Татьяна Томах "Имя твоего волка"

* * *

Больше всего Ритку потрясло, что ничего нельзя изменить. Что вообще в мире бывают вещи, которые нельзя исправить. Ссадины заживают; обиды забываются; после слякотной зимы опять наступает теплое лето; разбитую тарелку можно склеить – или купить новую. Совершенно такую. Только вот люди умирают. Навсегда. И, даже зная об этом заранее – когда, как и отчего – даже зная, ничего нельзя изменить. Только ждать.

Они все, наверное, уже давно об этом знали. Знали – и ничего не могли сделать. Даже не пытались.

Доктор, такой большой, солидный, входил в палату, брал маму за запястье: «Ну, что сегодня, Елена Николаевна? Получше, получше…»; улыбался.

Бабушка Вера аккуратно расставляла на тумбочке мисочки с домашней едой, бульоном, котлетками; посылала Ритку вымыть фруктов, сполоснуть чашку для травяного настоя. Раньше Ритка бежала, торопилась – уж бабушка Вера точно знает, что сделать, чтобы мама поправилась. А после того дня, когда бабушкин нечаянный крик и мамино испуганное лицо открыли Ритке правду, казалось уже глупым – торопиться. Наоборот, лучше было идти медленно, растягивая шаги и минуты, как будто продлевая – каждый час, каждый день маминой жизни.

Как будто сговорившись, они – бабушка, мама, Ритка – больше ни разу не заикнулись о том, подслушанном Риткой разговоре. Делали вид, что этого не было. Раньше Ритке, наверное, понравилось бы играть с взрослыми в молчаливых заговорщиков, оберегающих общую хрупкую тайну. Только если бы это была какая-нибудь другая тайна… А теперь… Ведь если о чем-то не говорить и не вспоминать, это «что-то» не исчезнет. Не растворится, не перестанет – быть.

Ритка подолгу сидела рядом с постелью, иногда держала мамину тонкую, почти прозрачную ладонь. Раньше она говорила: «Я хочу, чтобы ты поправилась скорее. Ну, пожалуйста» А мама улыбалась и отвечала: «Конечно, доча. Все будет так, как ты захочешь». Вера в непогрешимость мира, придуманного и оберегаемого взрослыми, не позволяла Ритке усомниться в маминых словах. А теперь Ритка молчала. И мама тоже молчала – в ответ. Иногда, как будто виновато, улыбалась. Как будто извинялась за ту, свою прежнюю ложь.

А потом снился тот самый сон, где какая-то женщина уходила от Ритки по черной дороге. И было страшно окликнуть ее. И хотелось – окликнуть. Потому что Ритка надеялась, что хотя бы в этом сне у женщины окажется мамино лицо – счастливое и живое. Такое, каким оно было до болезни.

* * *

…Ее окликнули по дороге из школы. Ритка шла медленно и неохотно. Тяжелый портфель при каждом шаге стукал по ноге. Больно. По математике сегодня опять замечание, баба Вера ругаться будет. А как сейчас можно учиться? Как?! Когда мама…

– Эй, полоумная! Ритка!

Она вздрогнула, обернулась. И насторожилась – потому что обращался к ней Рыжий. Вожак местной мальчишеской банды, от которой было безопаснее и спокойнее держаться подальше. Лицо Рыжего было приветливо ехидно, и улыбка, в ответ на которую не хотелось улыбаться, расползалась на его губах. А в его руке была бечевка, другом концом охватывающая шею смешного толстолапого щенка.

Ритка припомнила, как неделю назад компания Рыжего подстерегла ее возле подъезда и обстреляла из пистолетов. Ненастоящих, конечно – водяных, но заправленных какой-то гадостью – не то чернилами, не то краской. За испорченное платье влетело от бабы Веры, которая не стала вникать во все сложности детских взаимоотношений.

Ритка перехватила портфель покрепче и, на всякий случай, отступила на несколько шагов подальше от Рыжего с его ненастоящей улыбкой, недоумевая, что ему нужно на этот раз. И откуда у него взялся этот забавный щенок?

