– Поди, и конюшне-то вам теперь страшно спать? Домовые тревожат? – спрашивает кухарка.
– Домовые что! Домовой у меня ласковый, потому кони ему наши ко двору пришлись. Теперича я спать лягу, а он мне спину чешет, в голове ищет, – рассказывает кучер. – А вот ужо холода начнутся, так цыганский пот пробирать станет. Без сороковки и не ложись.
– Все-таки страшно. Я бы и ласкового домового пужалась, – ежится кухарка. – Говорят, вон в угловой пустой даче покойница по ночам ходить начала. То стулья двигает, то стол… и всю-то ночь. Дворник все двери мелом закрестил, да не помогает. А вчера что же? Приходит он поутру в дачу – глядь: папиросные окурки валяются и тюрюк из-под ягод со стебельками. Так он и обмер.
– Может, в крахмальных юбках и с кавалером под ручку покойницы-то ходят? – усомнился кучер. – Тоже бывает.
– Ах, какие вы невероятные! Тогда зачем же стон? Окромя того, она зубами щелкает и изо рта огонь…
– Ну, пошли-поехали! И охота вам, господа, о таких вещах к ночи!.. – заговорила компания и начала расходиться.
На помосте остались лакей и горничная.
– Это ведь в наш собственный огород насчет покойницы-то… Помните, мы там малину ели? – сказал лакей и подвинулся к горничной.
– Ах, оставьте, пожалуйста! – оттолкнула она его. – Ничего я не помню!
– За что такая жестокость чувств с вашей стороны?
– А за вашу воробьиную память. Вчера уверяли, что у вас насчет меня любовный кипяток в груди, а сегодня в табачной лавке спрашивали адрес у полковницкой портнихи и сулились к ней на кофей прийти. Вы думаете, я не знаю?
– Мало ли что спрашивал! Мой вздох всегда при вас и останется. С портнихой у меня одни разговорные куплеты, а вы для меня купидон и даже, может, еще хуже, потому вот я сейчас приду домой да фонтал слез и пущу из-за вас на подушку. Вы вот говорите: портниха; а у меня в головном засаде только одни вы и сидите. Вчера стал полоскать графин – трах! – и нет его! А все из-за вашей лютости.
– Подите! Вам поверить, так трех дней не проживешь! Вы и графин-то из-за портнихи разбили.
– Однако ведь я вам же подарил ликерное сердце, а не ей. Кроме того, и любовную записку со скоропалительными чувствами вам написал. Хотите завтра же вам дюжину носовых платков подарю? Портниха для меня – все равно что репа, а вы померанец!
– Пожалуйста, не подпускайте кислых слов!
– И вовсе даже не кислые, а ванель.
Пауза. Лакей остервенительно затягивается папироской.
– Послушайте, можно будет к вам в городе прийти? – спрашивает он.
– Нет, нельзя. У нас делов ступа непротолченная. Только по понедельникам, когда барыня в оперу уйдет, и отдыхаешь.
– Значит, мы так по понедельникам и потрафлять будем.
– Шведскому замку и поклонитесь, а потом и поворот от ворот.
– Наталья Спиридонова, зачем в наше сердце когти впущаете? Пора уж это зверство бросить.
– С крокодилом без зверства нельзя! – жеманится горничная.
– Я крокодил, а вы моя крокодильша. Подарите взглядом, удостойте улыбкой! Вот так-то лучше. Теперь позвольте в бламанже вас чмокнуть.
Горничная сдалась. Послышался поцелуй.
– Противный! И сколько в вас завсегда яду сидит, – шепчет она.
– Мой яд для вас не опасен.
Горничная стала уходить и начала прощаться.
– Когда же вы переезжаете? – спросил лакей.
– После дождичка в четверг.
– В таком разе в пятницу я буду оплакивать вашу одинокую калитку! За сим письмом потрудитесь получить наше адье с кисточкой, – закончил лакей и чмокнул свои пальцы.
Горничная загремела юбками и опрометью бросилась на двор.
На царицыном лугу
Двадцать шестого августа. На Царицыном лугу обычное народное гулянье – качели, столбы, бег под ведром, пиво в громадных бочках, но есть и новинка: продают виноградное вино по десять копеек за кружку. Разумеется, достоинство товара по деньгам.
Два мужика выпили по кружке и плюют.
