Ида Эфемер "Несвоевременные"

– Нет… – Экзистенский отрицательно покачал головой. – Наши с ней встречи невозможно ни проверить, ни доказать. Эту версию я отсекаю: лишь с толку собьёт. Да я тебе не о науке сейчас! Моё ощущение – из области чувств – нерациональных, необъяснимых. Но я ведь тоже человек! Чувства и мне не чужды, как бы ни было неловко это признавать.

Эдмунд Францевич резко замолчал.

– Жаль мне Аду, – сказал он немного погодя. – Просто жаль, когда пропадает во цвете лет человек – как там говорят? – с искрой. Да, есть в ней что-то, что мы с тобой потеряли ещё в детстве: слышал бы ты, как она рассказывает! – Экзистенский помолчал. – Почему-то творцы обнаруживают прескверную манеру именно в эти годы уходить из жизни, – добавил он и поспешно прикрыл рот рукой, точно сболтнул что-то непрошеное, однако давно рвавшееся из уст.

– «А в тридцать семь не кровь – да что там кровь! – и седина

Испачкала виски не так обильно…» —

цитатой ответил Плид, невесело улыбнувшись.

– Попридержи коней! – Порыв остроумия доктор встретил болезненно. – Владимир Семёнович воспевал всё же не её. Впрочем, это беседа не на одну сигарету. Если тебя сегодня с работы не ждут, заходи ко мне на рюмку-другую. Выслушаешь заодно мою исповедь.

Женщина, о которой пойдёт речь, завладела вниманием Эдмунда Францевича Экзистенского около двух лет назад. Как заурядный случай из практики мог превратиться в идефикс немало повидавшего психиатра, став краеугольным камнем его научной работы, одному ему было понятно.

На первый взгляд – типичная картина параноидной шизофрении. Изо дня в день внутри себя больная проживает какую-то иную, непостижимую жизнь. Но изо дня в день она ходит по кругу в мире внешнем, глядя на него тускло и безучастно, встречает утреннюю зарю и провожает вечернюю, пока серые, как пыль, сумерки не окрасят шероховатые стены палаты в такой же нищий бесцветный оттенок.

Утро начинается с обхода дежурного врача. Он светит лампочкой ей в глаза, записывает реакцию зрачков, справляется о самочувствии и задаёт ещё с десяток диагностических вопросов. Затем ставит на прикроватную тумбочку мерный стаканчик: на его дне лежит утренняя доза таблеток – и, насвистывая невнятный мотив, продолжает привычное шествие от одной палаты к другой. В десять тридцать приходит доктор Экзистенский. Он ведёт себя совсем иначе. Доктор участлив, проницателен, открыт. Меньше всего он хочет видеть в Аде больную. И, может быть, именно потому внушает доверие – с ним можно вести диалог.

В тот понедельник, пятнадцатого марта две тысячи двадцать седьмого года, Эдмунд Экзистенский опаздывал. Утро не задалось: со всех сторон заспанные после выходных автомобилисты волоклись с окраин на своих импортных колымагах, стягивая их в город жужжащей громоздкой вереницей, похожей на сонм исполинских бескрылых жуков. Магистрали приобрели отчётливое сходство с засорившимся трубопроводом. Движение на них замерло.

Доктор бросил взгляд на дисплей телефона: было без пяти одиннадцать. Взлетая по лестнице на этаж без мысли о том, чтобы остановиться и перевести дыхание, он в уме репетировал предстоящий разговор и волновался, как юнец перед трудным экзаменом. Когда он вошёл в палату, пациентка сидела, глядя в окно, и не повернула голову на звук шагов и глухой скрип распахнувшейся двери. «Обиделась, – подумал доктор. – Значит, будет молчать. И как теперь оправдаться?»

За годы работы его отношение к ней стало более человечным, более искренним и трепетным – не то братским, не то отеческим. Доктор хорошо изучил характер Ады и знал, что она любит пунктуальность и задержку даже в несколько минут расценит как пренебрежение её чувствами.

