Сгребали последнюю мелочь. Чурюкин набрался наглости и попросил у Цейса червонец.
Тот нахмурился, подумал о чем-то и одолжил.
Ближе к темноте к нам присоединились две галдящие оравы – прибыли, наконец, подмосковные и клинчане.
Пьяные в сиську. Некоторые уже бритые под ноль. С наколками на руках. Урки урками.
Два не совсем трезвых старлея пожали руку нашему немцу.
Урки оказались выпускниками фрязинского профтехучилища. Знали друг друга не первый год. Держались уверенно.
Верховодил ими некто Ситников – лобастый, курносый пацан с фигурой тяжеловеса. В каждой руке он держал по бутылке портвейна, отпивая поочередно то из одной, то из другой.
Ожидая автобус из части, мы быстро перезнакомились и скорешились.
Кто-то торопливо допивал водку прямо из горла.
Кто-то тяжко, в надрыв, блевал.
Измученные ожиданием, встретили прибывший наконец автобус радостными воплями.
В видавший виды "пазик" набились под завязку. Сидели друг у друга на коленях.
Лейтехи ехали спереди. Переговаривались о чем-то с водилой – белобрысым ефрейтором. Тот скалил зубы и стрелял у них сигареты.
По обеим сторонам дороги темнели то ли сосны, то ли ели.
Изредка виднелись убогие домики. Мелькали диковинные названия – Гарболово, Васкелово, Лехтуси…
Карельский перешеек.
Приехали.
Лучами фар автобус упирается в решетчатые ворота со звездами.
Из двери КПП выныривает чья-то тень.
В автобус втискивается огромный звероподобный солдат со штык-ножом на ремне. Осклабился, покивал молча, вылез и пошел открывать ворота.
Все как-то приуныли.
Даже Криницын.
Несколько минут нас везут по какой-то темной и узкой дороге. Водила резко выворачивает вдруг руль и ударяет по тормозам. Автобус идет юзом. Мы валимся на пол и друг на друга. Лейтенанты ржут и матерят водилу.
– Дембельский подарок! – кричит ефрейтор и открывает двери. – Добро пожаловать в карантин! Духи, вешайтесь! На выход!
Вот она – казарма. Темная, будто нежилая. Лишь где-то наверху слабо освещено несколько окон.
Мы бежим по гулкой лестнице на четвертый этаж.
Длинное, полутемное помещение. Пахнет хлоркой, хозяйственным мылом, и еще чем-то приторным, и незнакомым.
Цейс и другие лейтехи куда-то пропали.
Мы стоим в одну шеренгу, мятые и бледные в свете дежурного освещения. Я и Холодков, как самые рослые, в начале шеренги.
Справа от нас – темнота спального помещения.
Там явно спят какие-то люди. Кто они, интересно:
Сержант – человек-гора. Метра под два ростом. Килограммов за сто весом. Голова – с телевизор "Рекорд". Листы наших документов почти исчезают в его ладонях.
Сонными глазами он несколько минут рассматривает то нас, то документы.
Наконец, брезгливо кривится, заводит руки за спину и из его рта, словно чугунные шары, выпадают слова:
– Меня. Зовут. Товарищ сержант. Фамилия – Рыцк.
Мы впечатлены.
Сержант Рыцк поворачивает голову в темноту с койками:
– Зуб! Вставай! Духов привезли!
С минуты там что-то возится и скрипит. Затем, растирая лицо руками, выходит тот, кого назвали Зубом.
По шеренге проносится шелест.
Зуб по званию на одну лычку младше Рыцка. И на голову его выше. Носатый и чернявый, Зуб как две капли воды похож на артиста, игравшего Григория Мелехова в "Тихом Доне". Только в пропорции три к одному.
Мы с Холодковым переглядываемся.
– Если тут все такие… – шепчет Макс, но Рыцк обрывает:
– За пиздеж в строю буду ебать.
Коротко и ясно. С суровой прямотой воина.
– Сумки, рюкзаки оставить на месте. С собой – мыло и бритва.
– А зубную пасту можно? – кажется, Патрушев.
