Елена Юрьевна Арифуллина "Последние станут первыми"

Хозяйка постучала в обшарпанную дверь и спросила:

– Марик, к тебе можно?

Выдержала крошечную паузу и продолжила:

– Тут по делу пришли, из поликлиники. Ты не занят?

Ещё пауза, достаточная для короткого ответа, и она открыла передо мной дверь в небольшую комнату, чем-то похожую на мою собственную – наверно, все полуподвалы похожи один на другой. Но здесь стена от пола до потолка оклеена постерами с Гарри Поттером во всех видах – ещё кое- что новенькое. А вот и Дэниел Рэдклифф собственной персоной, белозубо улыбающийся на фоне цветущей живой изгороди и голубого неба – старая добрая Англия…

– О, вы ремонт сделали.

– Да, Марик попросил. Гарри Поттер – его кумир. Марик прочел все книги, а сейчас учит английский, чтобы читать их в оригинале – перевод такой плохой, вы знаете. Он хочет вступить в фан-клуб этого актера, я забыла…

– Рэдклиффа.

Каждое её слово отдавалось в голове тревожным набатом. Держи себя в руках, контролируй мимику и интонации. Доброжелательная заинтересованность, сопереживание… Дыхание ровное, уголки губ чуть приподняты, тембр голоса ниже…

– Да-да, конечно! Марик будет с ним переписываться, он отвечает на письма. Только Марик ещё не выбрал, в какой клуб вступить, их много, а он такой общительный…Он так восхищается Рэдклиффом: мальчик всего добился сам, вы знаете, начал сниматься в десять лет, а сейчас уже мультимиллионер и знаменит на весь мир. Марик хочет быть таким же. Вот увидите, он всего добьется.

На подоконнике лежала обложкой вверх раскрытая книга – «Гарри Поттер и философский камень». Хозяйка перехватила мой взгляд.

– Я иногда читаю Марику вслух, когда у него глаза устают. Вот сейчас тоже…

– Добрый день, Марк! – сказала я, подходя к кровати.

Марк был всё такой же: огромная голова с непропорционально большим мозговым черепом, крохотное личико, глядящие в пространство глаза. За свои почти шестнадцать лет он не произнес ни одного осмысленного не то что слова – звука. Не сделал ни одного шага, не поднес ложки ко рту. Памперсы появились не так давно, да и стоят они порядочно. У Марка нет братьев и сестер, потому что мать не может его оставить больше, чем на полчаса. После декретного отпуска она не проработала ни одного дня – и никогда не отдыхала. Все её время поглощает Марк. А уход за таким больным – пожизненная каторга.

Я окликнула Марка по имени, повертела перед его лицом плюшевой собачкой, которая уютно устроилась рядом с подушкой. Никакой реакции. Взгляд темных глаз всё так же устремлен в потолок, а взгляд хозяйки фиксирует каждое мое движение.

– У вас были погремушки, можно мне одну? – обратилась я к ней, всей кожей ощущая нарастающее напряжение.

– Я все выбросила, вот только собачку оставила, на память. Марик вырос из этого, он большой мальчик. Ему уже не игрушки нужны, а девушки. Вы знаете, так хочется внуков! Люблю возиться с малышами, а Марик уже взрослый…

Она смущенно хихикнула, а мне стало страшно. Отрицание очевидного, уход от реальности – тяжелая симптоматика… Но для начала выбраться отсюда.

– Мне пора. Все нужные документы я заполню, через неделю можно будет забрать – вам или мужу.

– Вы знаете, он так хотел с вами увидеться! Но не получилось – дежурство на РЛС.

– Комиссия примерно через месяц.

Она впервые смотрела мне в глаза, и этот взгляд походил на клинок, приставленный к моему горлу.

– Мы решили отказаться от инвалидности. Это унизительно, в конце концов. И так все в глаза улыбаются, а за спиной шепчутся: вот у этой сын – инвалид! Все смеются, все издеваются – все, все! Ну ничего, они ещё увидят… Так что мы откажемся. Деньги смешные, а потом Марику будет трудно найти хорошую работу. У него такие планы, вы знаете!

– Да, деньги смешные, к сожалению. Отказаться можно всегда, это ваше право. До свидания, Марк.

– Я сейчас приду, сы?ночка.

Мы шли к выходу, и в мои уши потоком лилась её всё ускоряющаяся речь:

– Ничего, скоро, совсем скоро всё изменится, вы знаете, в Евангелии об этом написано, скоро последние станут первыми…

Она метнулась в дверь кухни, схватила со стола раскрытую зачитанную книгу с крестом на обложке и сунула её мне чуть не в лицо.