– А мы идем вешать собаку, – сообщил Рыжий, с удовольствием понаблюдав за ее испуганным отступлением. И подтянул бечевку. Щенок, вынужденный привстать на задние лапы, заскулил и замотал головой, пытаясь сбросить свой веревочный ошейник.

– З. зачем? – запнувшись, спросила Ритка, растеряно глядя – то на щенка, то на Рыжего, и не совсем понимая, о чем он говорит.

– Хочешь посмотреть? – предложил щупленький черноволосый Винт, переглядываясь с Рыжим. Рыжий усмехнулся и подтянул веревку повыше. Щенок захрипел.

– Отпусти, – попросила Ритка. Не думая о том, что она делает, и о том, что этого не следует делать – просто с ужасом глядя на щенка, который беспомощно молотил в воздухе передними лапами. Забытый портфель плюхнулся на землю, а Ритка шагнула вперед, протягивая руку к щенку, и умоляюще глядя на Рыжего: – Отпусти его…

Теперь Рыжий отступил от нее – на несколько шагов.

– Не отстанешь от нас – я тебе его отдам, – пообещал он, подхватывая щенка подмышку и кивая своим спутникам: – За мной, парни…

* * *

Она смотрела в глаза Рыжего – туда, куда ей меньше всего хотелось бы смотреть. В бесцветно-серые, самодовольные прищуренные глаза под белесыми бровями. И понимала, что он с самого начала, конечно, не собирался отдавать ей щенка. Просто хотел увидеть, как она будет бежать за ними – прыгать через канавы, спотыкаться и падать, и глотать пыль, а потом – разревется. От усталости, отчаяния и беспомощности. И от страха – когда они повесят щенка… Все это было в глазах Рыжего, куда смотрела Ритка, с трудом сдерживая так ожидаемые ими всеми слезы. Ей не хотелось смотреть в его глаза – очень не хотелось. Хотелось расплакаться. От усталости, отчаяния и беспомощности. Так, как ей хотелось расплакаться, удерживая в руках мамину с каждым днем все более прозрачную ладонь. И зная, что – не удержать. Потому что Ритка ничего не могла сделать.

И даже сейчас – с этим славным пушистым щенком – тоже ничего не могла сделать. Только расплакаться – и убежать. Какая разница. Все равно она ничего не сможет – маленькая беспомощная девочка с разбитой коленкой против трех тигров на цирковой арене. Потому что никогда ничего нельзя изменить. Даже когда ты знаешь заранее, что должно произойти. Тем более – тогда.

Ей не хотелось смотреть. Но она смотрела – сквозь слезы, страх и отчаяние. В бесцветные глаза, где было ожидание ее слез и страха, и где был беззаботный, ни в чем не виноватый пушистый щенок, дергающийся на веревке, перетянувшей его шею… И что-то еще было в этих глазах… Что-то…

Ритка вглядывалась глубже и глубже – как будто погружаясь в бесцветно-серые провалы между прищуренными веками. Как будто ныряя, задержав дыхание, в скверно пахнущую глубину стоялой мертвой воды в надежде разглядеть, ухватить, вытащить на воздух мимолетно мелькнувшее тельце кого-то тонущего…

– …А вот и виселица, да? Эй, Рыжий… – услышала она глухое – как сквозь толщу воды. Кажется голос того, черноволосого… немного встревоженный голос…

– Ну, чего уставилась? Чего, полоумная? – Рыжий дернул головой, пытаясь – безуспешно – оторвать свой взгляд от странного девочкиного взгляда. И в его голосе, почти сорвавшемся на крик, был испуг.

– Ты, – медленно проговорила Ритка, не выпуская его взгляд, и наконец-таки, разглядев, что ей примерещилось там, в глубине. Руки. Дрожащие, со вспухшими венами – но еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету. – Ты… Алик… – не замечая, каким чужим и тускловато-низким стал ее голос – голосом взрослой усталой женщины, а не маленькой девочки; и как дернулся Рыжий от этого голоса – и от произнесенного имени. Так называла его мать – и больше никто…

– Ты чего, Рыжий? – удивленно спросил Винт; попытался было заглянуть в лицо приятеля – и отпрянул, испугавшись.

