили розовые, уступчатые следы от ремней. Клеймёный был ещё рядом, но мама гортанным голосом произнесла заклинание – и клеймёный затих. Мама положила Мику на вороную спину, и Мика забылся горячечным сном под стук копыт на заре.

Курятина

– Десять тонн сегодня с цеха должны сдать! – пробасил Андрюха, подкатив ко мне железный контейнер.

Вот уж правда, «ошалелой мотнёшь головой» – или как там ещё чирикалось.

Я проверил пальцем остроту ножа. Как обычно, я встал на разделку тушек. Они приходили с фермы уже потрошёные – нужно было только порезать и разложить по частям: крылышки, грудки, бёдра, ножки. Я тут не первый раз – отработал движения до автоматизма. Просто дзен. Стой да режь себе весь день – не то что в цеху разгрузки-погрузки или на упаковке.

Тушки на вид все одинаковые, но, когда поработаешь, начинаешь по весу и форме различать, где мальчики, где девочки. Так себе секрет, конечно, но когда сотую тушку за день разделываешь – нет-нет да начнёшь развлекаться.

Вот, например, уже по ногам видно, что настоящий мужик. Бегал, небось, пинал всех, отталкивал от кормушки. Спортсменские, выдающиеся – вкуснющие будут ножищи. Всё, дорогой, отбегался! Бёдра летят в один отсек – ножки в другой.

А вот и дамочка, моё почтение. Благородный жирок на спинке, хоть целиком запекай в духовке. Но, простите, у нас тут цех. Выворачиваю суставы, грудки беспощадно разделяю – и кидаю в контейнер одну за одной.

Хотя импортозамещением нам тоже нос прищемило, но мы держимся. Всё равно уже сейчас и технология откорма, и выгул, и потребление ресурсов развитей, чем тогда. Конечно, порода роль играет. Но уже и наши могут похвастаться упругими мышцами, почасовым режимом питания и прочими курортно-санаторными радостями. На кубанских и украинских полях их разгуляли – теперь вот привес почти как у американцев.

Тушки чистенькие, круглые, как детская попка, упитанные. Старожилы говорят, что раньше всё было по-другому. Синюшных и жилистых советских мутантов я не застал – я молодой специалист, пришёл уже на прилично поставленный поток. Разделение труда и тонны мяса с цеха. Ну а я и не против. Вжик!

О, а вот это, видимо, важная птица! Небось гребень был ого-го-го, пока при первичной обработке его не отрезали вместе с башкой. Ты посмотри! И на пальце колечко красуется. Чего ж не сняли? Или вросло в него, как влитое?

Я перевернул тушку и застыл с ножом. Крылышек не было. Опять.

Что их там по дороге псы грызут, что ли? Я нахмурился и разделал тушку до конца, предпочитая не смотреть на пустые бугорки на месте крыльев.

Вот следующая пошла. Кожа какая-то тонкая, будто её надували, как воздушный шарик. На руках следы уколов, вены синеют сизыми канатами.

– Чёрт-тову мать, кто это принимал? – не выдерживаю я. – Один бескрылый, другая обколотая!

Вижу, что в цеху коллеги поднимают рыла, почёсывают копытцами затылки. Тут же ко мне подгребает Андрюха.

– Ну чего ты орёшь-то?

– Да ты сам-то видел, что притащил?

– Ну, тихо, ну подумаешь, бескрылки, – утихомиривает меня Андрюха и дружески поднимает лысый хвост в знак поддержки. – Нам из бухгалтерского отдела говорят, что спрос сейчас на грудку и окорочка. А крылышки уже никто и не ест.

– Я ем, Старшой ест, ты тоже вроде никогда не отказывался, – спорю я.

– Ну так мы цеховые, нам положено, – спокойно произнёс Андрюха, и его совиные глаза блеснули красным пламенем – А на Земле эти крылья никому уже не нужны. Только вес набирать мешают. Скоро, говорят, уже будет порода людишек, которые сразу без крыльев рождаться будут.

Без крыльев?! Оно-то для промышленного масштаба хорошо, но как же вкус недоразвитых крылышек, приправленных терпкой виной, стыдом, мелкими перечными грешками? Человечишки трепыхают этими крылышками всю жизнь, пытаясь взлететь, пробуют встать на крыло своих жалких свобод, но бо?льшая часть закончит у нас в цеху. Это же самое вкусное в человечинке!