– Видите? Вот!

Палец с коротко подстриженным ногтем отчеркнул фразу, которую я не успела прочесть.

– Видите? Это истина, так всё и будет!

– Да, Евангелие – мудрая книга. До свидания.

Дверь захлопнулась у меня за спиной, и я бросилась к выходу, словно спасаясь от погони.

Ещё будет время обдумать и решить, что делать. Несчастная женщина не выдержала горя и безысходности, но пока не представляет угрозы для себя или окружающих —просто выстроила себе мир, где сын здоров и успешен. В амбулаторной карте Марка забиты телефоны: её и мужа. Надо будет связаться с ним.

На одном из окон в цокольном этаже шевельнулась занавеска.

Асфальт во дворе был разрисован. Кто-то дорвался до цветных мелков и явно предпочитал всем остальным цветам розовый – того оттенка, который называют поросячьим. Огромный цветок, похожий на подсолнух, домик с кудрявым дымом из трубы, кит… А это что такое?

Огромный крокодил, как на картинках в книжке Чуковского. Пасть разинута до отказа. Только солнца в этой пасти нет. Вместо него там люди: множество фигурок, нарисованных по принципу «ручки-ножки-огуречик». Несколько человечков вывалились оттуда, но сверху сыплются и сыплются в разверстую пасть другие. Кажется, что они должны испугаться, сжаться в комок, зажмуриться, отвернуть криво нарисованные лица. Нет, так и летят, вытаращив невидящие глаза-точки…

Крокодил кончался сразу за передними лапами. Дальше было огромное пятно растёртого по асфальту розового мела. Челюсти, злобный маленький глаз, несколько острых щитков на спине – и розовое облако.

Может, крокодил обожрался человечками и лопнул? Или у художника нашлись критики и завистники, которые стёрли рисунок?

Всё равно, странная фантазия у ребёнка. Не мог же взрослый нарисовать такое…

К остановке я тащилась так, будто на меня надели пудовые кандалы. Не могу больше, хватит на сегодня… После всех вводных, что подкинул сегодняшний день, сил на плановую работу не осталось. Не осмотрена только Даша Лядова – так съезжу к ней на будущей неделе с эндокринологом, та всегда умеет выбить машину, а Даша у неё на учете.

Попробую развлечься: доехать до рынка и поглазеть на продающееся тряпьё. Может куплю себе что-нибудь для поднятия настроения, если уж не хватает смелости на настоящие антидепрессанты.

Задремав на сиденье, я проснулась от шума и криков. Две бабки, которые о чем- то говорили на повышенных тонах, пока я засыпала, теперь вцепились друг другу в волосы, осыпая одна другую визгливой бранью. Пассажиров активно обсуждали процесс, подначивая и хохоча. Несколько человек молчали с отсутствующим видом, явно тяготясь безобразием. А меня просто затошнило от всего этого: от растрепанных бабок, похожих на фурий, от зрителей, от комментаторов. Я выскочила на ближайшей остановке и пошла к рынку.

Со мной творилось что-то неладное. Всё вокруг бешено раздражало: отфотошопленная девица на рекламном плакате, занимающаяся оральным сексом с бутылкой кока-колы. Витрина киоска «Роспечати», полная газет с дурацкими заголовками: «Лопух вылечит от всех болезней!», «В лесопарке найден расчлененный труп фотомодели!», «Каннибал угостил собутыльников пельменями из человечины!», «Певица Элеонора вступила в законный брак с гамадрилом!». Омерзение комком подступило к горлу.

Нет, пора принимать меры. Это уже taedium vitae, тошнота от жизни. Хреновый прогноз. Завтра же созвонюсь с Тамарой.

На глаза попался уличный развальчик с книгами. Куплю что-нибудь развлекательное – вечер скоротать, отвлечься…

От пёстрых обложек рябило в глазах. Я брала одну книгу за другой и, не открывая, клала их обратно. Несколько серий дамских романов: на обложке в овальном медальоне парочка – он в рубашке с воротником-апаш, расстёгнутой до пупа, она с умопомрачительным декольте в оборках и закаченными глазами… Дальше фэнтези: гномы, эльфы- цвельфы…, гвельфы и прочие гибеллины. Если бы Толкиен знал, какое количество эпигонов ринется по его следам, он точно сжёг бы все свои рукописи. Детективы из тех, что Андрей называл дефективами: на обложках то полуголая девица, двумя наманикюренными пальчиками удерживающая какую-то штуку «большой убойной силы», то нечто вроде Шварценеггера в его лучшие годы с турельным пулемётом наперевес. Даже его отбросило бы отдачей метров на пять, на чём вся стрельба и закончилась бы.

