Виктория Полечева "Люди любят"

Я еще толком не отошел от перелета, поэтому вскоре уснул. Инга осталась сидеть у меня в ногах, глядя в окно.

Проснулся в вагоне я совершенно один, понял, что поезд стоит и опрометью кинулся в тамбур.

– Э, три минуты стоять осталось, рядом кури! – кинула мне в спину, как дротиком, проводница.

Едва спрыгнув с последней ступеньки, я достал сигареты, но только чудом их не выронил. Инга чуть поодаль курила айкос. Заметив меня, она, как школьница, сунула устройство под мышку, сделав вид, что просто прогуливается по перрону.

Уже в купе Инга села напротив и исподлобья на меня посмотрела.

– По-любому Толику скажешь, да?

– Если пообещаешь бросить, конечно, не скажу. Но ты же знаешь, что для него такое – курящая женщина. Он довольно категоричен…

– Он или его мать, блин. – С горечью прошептала Инга.

Мы встретились взглядами и улыбнулись.

– Да она неплохая женщина, просто немного…

– Ким Чен Ын в юбке. – Хмыкнула Инга.

Я тактично промолчал, но сравнение было подобрано идеально. Маме Толика я всегда не нравился, она считала, что я со своими выходками плохо на него влияю. Так оно, наверное, и было. Всю жизнь, сколько себя помню, пытался вызволить Толика из костюма удобного маме мальчика.

– Может, фильм посмотрим? – предложил я, чтобы разрядить обстановку. – У меня «Хранители» скачанные есть, хотел пересмотреть…

– А Толик больше по Марвел. – Инга пересела на мою полку. – Включай. Я его, правда, хорошо знаю, один из любимых фильмов…

Толик нас ждал на вокзале. С букетом цветов для Инги, с жаркими объятьями для меня. Еще в школе мы стали называть друг друга братьми, , и с каждым годом связь только крепла. После смерти родителей у меня и вправду никого, кроме него не осталось.

Мы закинули Ингу домой к Толику, оставив ее наедине с Зинаидой Яковлевной, а сами уехали в лаунж, пить и играть в приставку.

– Знаешь, у меня иногда ощущение, что я в Инке полюбил тебя в юбке, – усмехнулся Толик. – Правда, порой это и бесит, такая же неугомонная. Но мама говорит, ничего, родит, обтешется…

Вспомнив Ингин вздох и ее глаза, полные тоски по тому, что еще не случилось, я решил аккуратно спросить:

– Толь, а с детьми не торопитесь ли? Ну, мало ли, может ей поездить еще хочется…

– Тёмыч, да ты знаешь, я сам желанием не горю, но нам же по тридцать уже почти. Да и маме семьдесят четыре. Она же мечтает внуков увидеть… Правда она больше истерит, что внуков от такой женщины ей и не надо…

– Чего они, вообще никак?

Толик поморщился, сделал моему Скорпиону фаталити.

– Иногда домой даже возвращаться боюсь. Маме в последнее время часто плохо, я ее и не хочу расстраивать, а Инка злится, что, мол, я всегда мамину сторону принимаю… И в устройстве свадьбы, и во всем… А мама, блин, одна, ты меня понимаешь же, братишка…

Привалившись ко мне плечом, Толик поставил игру на паузу, зашмыгал носом. Я его не прерывал, не подавал виду. Просто сидел рядом, там, где мне самое место. Воспоминание об ужасе, когда мама уходит, а ты ничего не можешь с этим сделать, были во мне еще слишком свежи, хоть и прошло уже почти пять лет.

– Ничего, Толь, образуется. – Я протянул ему пиво. – Поженитесь щас, уедете от мамы…

– Мы не уедем пока, Тёмыч. Я ее не оставлю.

Мальчишник вышел какой-то совсем не праздничный, скомканный. Я вдруг почувствовал укол совести, когда осознал, что Толик совсем не хочет жениться. Что эта свадьба ни к месту, ни ко времени совсем.