– Мне наш охранник Иудушка говорил, что на Земле есть такой же вкус. Он же со Старшим на пару свои собственные крылышки сожрал, прежде чем обратиться. Говорит, похоже на… слово такое красивое…

– Куурятину! – Андрюха вытягивает красные губы трубочкой, растягивая первый слог и потешаясь во все клыки.

– Курятину… – мечтательно вздыхаю я, и рот заполняется слюной.

Андрюха начинает булькающе хохотать, и его зоб раздувается, как у большой красной жабы.

– Срезай крылья сколько найдёшь – вечером пожрём их. Считай, премия от производства!

Люблю свою работу.

Кукла Кэт

– Да, всё отлично. Отлично! Не могу говорить, занят, ты пропадаешь, мам…

Пристанет же со своими дурацкими расспросами. Как ребята, как учёба, как Вышка? Ей же надо непременно всем рассказать: Антошечка то, Антошечка сё, мой Антошечка в Москву уехал учиться!

Пойду прошвырнусь. Учёба, собственно, пока ничего нового не принесла. Ребята получше, чем в Тамбове, хотя эту планку одолеть – раз плюнуть. Даже платники в Вышке лучше, чем бюджетники в Тамбове.

Кажется, я среди будущих лидеров группы, а может быть и курса. Я олимпиадник, всеросник, поэтому мне даже стипендию будут сразу платить повышенную – так в приёмке сказали. Так что можно и отдохнуть, побродить по Москве в пятничную ночь. Нужно изучать город ногами, пока все маршруты в центре не лягут на память прочнее, чем разбег линий лежит на ладони. Красиво, надо записать!

Вот и она, Москва! Я еду в центр в полупустом ночном вагоне, симпатичные девушки-тусовщицы поглядывают на меня. Теперь разговаривают и смеются. Рубашку запачкал? Вроде нет. Наверное, просто запали. Фу, это что за кислятина?

По проходу идёт какой-то бич. В обрамлении блестящих поручней вагона, телевизоров напротив сидений и поблескивающих зелёным USB-зарядок он смотрится анахронизмом. Тусовщицы морщат носик. Я не такой неженка, но терпеть миазмы тоже не испытываю никакого желания – правда, проход дальше по вагону лежит за спиной бомжа. Миную вонючее облако, из которого вдруг доносится:

– Эм-ме, кккэ…

Пьянь, двух слов связать не может. Бомж щерит рот – я вижу обрубок языка. Прохожу мимо и выныриваю на станции, не дожидаясь, пока немой обрыган попросит денег.

Пройдусь по бульварам, подумаю о книге, которую напишу. Та светленькая точно на меня запала. Нужно было улыбнуться ей, а потом отвести взгляд в сторону. Конечно, ничего серьёзного у нас бы с ней не вышло, раз она ночью по клубам шляется, но так, интрижка на одну ночь – почему бы и нет?

Холодновато. Летняя бирюзовая рубашка с выпускного смотрится загадочно и броско, но осенний холодок уже пропускает. И хмарь какая-то на беззвёздном небе. Пойду в «Оранжевую дверь», здесь от Чистых недалеко.

На столбе висит объявление. «Лиза Алерт», пропала девочка, 13 лет. Сбежала из дома, наверное. Я читал, что подростки часто сбегают сами. Если бы я был волонтёром, было бы круто её найти. Тебя снимают на камеру, все вокруг благодарны. Для портфолио волонтерство тоже важно. А вот и «Дверь».

Я прошёл через арку и направился в антикафе.

– Вы на ночь настолок? Сегодня оплата вперёд!

Что за «ночь настолок»? И где они такую старую админиху взяли?

– А можно просто посидеть?

– Библиотека зарезервирована под ночь настолок. А основное помещение на ночь закрыто.

На улице холодает. Ещё и эта зырит. Пробивать будете?

– Хорошо, да, я на ночь настолок. Вот деньги. Как пройти в библиотеку?

– Выйти отсюда – и через дворик налево, за оранжевой дверью.

– Они у вас все оранжевые. Шутка. Я понял.

Настолки я тоже люблю. Только не тупые типа «Манчкина» или «Уно». Я люблю такие, где можно побеждать с помощью своих мозгов. Если там что-то такое, то я могу влиться в компанию и всех удивить.

За оранжевой дверью были ступеньки вниз и полуподвальная комната человек на пятнадцать. Во всю длину стены стоял книжный шкаф. За одним из столов сидел черноволосый узкоглазый пацан в очках, и всё.

– Это ночь настолок?

Парень посмотрел на меня с надеждой.

– Ага. С тобой ещё есть кто-то?

– Нет, я один.

– Блин.

Парень почесал растрёпанные волосы.