– Вот те и господское пойло! И как это только господа такое зелье пьют? Совсем скулу на сторону воротит, – говорит первый мужик.
– Так ведь то господа, – откликается второй. – Им что чуднее, то лучше. Топерича их еда: люди бросают, а они едят. У нас, в Новгородской губернии, мужик на раков-то и не взглянет, а у них первое угощение. А устрицы?.. Лягух жрут. У меня земляк есть, шестнадцать верст от нас, в кухонных мужиках он, так сказывал, что господа огурцы с купоросным маслом едят. «Как возьмешь, – говорит, – в рот, так тебя и обожжет, а им любо».
– От богатства все это, – соглашается первый. – Сыты, нейдет настоящая-то еда в утробу, ну, давай ненастоящую. Под ведром-то бегать будем? – спрашивает он.
– Не… ни в жизнь! – машет рукой второй мужик. – Довольно, благодарим… Учен уж… To есть скажи сейчас: «Митрофан, вот тебе три целковых…» – и то не польщусь. Бегал я в прошлом году. Дали это мне палку, чтоб в дырку попасть. Поехал, руки дрожат, хотел в дырку, да вместо дырки-то как ткну околоточному в картуз, да и сшиб ему картуз-то…
– Ну?
– Что нукаешь-то! Известно, что после этого бывает. В кутузке и ночевал! А наутро при солдате и с книжкой по городу… И как только он подвернулся, и посейчас ума приложить не могу! Нет, брат, теперь я от ведра подальше.
На каруселях, сидя боком на лебеде, вертится горничная в цветном платочке на голове. Ее поджидают мастеровой в кафтане со сборами и солдат, стоя около карусели.
– Радостно себя чувствуете? – кричит ей солдат.
– В таком разе как бы от польки трамблян… – успевает ответить горничная и проносится мимо. – Иван Меркулыч, садитесь и вы! – приглашает она его при втором круге.
Солдат отрицательно машет головой.
– Поди, и не на таких скотах катался? – относится к нему мастеровой.
– Былое дело. В Ташкенте и на мерблюдах ездили, и на слонах.
– На живых?
– А то на мертвых, что ли? Там у нас страна такая, что скотов не разбирают. Прикажет, бывало, генерал Черняев, так и на собаке поедешь, и на лебеде полетишь.
– Да ведь лебедю человека не поднять?
– Одному не поднять, это точно, а у нас по десяти лебедей вместе связывали. Там, брат, такие горы, что окромя как на птицах и не подняться.
– Скажи на милость, как это все начальством благоустроено! – дивится мастеровой. – Ну, лебедь – тварь невинная, а как же на мерблюде-то? Ведь у мерблюда на хвосте стрела, и он ею жалит?
– И вовсе даже без стрелы. Мерблюд – такой смирный зверь, что все равно что кот. Ты к нему подходишь, а он перед тобой на колени ложится, – рассказывает солдат. – Там на них все больше купцы со своим караваном ездили. Лошадей боятся – ну, на мерблюдах… А со стрелой на хвосте – это крокодил. На тех мы не ездили. У них и изо рта огонь… Еще чего, боже упаси, казенное имущество сжечь можно.
К разговору прислушивается не то купец, не то артельщик с биржи.
– Простите, кавалер, дозвольте опрос сделать, – вмешивается он в разговор. – Вы говорите: купец на мер-блюде. Православный купец?
– Нет, мухоеданский. Там православных купцов нет. Православный купец в сибирке только до Уральских гор водится, а там халат и чалма.
– То-то. А то православному купцу – и вдруг на поганом мерблюде, как будто неловко… Конечно, в хмельном образе мы по грехам нашим всякие беззакония делаем, но зато потом и святим себя, а то ежели кажинный день на мерблюде ездить, так и на молебны не хватит.
– Да ведь там и купцы-то беззаконные, – поясняет солдат. – Почитай, все они живой бабой торгуют, ну а наши их за эту мануфактуру с женской живностью – ловят.
– Оптом или в розницу у них больше торговля? – допытывается купец.
– Продают и по штуке, и по паре, а то так и стадом.
– И хорошая добротная баба?
– Разная есть… – уклончиво ответил солдат и крикнул горничной: – Марфа Тимофеевна, скоро вы?
Купец продолжал бормотать:
– Такому мухоеданскому беззаконнику что! Он бабу продал, кобылятинкой закусил и поезжай на каком хочешь звере, ну а православному купцу несподручно.