Кончилось тем, что мы просто в усмерть упились и вернулись домой ползком. Толику как обычно стало плохо, его долго тошнило. Инга сидела с ним в туалете, приносила лекарства, вытирала рвоту с пола, а Зинаида Яковлевна колотила себе корвалол, кричала, что я вот только явился и уже довел ее сыночка до такого состояния, что лучше бы я не приезжал совсем, лучше бы оставил ее мальчика в покое.

Роспись была назначена только на пять вечера, поэтому нам удалось поспать. Я вышел на кухню, весь мятый и больной, припал к крану, хлебал долго и жадно.

Инга уже сидела за столом, подобрав под себя ноги, и пила кофе. Когда я обернулся, она посмотрела на меня так, как смотрят порой хищники, замечая объектив: со страхом, но с готовностью до конца биться за свою жизнь.

Я бухнулся на стул рядом. Инга протянула мне свою кружку, я отхлебнул. Потом протянула айкос – я сделал пару вдохов и сразу полегчало.

– Ты будешь с ним? – осипло спросила она, теребя в руках помолвочное кольцо. – Не уезжай пока. Он очень по тебе скучал.

– Ин, не торопись, пожалуйста. – Я взял ее ладони в свои, бережно сжал, как маленькую птичку.

Мы сидели, глядя друг другу в глаза. Инга чуть подалась вперед.

– Ты знаешь его. Ты как будто бы знаешь меня. Скажи мне, пожалуйста, что мы можем быть счастливы. Не ври только, Артём, пожалуйста, я тебя очень прошу.

Я продолжал на нее смотреть, вспоминая каждую жалобу Толика на ее неорганизованность, на неспособность мыслить трезво, на непоседливость и даже неряшество, на ее вечно крашеные волосы, татуировку с драконом на бедре, септум в носу и слишком подверженную загару кожу.

Это для меня она была идеальной женщиной, а для Толика она была настоящей катастрофой. Тем, с чем никогда и ни за что не смирится Зинаида Яковлевна.

Инга подалась еще ближе, наши носы почти соприкасались.

– Когда все утрясется, я к тебе приеду. Приеду, не спорь. Он тебя любит, поэтому злиться долго не сможет. Не могу я так, Тём. Лучше уж опоздать на поезд, чем поехать туда, куда тебе не надо.

Я кивнул. Инга схватила джинсовку и чемодан, быстро чмокнула меня в лоб на прощание и ушла. Когда дверь за ней закрылась, из спальни вышел Толик. Он остался стоять, прислонившись к дверному косяку. Он вскинул подбородок, смотрел искоса. Я не пытался оправдываться, а просто смотрел на него в ответ. Наконец, Толик двинулся ко мне:

– Че смотришь, придурок? Пиво доставай. Брату плохо.

Заберу и уедем

Все самое интересное в Лёкиной жизни началось с Женьки. А если точнее – с Машки.

Лёка хоть и жила прямо рядом со школой, но зачем-то приходила минут за сорок до начала уроков. А солнечная, улыбчивая Машка приезжала в школу рано просто потому, что более поздних автобусов не было. Они нашлись с Лекой как-то утром, встретившись в пустом гулком коридоре, заболтались, поняли вдруг, что очень родные, и начали каждую переменку бегать друг другу в гости. Машку Лёка совсем не боялась, чего не скажешь о других девятиклассниках. И вроде бы старше всего на год, а совсем взрослые уже, смотрят свысока, почти все скоро станут настоящими студентами. Выше них были разве что одиннадцатиклассники. Но им дела не было до младших учеников, они все носились со своим ЕГЭ, как умалишенные, и выглядели не так внушительно.

Женька же была одной из тех девятиклассниц, на которых Лека смотрела с подобострастием и чуть ли не с ужасом. Высоченная, с пристальным взглядом карих глаз и с прямыми волосами до самой попы, она носила полосатые гетры, встречалась с десятиклассником из другой школы, каталась на скейте и слушала «Noise MC», «System of Down» и «Bullet for my Valentine». Женька была по-настоящему крутой.