– …Твоя мама… – Ритка не очень понимала, что она говорит. И не очень понимала, кто она сама и где. И кто этот растерянный мальчик перед ней. Просто говорила, стараясь не упускать из виду руки – дрожащие, со вспухшими венами, но еще не совсем старые женские руки…

– Твоя мама…Алик, сегодня нашла в твоей летней куртке те сигареты…А ты накричал на нее… ты…ты ударил ее, да?.. А потом ушел. И так и не вернулся, чтобы извиниться… А твоя мама сидит над твоей курткой и плачет. У нее дрожат руки… Она думает, что у нее никого нет, кроме тебя; и что тебя у нее тоже – нет. И что она никому не нужна, и ее жизнь не удалась; и до окна всего несколько шагов, а потом надо взобраться на подоконник… И, кажется, это самое простое, и единственное, что ей осталось сделать. Если бы ты успел вернуться – и сказать ей, что любишь ее… Если бы ты успел – до того, как она решится подойти к окну…

Ритка замолчала, растеряно глядя – не в бесцветные, испуганные насмерть, глаза стоящего перед ней рыжего мальчишки – а на свои руки… (Руки – дрожащие, со вспухшими венами, еще не совсем старые, женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету…)… Свои, знакомые, с красными царапинами от кошачьих когтей, детские ладошки…

– Ты… полоумная… ведьма… – пробормотал Рыжий, пятясь от нее – и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей…

– Если бы ты успел вернуться… – повторила Ритка, уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…

– Эй, эй, Рыжий, куда, – завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком его друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать – и которая в результате, каким-то странным, непостижимым образом, напугала их бесстрашного предводителя.

А виновница их поспешного бегства, ноги которой вдруг задрожали и бессильно подкосились, плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке – среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И, наконец-таки, разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.

Забытый щенок растеряно заскулил, понюхал воздух – и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, как кажется иногда…

* * *

…Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.

– Самое бесполезное занятие из всех, которые я знаю, – голос тихий, неторопливый. Немного усталый. – Поливать слезами – и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль…Ты думаешь, там вырастут цветы?

Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась – то ли от яркого света, то ли от слез в Риткиных глазах. Темный плащ – или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.

Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое, то ли некрасивое; то ли старое – то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.

– Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, – Женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям – заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится. Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле, у незнакомки очень красивое лицо.

– Вот так куда лучше, – сказала женщина, посмотрев на Ритку. – чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?

– Что? – удивленно переспросила Ритка. – Что… Вы… Вы все видели?

Женщина промолчала.

– Вы все видели… и…и…

– И я не стала тебе мешать, – договорила женщина. – Потому что ты сама справилась. Ты умница, – она снова улыбнулась Ритке.

– Что? Что… Вы…я… что я сделала? – Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони – ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами – руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…)

– … Что…что?

– Тсс, – успокаивающе прошептала женщина. Осторожно погладила Риткины напряженные ладошки, закрыла своими руками. Прогнала наваждение. – Неважно, что. Ты спасла жизнь – и может быть, только это имеет значение. Т-сс, все уже закончилось, девочка…

– Что… кто Вы? – испуганно спросила Ритка, вдруг сообразив, как это все странно – то, что происходит.

Почти так же странно, как то, что уже произошло – когда бравая банда Рыжего улепетывала, сверкая пятками, от одной-единственной маленькой девчонки.

Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?…

– Все закончилось… – повторила женщина. Прикосновения ее рук к Риткиным были теплыми и успокаивающими. Девочка мотнула головой.

– Не закончилось, – возразила она. И, глядя во внимательные глаза незнакомой улыбающейся женщины, подумала – а ведь, действительно, не закончилось. Рыжий не простит сегодняшнего. Если раньше он со своей компанией дразнил Ритку от случая к случаю – как и прочую малышню – то теперь он, наверняка, будет мстить. Изощренно и целенаправленно. Ритка его напугала. А такие, как он, этого не прощают.

– Все начинается, – угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.