– Можно Машку за ляжку! Мыло и бритва. Что стоим?
Побросали торбы на дощатый пол.
– Зуб, веди их на склад. Потом в баню.
– Нале-во!
– Понеслась манда по кочкам! – скалится кто-то из подмосковных и получает от Зуба увесистую оплеуху.
На складе рыжеусый прапорщик в огромной фуражке тычет пальцем в высокие кучи на полу:
– Тут портки, там кителя! Майки-трусы в углу! Головные уборы и портянки на скамье! За сапогами подходим ко мне, говорим размер, получаем, примеряем, радостно щеримся и отваливаем! Хули их по ночам привозят? – это он обращается уже к Зубу.
Тот пожимает плечами.
– Ни хера себе ты ласты отрастил! – рыжеусый роется в приторно воняющей куче новеньких сапог. – Где я тебе такие найду?!
У Макса Холодкова, несмотря на мощную комплекцию, всего лишь сорок пятый размер ноги. Он уже держит перед собой два кирзача со сплющенными от долгого лежания голенищами.
Я поуже Макса в плечах, но мой размер – сорок восьмой.
– На вот, сорок семь, померяй! – отрывается от кучи вещевик. – Чегой-то он борзый такой? – обращается он к Зубу, видя, как я отрицательно мотаю головой.
Младший сержант Зуб скалит белые зубы:
– Сапоги, как жену, выбирать с умом надо. Тщательно. Жену – по душе, сапоги – по ноге. Абы какие взял – ноги потерял!..
аши слова, товарищ прапорщик?
Рыжеусый усмехается. Нагибается к куче.
Связанные за брезентовые ушки парами сапоги перекидываются в дальний угол.
Все ждут.
Наконец нужный размер найден. Все, даже Зуб, с любопытством столпились вокруг и вертят в руках тупоносых, угрожающе огромных монстров.
– Товарищ младший сержант, а у вас какой? – спрашивает кто-то Зуба.
– Сорок шесть, – Зуб цокает языком, разглядывая мои кирзачи. Протягивает мне:
– Зато лыжи не нужны!
Кто-то угодливо смеется.
"Как я буду в них ходить?!" – я взвешиваю кирзачи в руке.
Вовка Чурюкин забирает один сапог и подносит подошву к лицу.
– Нехуево таким по еблу получить, – печально делает вывод земляк и возвращает мне обувку.
Со склада, с ворохом одежды в руках, идем вслед за Зубом по погруженной в какую-то серую темноту части.
Ночь теплая. Звезд совсем немного – видны только самые крупные. Небо все же светлее, чем дома.
Справа от нас длинные корпуса казарм.
Окна темны. Некоторые из них распахнуты, и именно оттуда до нас доносится негромкое:
– Дуу-у-ухи-и! Вешайте-е-есь!
2.
Баня.
Вернее, предбанник.
Вдоль стен – узкие деревянные скамьи. Над ними металлические рогульки вешалок. В центре – два табурета. Кафельный пол, в буро-желтый ромбик. Высоко, у самого потолка, два длинных и узких окна.
Хлопает дверь.
Входит знакомый рыжий прапорщик и с ним два голых по пояс солдата. Лица солдат мятые и опухшие. У одного под грудью татуировка – группа крови. В руках солдаты держат ручные машинки для стрижки.
– Все с себя скидаем и к парикмахеру! – командует прапорщик. – Вещи кто какие домой отправить желает, отдельно складывать. Остальное – в центр.
На нас такая рванина, что и жалеть нечего. Куча быстро растет. Но кое-кто – Криницын и еще несколько – аккуратно сворачивают одежду и складывают к ногам. Спортивные костюмы, джинсы, кроссовки на некоторых хоть и ношеные, но выглядят прилично.
Банщики лениво наблюдают.
Голые, мы толчемся на неожиданно холодном полу и перешучиваемся.
Клочьями волос покрыто уже все вокруг.
Криницына банщик с татуировкой подстриг под Ленина – выбрил ему лоб и темечко, оставив на затылке венчик темных волос. Отошел на шаг и повел рукой, приглашая полюбоваться.