Что-то со мной происходит – откуда во мне столько злобы и ненависти? Всего-навсего дурацкое чтиво – так оно было во все времена. Вот же рядом другая книга. Я открыла её, взгляд выхватил кусок текста: «Аты-баты, шли солдаты на войну, как на парад…»

Я на секунду ослепла от накипающих слёз и судорожно вцепилась в край прилавка, смутно осознавая, что, если упаду, он свалится следом.

– Вам что-нибудь предложить? – прозвучал из наплывающей темноты голос продавца.

– Да, пожалуйста… – пробормотала я, едва ворочая языком.

Что угодно, лишь бы отвлечься, прийти в себя, выкарабкаться из облака обморочной слабости… Лишь бы умолкла зазвучавшая в голове мелодия.

– Вот, посмотрите. Новинка, начнёте и не оторвётесь. Я десять лет книгами торгую, знаю, о чём говорю.

Он сунул мне книгу, и я взяла её так, как взяла бы кирпич. С трудом фокусируя внимание, прочла заголовок, будто на чужом языке: «Взгляд сквозь пальцы». Раскрыла её на середине, полистала, делая вид, что проглядываю текст. Перевернула, посмотрела на тыльную сторону обложки и наконец смогла прочесть кусок аннотации: «…у неё осталось мужество. Мужество отчаяния»

Ну что ж. Это, кажется, про меня – и для меня. Мужество мне пригодится.

– Берите, потом спасибо скажете!

– Хорошо, отложите, на обратном пути заберу.

Я осторожно опустила книжку на пропыленный брезент прилавка и вдруг увидела у входа на рынок Повелителя Птиц.

Этот старик словно пришёл из моего детства. Тогда свистулька, в которую наливалась вода, звонко щебетала в других руках – таких же узловатых, со вздутыми венами. Мне её так и не купили, несмотря на все мои мольбы: «вечно всякую дрянь просишь». Ещё пару раз я видела старика со свистульками, а потом он исчез навсегда – умер, наверно… Так что, увидев этого старика два года назад, я бросилась к нему, задохнувшись от восторга.

– Вот, небось, дитё обрадуется! – заметил старик, отсчитывая сдачу.

– Ещё как!

– Большое?

– Пять лет. А сдачи не надо.

– Ну, спасибо.

Я не соврала. Ребенку и правда было пять лет – девочке, которой я была тогда, в прошлом веке. Очень одинокой девочке в ситцевом платье, обшитом тесьмой-руликом, и плоских сандалиях из магазина «Детский мир».

Там продавалось много игрушек, но таких свистулек не было никогда. Они исчезли из моей жизни и пришли в неё только сейчас. В тот вечер я по дороге домой свернула в парк. Бродила по аллеям, разгребала кроссовками палую листву, дула в свистульку, слушала её булькающий переливчатый лепет и была счастлива. И что бы мне не быть счастливой тогда? Андрей был жив, мы любили друг друга, Димка сразу потянулся ко мне, и жизнь заходилась таким же ликующим щебетом, как та самая, из детства, свистулька.

Она и сейчас лежит в шкафу. После известия о гибели Андрея я к ней не прикасалась. Что-то умерло во мне вместе с ним, а без этого «чего-то» свистулька – только никчемное барахло.

А старика я сразу же прозвала про себя Повелителем Птиц. Их у него было много, разных: керамические – расписанные цветами и просто терракотовые – , сделанные из шариков для пинг-понга, ещё какие-то…

Повелитель Птиц решил расширить бизнес. На переносном прилавке среди празднично-ярких птичек стояла небольшая клетка с попугайчиком. Ничего особенного, обычный голубой волнистик, ещё одна несбывшаяся детская мечта. И ей уже не сбыться: мне сейчас только попугайчика не хватало – в подвале, с дежурствами и экстренными.

– Продаёте попугая?

– Нет. Он у меня гадает. Хотите? Пятнадцать рублей.

Старик одет нищенски, но всё на нём чистое и целое. Не побирается – продаёт свои поделки. А пятнадцать рублей – это полпачки макарон или буханка хлеба.

– Идёт.

– Гриша, погадай даме!

Повелитель Птиц провел узловатым пальцем по прутьям клетки. Гриша глянул на меня чёрным глазом-бусинкой, прыгнул с жердочки на жердочку и выхватил скатанную в тугой рулончик бумажную полоску из вороха таких же, лежащих в пластиковой мисочке. Старик ловко вынул бумажку у него из клюва.