И так уж вышло, что Машка оказалась ее лучшей подругой. И когда Машку тянуло к Лёке на переменах, Женьке тоже приходилось терпеть назойливую малолетку. Она скучающим взглядом окидывала Лёку, демонстративно надевала огромные наушники и, поводив пальчиком по джойстику своего маленького Мп-3 плеера, громко включала музыку. Лёке было не по себе. Но дни шли, и Женька все чаще оставляла наушники на шее, а как-то раз даже сама нашла Лёку, чтобы поболтать, когда Машка болела и не ходила в школу.

А потом случилось лето, и выпускной из девятого класса. Машка уехала поступать, а Женька осталась. Выяснилось, что они с Лёкой даже живут в квартале друг от друга, и они стали гулять вместе. Как-то раз Женька рассказала Лёке, что познакомилась в аське с гитаристом из местной группы, но в упор не знает, о чем с ним можно поговорить. Попросила Лёку пару раз ответить на сообщения, когда была занята, а потом, видя, что диалог там полетел со скоростью света, и вовсе часто стала отдавать свой телефон Лёке.

Лёка впервые в жизни общалась с человеком противоположного пола, но не испытывала никакого смущения, потому что все писала от имени Женьки. Поначалу они обсуждали музыку и погоду, а потом вдруг, преодолев какое-то критическое число сообщений, стали делиться друг с другом совершенно сокровенными вещами. Они болтали о том, как воняют лягушки, как на рассвете, бывает серо, и у вещей теряется форма, как долго заживают шрамы от укуса собаки, какие на вкус акриловые краски и муравьинные попки, как странно выглядит Аршавин, когда прижимает палец к губам, как болит голова от перегрева, как противно в реке запутаться в водорослях, как выжигаются бородавки чистотелом, как смешно звучит синтетический голос Хокинга, как страшно ездить за грузовиками после «Пункта назначения», как одиноко бывает в родном доме.

Гитарист все чаще стал предлагать Лёке, а точнее Женьке, встретиться. После десятка неудачных попыток, он позвал ее на открытый концерт, который вот-вот случится.

Лёка предстоящего концерта побаивалась. Лёка вообще в жизни побаивалась очень многого. Но не рядом с Женькой. Та чем-то напоминала ей Мортишу Аддамс – мертвецки спокойную, непоколебимо прекрасную. Женька всегда знала, что делать.

Рок-фестиваль в их маленьком городке оказался тем еще зрелищем – группка пьяных панков перед низкой сценой, фонящие колонки, страшно фальшивящие гитаристы и вокалисты, барабанщики, совсем не попадающие в такт. Но Лёке понравилось, понравилось до безумия. Эти рванные ритмы, эти несуразные крики и ломанные нерифмованные совсем тексты почему-то находили в робкой душе ее самый живой отклик. Лёка впервые в жизни видела ну практически своих сверстников, которые не смущаются в буквальном смысле орать о том, что для них важно.

Это была музыка. Живая, дикарская, какая-то совсем первобытная, а потому сметающая все своей силой. Под конец концерта Лёка вдруг даже сунулась в слэм, и была удивлена бережностью, с которой умотанные панки стараются не зашибить тонкую, явно чужеродную этому месту, школьницу.

Потное тело, голова, совершенно пустая ото всех мыслей, телепающаяся на тряпичной шее, прыжки в высоту и вокруг себя, вскинутые вверх руки, пресловутая «коза» и возможность визжать до хрипоты, потому что из-за колонок все равно не слышно – Лёка впервые ощутила такую легкость, что ей хотелось хохотать и обниматься со всеми вокруг.

Когда она вернулась к Женьке, то встретила ее одновременно удивленный и восхищенный взгляд.

– Ну, Мартынова, ты и даешь. Меня уже трое спросили, продают ли нам выпивку. Тебя там накурили что ли или как?

Лёка улыбнулась и пожала плечами. Плечи уже болели, но от этого почему-то было очень хорошо.

После своего выступления к Женьке подошел знакомиться гитарист со своей группой. Парень оказался довольно симпатичным, но с очень уж странной прической – кудрявыми короткими волосами, уложенными в стойку. Такая себе королева червей на минималках.