В это время с карусельского лебедя соскочила горничная и, шатаясь, ухватилась за солдата.
– Совсем голова кругом идет, – говорила она. – Вижу носы и бороды, а лиц настоящих не вижу. В глазах мелькание и даже мутит.
– Зато своим собственным удовольствием насытились, – любезно отвечал солдат и поддержал ее.
Купец потряс головой.
– Не женская эта музыка-то – карусели, – произнес он. – Вырезать бы хорошую орясину!..
– Чего-с? – сверкнул глазами солдат.
– Ничего, проехали!
– То-то. Орясину-то эту ты для себя прибереги, а нашу даму не тронь!
Купец закусил губу и, ворча под нос, отошел прочь.
Заговорщик
По одной из улиц Песков бродит купец в сизой, мучного цвета сибирке. Голова его обвязана пестрым платком, а поверх платка надет картуз козырем набок. Купец держит руками за скулу и по временам стонет. Его сопровождает жена в шелковой, туго повязанной косынке на голове и в ковровом платке на плечах. Она смотрит по сторонам, взглядывает в окна деревянных домиков, ищет чего-то на воротах.
– Господи, что ж это такое! – в отчаянии говорит она. – Ищем-ищем, а найти не можем. Вон золотой крендель у булочной висит, вон и обруч над воротами, и сапога этого самого, как было сказано, не видать над калиткой. Куда идти?
– А ты поспрашивай, – откликается купец. – Дома у тебя этого звону хоть отбавляй, а здесь и замолкла, словно кукушка после Петрова дня. Пусти в ход свое язычество-то, вот и найдешь. Видишь, мне самому не до того.
– Сильно ломит скулу-то? – с участием спрашивает она.
– То есть так, что вот взял бы да треснул и сейчас до затылку! Ну, чего зеваешь? Вон городовой стоит.
Купец и купчиха подошли к городовому.
– Скажите, пожалуйста, господин служивый, где здесь заговорщик живет? Заговорщика бы нам надо, – обратилась к нему купчиха.
– Заговорщика? – переспросил городовой, с ног до головы осматривая купца и купчиху. – Да вы сами-то кто такие будете?
– А мы извозчики. Муж вот четырнадцать легковых закладок держит да две кареты. Только мы не тутошные, а из Ямской. Ищем-ищем, просто хоть волком взвыть!..
– Да вам какого такого заговорщика и зачем?
– Да вот мужу. Третий день места себе не находит, питья и пищи лишился от зуба, a здесь, говорят, зубной заговорщик есть.
– Не слыхал, не слыхал такого.
– Туляк он, прежде с шарманкой ходил, да пропил ее, а теперь птичьи клетки делает и скворцов говорить учит, – поясняла купчиха.
– Нет, такого у нас нет. Скрипинский коновал тут лечит, это точно, только тот от нутра и от натуги. Дугой он лошадиной пользует.
– Нет, нам от зубов. Ходили мы и к зубным жидам, да толку никакого. Четыре зуба ему вырвали, а все до больного добраться не могут. У троих были. Думаем, ежели так продолжать, то и все зубья у него повыдергают. Без зубов-то тоже ведь нехорошо.
– Что хорошего, – согласился городовой. – Да вы бы скипидаром ему пополоскать дали, – посоветовал он. – Возьмите в лавочке простого скипидару…
– Нет, уж мы хотим заговором попробовать. Говорят, что этот заговорщик бумажки со словами глотать дает.
Через улицу переходила баба из мелочной лавочки и несла за жабры большую астраханскую селедку.
– Не знаешь ли, землячка, где здесь зубной заговорщик живет? – обратилась к ней купчиха.
– Зубной заговорщик? Есть такой, есть, – отвечала она. – Вот в этом доме живет. Только вы не в час попали. Сегодня у нас понедельник, так он узенькое воскресенье справляет, а насчет зубов он теперь – ни боже мой, потому ежели пьян, то все насчет светопредставления толкует. А вы вот что: вы завтра зайдите, а теперь как придете домой, то возьмите кирпич, простой цельный кирпич, да и трите им щеку-то.
– Все уж перепробовали! А ты вот что, землячка, ты сведи нас к нему, а мы тебе гривенничек на сливки прожертвуем. Может, он как-нибудь и заговорит.
Баба повела. Вошли на грязный двор, обогнули сараи.