– Вот молодец, умница. Берите. Только не говорите «спасибо».

Я сунула бумажку в кошелёк и тут же о ней забыла.

В забегаловке Сурена делают отличные чебуреки, золотистые и хрустящие. Я съела парочку, совершенно не ощущая вкуса, запила их чаем. Когда последний раз еда доставляла мне удовольствие? И когда жизнь была в радость? Давно, очень давно. Когда Андрей был жив.

Я брела по рядам, прикидывая, что бы мне хотелось купить, и отстраненно понимая, что не хочется ничего. Носильные вещи есть. Теплую куртку буду присматривать ближе к осени. А вот Димке нужны джинсы. Через полтора месяца в школу, вряд ли он за это время вырастет больше чем на десять сантиметров. Куплю на вырост.

Подходящие джинсы нашлись на третьем по счету прилавке. Но я не успела прицениться: под левую лопатку уперлось что-то твердое, и скрипучий голос произнес: «Руки вверх!» Я покорно подняла руки, и тут неведомая сила отшвырнула меня прочь. Я полетела вдоль прилавка, пытаясь удержаться на ногах, хватаясь за плохо обструганные доски, сметая разложенные джинсы – и в конце концов шлёпнулась на асфальт. Жесткое приземление на копчик едва не вышибло из меня дух, на глазах выступили слёзы. Проморгавшись, я увидела того, кому была обязана жизнью – как он мог считать – либо сломанным копчиком. Плечистый невысокий мужик в джинсах и синей футболке стоял над поверженным противником, наступив ему на стопу, направив на него отобранный автомат.

– Славик, – морщась от боли в копчике, сказала я, – не плачь, сейчас маме позвоним.

Но Славик продолжал плакать, размазывая по лицу слёзы и кровь из разбитого носа. В умелых руках даже пластиковый автомат – отличное холодное оружие, и мужик в синей футболке профессионально расквасил Славику нос.

Будь автомат настоящим, Славик валялся бы без сознания, с лицом, смятым в кровавую маску. Но Славик нёс службу с игрушечным автоматом. В серо-бело- голубом «городском» камуфляже и старой милицейской фуражке, он патрулировал рынок весь рабочий день, и на его плохо выбритом лице отражалось величие принятой миссии. Славик бдил, обеспечивал закон и порядок, с утра до вечера патрулируя рынок с игрушечными наручниками, рацией и автоматом. Вечером его забирала старуха-мать, которая подрабатывала где-то неподалёку уборщицей. Он прижился здесь давно, стал местным талисманом. Торговцы считали, что Славик приводит клиентов и выручку, угощали, иногда что-нибудь дарили: носки, майки. Однажды подарили наручники из секс-шопа – с розовым мехом и стразиками… Славик не благодарил, ему было некогда. Он служил закону. Если бы он лучше разговаривал, то наверняка повторял бы фразу, выбитую на памятнике американскому полицейскому: «Именем народа я приказываю быть спокойствию!» Но словарный запас Славика был куда беднее, и его картавые выкрики: «Руки вверх! Облава!» были необходимым мотивом в симфонии рынка.

Победитель Славика, кажется, осознал, в каком дурацком положении оказался. В бледно-голубых водянистых глазах потух огонёк бешенства, лицо из маски ярости стало почти нормальным лицом бывалого мужика лет под сорок – и тут пришли в себя онемевшие было торговки.

– Ты что, охренел? Не видишь, больной человек!

– Ай тха, инч ес анум? Гжвел ес? [1 - «Эй, парень, ты что, с ума сошёл? Что ты делаешь?» (арм.)]

– Славик, золотце, не плачь, мама сейчас придёт!

Мужик в синей майке выплюнул неразборчивую ругань, Славик вытер кровь рукавом и попытался встать с помощью толстой Гаянэ. Я обнаружила, что до сих пор сжимаю в руках джинсы, непонятно с какого прилавка. Кто- то предлагал вызвать милицию…

Тут оказалось, что мужик в синей майке исчез, словно растворился в воздухе. Лишь автомат, который он только что держал в руках, остался на пыльном асфальте.

Я потрясла головой – вроде не кружится, не болит. В глазах не двоится. Осторожно встала на четвереньки, ощупала свой несчастный копчик. Вроде не сломан, только ушиблен. Но штанам пришел конец: легкая джинса не выдержала того, что я проехалась задом по асфальту. Может, дотянут до дома. Я поднялась на ноги, сделала несколько шагов.

– Ай, девушка, подожди! Ещё чуть-чуть, и вся попа наружу будет!