Женька болтала с ребятами, а Лёка просто стояла рядом и молчала. Никто на нее не обращал внимания. Впрочем, как обычно. Лёка была рада, что парень так расположен к Женьке, но почему-то ей стало грустно от того, что вот он, стоит совсем рядом, знает ее изнутри как облупленную, но ведет себя так, как будто с ней не знаком.

Придя домой, Лёка боязливо сунулась в комнату – мама, конечно же, не спала. Расспросила в деталях, где, с кем, что делала. Лёка по привычке предоставила детальный отчет – без этого мама бы настолько растревожилась, что не уснула бы, и на утро у нее опять болела бы голова. А Лёка просто не выносила, когда у мамы что-то болело. Особенно, из-за нерадивой дочки.

На следующий день Лёка не могла повернуть головы – шею заклинило. Мама все суетилась вокруг, пыталась придумать какие-то компрессы и примочки, собиралась записывать Лёку к доктору, но та всеми силами отбивалась, пока за ней вдруг не пришла Женька.

– Идем на репетицию! – торжественно объявила она. – Я собрала еще девчонок. Там у ребят свой гараж, прикинь!

Лёка недоуменно заморгала. Как-то тревожно было идти в гараж к незнакомым парням. К тому же, они были гораздо старше – почти на пять лет. А этих рокеров в фильмах показывают достаточно красноречиво. Наркотики, рок-н-ролл и этот, ну как его, ну… От мыслей о последнем пункте Лёка зарделась. Не готова она была еще вступать во взрослую жизнь. Даже в своем воображении.

Но пойти все-таки решилась – все равно с такой большой компании ее никто не заметит.

Ребята, самодовольно улыбаясь, пропустили стайку девчонок в свой гараж. Лёка заходила последней – она все еще подумывала сбежать.

Освещенная желтоватым светом одинокой лампочки, обитель музыкантов выглядела на первый взгляд именно так, как и должна была выглядеть по Лёкиному мнению – неряшливо и своенравно. Просиженный диван с разномастными пятнами и пропалинами от сигарет, цветастый ковер на полу, усыпанный стружками от барабанных палочек и пеплом, на голых кирпичных стенах плакаты «Nirvana», «Sum 41», «Blink 182» и нарисованные красной краской знаки анархии – все это было рассредоточено по периметру захудалыми декорациями. В центре же стояли инструменты. Сверкающая тарелками барабанная установка, лакированные, отдающие каким-то совершенно съедобным, леденцовым, блеском гитары, уйма колонок, проводов, стойки для микрофонов, разбросанные медиаторы и листы бумаги с перечеркнутыми текстами и пометками аккордов.

Лёке показалось, что она сейчас заплачет от того, как ей красиво. Она хлопала глазами и, пока девчонки во всю знакомились с парнями, держалась поодаль и с нарастающим внутренним нетерпением смотрела на струны, массивную бочку и перфорации головки микрофона. Ей неминуемо хотелось слышать.

К ее великому счастью, Лёке досталось место в самом темном уголке. Ребята, насладившись вниманием девчонок, начали играть. Первым вступил барабанщик, его, кажется, звали Костей. Было совсем непонятным, как он успевает дотягиваться до всех педалей, бить по всем тарелками еще и зрелищно вертеть палочками в воздухе перед каким-нибудь особенно важным акцентом. Многоногий, многорукий, как дедушка Камадзи, Костя успевал сделать сотню хаотичных движений в минуту, обращая их в жаркую, разгоняющую сердце, мелодию.

Потом вступил Женькин гитарист – тонко и ярко, как первая скрипка, за ним загудела бас-гитара светленького, чуть отрешенного с виду паренька, обрамляя композицию в жесткие рамки, и только через несколько секунд, заполняя все пустоты и придавая всему насыщенность и вес, в строй ворвалась ритм-гитара угрюмого небритого парня, почему-то казавшегося Лёке самым дружелюбным из всех.

