– На родину тянет, дяденька. Я ведь здесь родился. Каждый уголок мне знаком, каждая физиономия личности в рынке. А ведь у нас в Шлиссельбурге житье каторжное.
– Зато пьяное.
– Ах-с… Бросьте… Который денек на вино двугривенный очистится, так уже считаешь себя счастливым. А то и на хлеб-то не хватает.
– А ты уж вино считаешь важнее хлеба.
– Болезнь… Сосет… Да и единственная услада в нашей собачьей жизни, дяденька.
– Хочешь, я в больницу тебя положу и лечить буду? – предложил дядя. – Теперь от вина лечат, настоящие доктора лечат, а не какие-нибудь знахари.
– Бесполезно. Меня не вылечат. Да если и вылечили бы, что я трезвый делать буду, куда я пойду?
– Тогда можно поприодеть тебя и место тебе какое-нибудь найти.
– Помогите уж так, дяденька. Дайте денек-другой пожить всласть…
– Это ведь значит на вино тебе дать. На вино ты просишь.
– Не скрываюсь. Погуляю на свободе и опять в нищенский комитет попаду. Перешлют.
Дядя покачал головой и прищелкнул языком.
– И это ты прямо мне в лицо, без зазрения совести говоришь, – сказал он. – Бесстыдник!
– Что же делать-то, дяденька! Зато не вру… – отвечал Чубыкин. – Несчастный я человек.
– А если бы тебя в монастырь послать на покаяние, грехи замаливать? Тут даже говорили у нас в рынке, что мы тебя на Валаам в монастырь послали.
Чубыкин отрицательно отмахнулся головой.
– Думаю, что бесполезно. Выгонят. Как только напьюсь – и протурят.
– Там ведь вина достать негде. Там следят.
– Вино во всяком месте достать можно, дяденька. Да и не чувствую я призвания, не такой я человек. Погибший я человек, – отвечал Чубыкин.
Дядя задумался и через минуту произнес:
– Ну что нам с тобой делать?
– Помогите, не мудрствуя лукаво, несчастному человеку, – поклонился в пояс Чубыкин.
– Да ведь на вино просишь ты, на вино. А на вино я дать не могу.
Чубыкин тяжело вздохнул.
– На вино-с…
– Одеть тебя благопристойно – пропьешь.
– Пропью, дяденька. Да и зачем вам одевать меня? Дорого стоит. А лучше выдайте так три-два рублика и пары две белья на передевку. В баню надо сходить, а перемениться нечем.
– Белье тебе сейчас дадут. А денег не дам, не дам нынче. И не ходи ты ко мне домой. И дома я скажу, чтоб тебе не давали. Да и не срами меня дома, пожалей.
– Домой к вам не пойду. Хорошо, извольте. За белье спасибо… Дай вам Бог здоровья. Но уж зато и вы пожалейте меня несчастного – дайте денежной милости рублик. Пить-есть надо.
– Если хочешь, тебя здесь на дворе приказчики накормят.
– А ведь вам это все-таки неприятно будет, все-таки мараль на вас. Так дайте рублик-то, и я в закусочную пойду.
Чубыкин опять поклонился. Дядя размышлял.
– Положим, ты уж и так нас вконец здесь осрамил, – произнес он. – Ты который день по рынку-то ходишь?
– Второй. Только второй-с.
– И всех обошел?
– Нет, дяденька, не всех еще.
– Хорошо, я дам тебе белье и два рубля денег, но и ты мне дай слово, что больше у нас в рынке не покажешься. Даешь слово?
– Могу, дяденька. Позвольте только папаше в сумеречках объявиться. Надо будет с него заполучить малую толику за нынешнее прибытие из богоспасаемого града…
– Ты шутовства-то передо мной не выкидывай! – строго перебил его дядя, нахмурив брови.
– Я всерьез, дяденька. Ведь папаша мой маменькиным-то капиталом после ихней смерти овладел, а он по закону мне принадлежит, так должен же он хоть чем-нибудь со мной поделиться.
– Ну, к отцу я допускаю, – согласился дядя. – А по чужим торговцам в нашем рынке больше ходить не будешь?
– Извольте, дяденька, обещаюсь.
– Бери два рубля, бери! Хоть и совестно мне давать тебе заведомо на вино.
– Ах, дяденька…
– Уходи! Довольно! – махнул рукой дядя. – Кондратьев! Дать Пуду две перемены белья из лавки, да и пусть уходит с Богом! – крикнул он приказчику в лавку, а Чубыкину сунул в руку не два, а уж три рубля.
– Благодарю покорно, дяденька.
– Уходи, уходи! И уж больше ни ногой… За это даже три рубля даю.
Чубыкин вышел из-за перегородки. Приказчики дяди тотчас же вручили ему две пары белья. Он запихал белье под пиджак и кацавейку и затянулся ремнем.
– Так целее будет. Мы люди походные… – пробормотал он, выпросил еще у приказчиков двугривенный и удалился, расшаркавшись перед ними валенками.
XI
Чубыкин сдержал данное дяде слово и уж в этот день в рынке и около рынка больше не появлялся. Он даже вообще не просил сегодня больше милостыни, чувствуя, что в кармане его звенят четыре с чем-то рубля, и отдался бражничанью в закусочных и чайных той местности, где помещался ночлежный дом, в котором он провел две ночи, разумеется не забывая и винных лавок. В закусочных ел он только селянки, кильки, сосиски, сырую кислую капусту. Он ждал Скосырева, с которым, по условию, должен был встретиться около ночлежного приюта, когда Скосырев вернется с кладбища. Визит свой к отцу Чубыкин отложил до завтра или послезавтра, приберегая ту срывку, которую он сделает с отца, к такому времени, когда от имеющихся в кармане четырех рублей останется очень немного.