– Может быть, – согласилась она. – Может быть, все как раз, действительно, начинается.

И, почему-то, опять улыбнулась Ритке – светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.

«Это… это Вы мне снились?» – вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять – в который раз за сегодняшний день – показалось ей похожим на сон. Но теперь – не страшный. Волшебный, удивительный.

Женщина перехватила Риткин взгляд:

– Знаешь, что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? – и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: – Придумать ему имя, – и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.

– Имя? – недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:

– Имя…

Старуха, ведьма без имени

– Имя твоего волка… – пробормотала старуха. Хрипло и устало. – Имя.

И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.

Костер умер на рассвете. Так, как умирают почти все костры.

На рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что до него можно дотронуться. Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет, и кажется, что до них тоже можно дотронуться – как до неба. Дотронуться и пережить заново. И тогда может оказаться, что именно они, а не то, что происходило (будет происходить?) за их гранью – именно они и есть твоя настоящая жизнь. А то, что ты считал раньше своей жизнью – на самом деле, сон. Сон, который забудется к полудню – и потом так легко будет сделать вид перед самим собой, что ничего и не снилось…

Надо только сейчас прикрыть усталые веки – и не смотреть. На черные угли мертвого костра. На старуху, горбящую костлявые плечи и утопившую неподвижный взгляд в черной трухе этих углей – так, как будто над ними до сих пор плясало яркое живое пламя, теперь видимое только старухе…

– Когда люди приручают… – снова тихо заговорила старуха.

Было непонятно, кому она это говорит. То ли сама себе, то ли мертвому костру, то ли щупленькой темноволосой девочке лет десяти-двенадцати, испуганно смотрящей на старуху широко открытыми, черными глазами.

– … Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. Они приручают реки и озера, и землю, и цветы, и… и других людей. И, приручая, они дают имена…

Девочку звали Марго. Сейчас, слушая старуху, она думала, имеет ли это какое-то значение. Имеет ли значение, что почти все взрослые называют ее Маргаритой – и ей хочется поежиться от того, как они это произносят. С опаской и неприязнью – как будто при этом они пытаются обойти змею, пригревшуюся на солнцепеке. А старуха называет ее Марго – и девочке нравится, как это звучит, несмотря на то, что старухин голос почти всегда брюзглив, резок и строг. Но иногда, очень редко, этот голос становится задумчив и тих – и почти нежен. Именно тогда, почему-то, старухин голос пугает девочку. Как сейчас.

– …Имя – для того, чтобы звать. Для того, чтобы вспоминать. Для того, чтобы проклинать. Для того, чтобы шептать это имя – с любовью и нежностью. Даже если никто не слышит. Потому что, даже тогда это придает силы. А иногда – только это. Потому что иногда больше ничего не остается – только имя, набитое воспоминаниями – как звериная шкурка, которую чучельник набивает опилками, чтобы сохранить вид мертвого зверя. Имя прирастает, как вторая кожа. Его можно оторвать только с кровью, памятью – и болью. В имени – весь смысл… или – бессмыслица…

Старуха говорила, а ветер трогал ее волосы – осторожно перебирал спутанные седые пряди. Марго, стараясь, чтобы ее взгляд был таким же легким и незаметным, как прикосновения ветра, разглядывала старуху.

Она была почти уверена в том, что еще этой ночью старухины волосы были черны, как вороновы перья раскинувшего свои крылья ночного неба. А вот этот тускло-серый, похожий на половую тряпку, рваный плащ, который сейчас обнимал тощие старухины плечи – еще совсем недавно переливался матовым тяжелым блеском дорогого шелка на плечах высокой черноволосой женщины, которая с виду была моложе старухи самое малое, лет на сорок. А голос? Ее голос, который сейчас стал таким хриплым, слабым и измученным?…

Как будто… Как будто в сером рассвете, потихоньку выползающем из-за восточного края земли, все вылиняло почти до бесцветности. И небытия. Огненно-черное звездное небо, старухины волосы, шелковый плащ, звонкий старухин голос… Как будто…

Как будто это все не могло быть опять каким-нибудь сном…