Создавалась музыка. Лёка видела подобное впервые. Она вцепилась в край дивана, подалась вперед, стараясь уловить каждое малейшие движение, от которого гараж все полнился и полнился новыми звуками.

Еще до конца репетиции Лёка сбежала – нужно было торопиться домой, чтобы мама не разволновалась. Лёка шла быстро, прижав ручонки к груди, она очень боялась случайно споткнуться и расплескать тот восторг, который она уносила с собой. Лёке казалось, что она теперь никогда не сможет смотреть на людей по-прежнему. Она вглядывалась в лица прохожих и мысленно вопрошала их «Может, и ты тоже?! Ты тоже можешь делать что-то такое?!»

Лёка не сразу услышала, как бренчит ее телефон и трубку взяла тоже не сразу.

– Оля, блин, ты где?

Звонила Женька. На фоне хихикали девчонки, раздавались голоса парней.

– Что не так? – испуганно спросила Лёка и зачем-то на самом деле посмотрела на свои руки, словно ее могли уличить в краже.

– С чего ты взяла, что что-то не так?

– Ну, ты мне звонишь, хотя у вас там весело. Значит, я что-то сделала. Что-то не так.

– А если мне весело это значит, что я не могу вспомнить о тебе и заметить твое отсутствие?

– Э-м, – Лёка вообще запуталась. Ей почему-то становилось мучительно стыдно. – Извини.

– Оля блин!

– Да что? Прости, ну прости, Жень, пожалуйста, мне домой надо, мама же, уже темнеет почти, извини…

– Оль, я те че говорила? Не смей постоянно извиняться. Причем даже не узнав, чего от тебя вообще хотели. Кстати, и первым заметил, что тебя нет именно Юрка. А потом я ему сказала, что это он с тобой болтал с моего аккаунта. Теперь твой личный номер очень просит. Я дам?

Лёка охнула и боком вмазалась в забор.

– Ж-жень, так Юра… Это ж… Это твой же… Ну, гитарист же, да же?..

– Че это он мой? У меня парень ваще-то есть, а с ребятами я просто так из интереса заообщалась. Тебе же тоже понравилось, Лёль, правда ведь?

Лёка активно закивала. Говорить еще было тяжеловато.

– Ну, чего насчет номера-то? Дам?

– Ни в коем случае! Жень, ты че, это ж я, а он старше, он вообще такой… А это я…

– Это ты. – Женькин голос как всегда заземлял, протыкал, как иголочка шарик Лёкину панику. – И ты ему понравилась. Ладно, пока давать не буду. Созреешь, сама дашь. Мне кажется, он прям хороший. Правда.

Маме Лёка про репетицию ничего не сказала. Держать в себе такую тайну было едва выносимо, но Лёка знала, что мама наверняка надумает себе всякого и разволнуется до очередной мигрени.

Женька заявилась к Лёке прямо с утра и показала видео с репетиции.

– Танька сняла, глянь.

Лёка увидела играющих ребят, девчонок, хохочущих, шепчущихся между собой, периодически в их руках загорались экраны телефонов, а потом тухли. Музыка на видео вышла совсем не такой, как вживую, а словно просеянной через металлическое сито – остались только низкие крупные звуки, никакой гармонии.

– Да ты смотришь или нет?! – возмутилась Женька. – Вот, вот, вот эти четыре секунды.

Увидев себя, Лёка смутилась. Она сидела, вытаращась, приоткрыв рот, даже пальцами в воздухе перебирала. Ужас.

– Ой, какая я идиотская…

– Оль, а внимательнее?! Если чуток градус самоненависти убавить, может, еще че заметнее станет, а? Вот, вот! Как он на тебя смотрит! Он весь вечер так, ну! А тут на видео прям попало! Видишь?!

Если бы Женька не показала, Лёка бы действительно не увидела. Но там был просто мимолетный взгляд наискосок, ничего такого… Лёке до ужаса хотелось, чтобы этот Юра не успел заметить ее тупорылого выражения лица… Эх, зачем, зачем девчонки сняли ее на видео… Позор…

Женька отвесила Лёке легкий подзатыльник.