Со Скосыревым Чубыкин встретился только в сумерках в винной лавке, близ ночлежного дома. Чубыкин купил себе мерзавчика и выходил из винной лавки, а Скосырев входил в винную лавку за мерзавчиком. Чубыкин был уже пьян, а Скосырев еще пьянее его.
– Не попался? – спросил его Чубыкин.
– Как видишь, на свободе, хотя на Васильевском острове и удирал от фараона, – отвечал Скосырев. – Даже свистки тот давать начал, но я под ворота, на двор и сел за поленницами дров. Спасибо, что не надул и пришел к товарищу, – прибавил он. – Сегодня я тебя, Пудя, сам попотчевать могу… Невестке на отместку… На кладбище стрелялось важно.
– Ну?! А я, как обещал, для бани тебе переодевку белья принес.
По мерзавчику Чубыкин и Скосырев выпили тут же на тротуаре около винной лавки и закусили баранкой, которую Скосырев имел при себе.
– Так пойдем в баню-то? – предложил Скосырев. – У меня грешное тело давно бани просит.
– Завтра. Завтра утречком мы в баню пойдем, а сегодня я гулять хочу, кутья поповна, – отвечал Чубыкин. – У! Загуляла ты, ежова голова! – воскликнул он, как-то заржал от восторга, крутя головой, и стукнул ногой в тротуар. – Потчуй меня, товарищ, сегодня, пои вином, корми селянкой!
– Дурья голова, да одно другому не мешает. Баня баней, а угощенье угощеньем. Сначала попаримся, а потом и угощаться будем.
– Брось. Завтра утром будем в бане хмель выпаривать, а сегодня гуляю!
И Чубыкин уже стал выбивать ногами дробь на тротуаре, так что стоявший невдалеке от него на посту городовой подошел к нему и погрозил пальцем, сказав:
– Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя.
Чубыкин и Скосырев пошли по тротуару.
– Право, пойдем в баню, товарищ…. – уговаривал Чубыкина Скосырев. – У меня живого места нет, где бы не чесалось. С бани будет легче.
– Доктора говорят, что пьяному в баню ходить вредно.
– Ну?! Смотри, о чем заговорил! Да когда ж ты трезвый-то будешь? Ведь завтра, как выйдешь из ночлежки, так сейчас же опохмелишься.
– Из ночлежного? Нет, поднимай выше! Сегодня я в ночлежный-то и не загляну. Ночлежный – это монастырь. Туда хмельного и не впустят. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбан слушать! Я знаю один постоялый двор, где на торбане играют. Музыку, музыку хочу! Пить будем.
Чубыкин снова начал приплясывать.
– Ну и здорово же ты, должно быть, настрелял сегодня! – крикнул Скосырев.
– Есть… Есть в кармане! Звенит. Дядя от меня сегодня тремя рублями откупился. Ведь у него-то я бельишко и вымаклачил для бани. Угощай, кутья!
– И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не в состоянии, а бутылку – изволь.
– С селянкой обязан! – крикнул Чубыкин. – Я тебе рубаху с портами припас, черт паршивый!
– И с селянкой могу. На постоялом будем пить за упокой рабов Божиих Герасима и Анны. Так сегодня на кладбище приказывали.
– Плясать хочу!
Чубыкин продолжал приплясывать. На него напал какой-то хмельной восторг.
– Тише ты, тише. Не попади вместо постоялого-то в часть… – предостерегал его Скосырев. – Гляди, вон, городовой смотрит.
– Ты меня вином и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивом, – говорил Чубыкин, утихнув и косясь на городового, но как только прошли мимо него, сейчас же воскликнул: – Ох, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцевать. Я знаю такое место, где плясать буду. Песни петь стану.
– Ну, веди, веди, – спокойно говорил ему тоже уж заплетающимся языком Скосырев. – Я сам тебе песню спою. Нашу семинарскую песню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…
– Знаю! Сами певали! – перебил его Чубыкин. – «Сквозь уголь пропускная – удивительная»…
– Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…
– Ну и что ж из этого? Что ты меня все городовым пугаешь! Что мне городовой? Я милостыню не стреляю, а только веселюсь. Душа чиста – ну и веселюсь.
– Да ведь и за песни сграбастать могут. Нарушение общественной тишины и безопасн…
Скосырев запнулся.
– Ищи, Спиридон, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, – сказал ему Чубыкин.
– А дойдем ли тогда до постоялого-то? Как бы не расхлябаться.
– На извозчике поедем, Спиридон. Уж кутить так кутить! Гуляй, золоторотцы!
– Вот оно куда пошло! А только что ж ты меня все Спиридоном… Не Спиридон я, а Серапион.
– Ну, Серапион, черт тебя задави. А все-таки ты Спиридон поворот. И я Спиридон поворот. Нас вышлют из Питера, а мы поворот назад, – бормотал Чубыкин.
Винная лавка была найдена. Скосырев зашел в нее, купил два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкин сделался еще пьянее и стал рядить извозчика.
– На Лиговку… К Новому мосту… – говорил он. – Двугривенный.
Извозчик смотрел на золоторотцев подозрительно.
– С собой ли деньги-то захватили? – спросил он.
– Не веришь? – закричал ему Чубыкин. – Бери вперед двугривенный! Бери!
– А поедем и по дороге сороковку купим, так и тебя распить пригласим, – прибавил Скосырев.
Извозчик согласился везти. Они сели и поехали. Чубыкин, наклонясь к уху Скосырева, бормотал:
– А ты, кутья, такие мне песни спой, какие ты в хору по садам пел. Эти песни я больше обожаю. Ах, товарищ! Что я по садам денег просадил – страсть!
– Могу и эти песни спеть, могу… – отвечал Скосырев.