Экзистенский позвал её, стал сбивчиво извиняться. Подойдя ближе, он обнаружил, что Ада спит, слегка откинувшись на стуле и даже не уронив головы. В своей трогательной уязвимости она напоминала ребёнка. «Бессонная ночь», – догадался доктор.

Он шумно откашлялся и стал выжидать не шевелясь. Потревоженная женщина разомкнула набрякшие веки, потянулась, осмотрелась неторопливо и, увидев, что не одна, вздрогнула.

– А, это вы… – облегчённо вздохнула она, как только сквозь прерванную дремоту прорвался хорошо знакомый образ, обмякла и вдруг, бросив взгляд на часы, стоящие на подоконнике, спохватилась.

– Надеюсь, не заставила ждать. Такая усталость навалилась…

Доктор не ответил. Он обошёл её слева, встал у окна, так, чтобы внимание собеседницы целиком было занято им, и начал без предисловий:

– Ада, у меня есть новости. Меня пригласили на симпозиум, посвящённый психофизиологическим феноменам. Я долго об этом молчал, но интенсивную подготовку к докладу начал ещё прошлой осенью, когда забрезжила надежда, что я войду в число участников. Последние годы я тщательно изучал этот вопрос, сформировал определённую систему взглядов и собираюсь сделать следующий шаг, вынеся результаты моих исследований на суд коллегии. Участие станет хорошим подспорьем для моей дальнейшей научной работы. Это даст мне шанс. И тебе.

– При чём здесь я? – удивилась та.

– При том, Ада… – Он настойчиво обращался к ней по имени. – При том, что твоя история должна быть услышана и я готов прилагать усилия, чтобы к ней отнеслись серьёзно.

– Это смешно! – Ада закрыла лицо рукой и беззвучно затряслась. – Я тысячу раз повторяла одно и то же. Меня рассматривали, как подопытное животное, клеймили сумасшедшей, вешали на меня всё новые диагнозы. Теперь хотите, чтобы я корчила раёшного дурачка перед вашими великими умами? Увольте. Надоело быть посмешищем.

– Именно потому я и хочу, чтобы ты участвовала вместе со мной.

– Я не понимаю вашей логики, доктор Экзистенский. – Ада не на шутку разозлилась, на её лбу проступила вертикальная морщина, чётким треугольником вырисовались складки от носа до уголков рта. Доктор не раз отмечал, что она умела жонглировать настроением, ей легко давалась эмоциональная мимикрия, однако сейчас кое в чём – в изменении тона, в мимике и жестах – она выдавала себя, отчаяние загнанного в угол и предельную усталость, проявления которой до поры эффективно заглушала медикаментозная терапия. «Эмоции у неё живые, на нейролептиках такого не выдашь, – пронеслось в его голове. – Прячет таблетки? Решила сопротивляться?» Он подошёл к женщине совсем вплотную, и ей на плечо легла тяжёлая мужская рука, издающая плотный, старомодный, газетно-горьковатый запах табака с пряным вкраплением подвыветрившегося парфюма. Этот жест мог одновременно означать «положись на меня» и «ты в моей власти».

– Диагноз: параноидная шизофрения с аффективно-бредовым синдромом, – медленно, чеканно выговорил он, – течение приступообразно-прогредиентное. Под наблюдением с две тысячи двадцать четвёртого года. После спада обострений фиксируются заметные нарушения в эмоциональной сфере: снижение волевой активности, гипотимия. Больная амнезирует период длительностью одиннадцать лет, предшествовавший первой госпитализации. Она утверждает, что в две тысячи тринадцатом году не по своей воле совершила скачок в прошлое, а оттуда – в будущее, в двадцать четвёртый год… – Экзистенский замолчал и испытующе уставился на Аду. Та сидела неподвижно, низко опустив голову и закрыв глаза, и, казалось, не слышала его.

– Твою историю болезни я выучил наизусть и могу цитировать с любого места, – продолжал доктор. – Но на симпозиуме и словом не обмолвлюсь о диагнозе. Я хочу, чтобы мои слушатели узнали о тебе как о здоровом человеке. И чтобы тебе поверили.

– Поверили мне?

– Да. Мы должны выступить в паре – не как пациент и врач, а как соавторы доклада. Нужно, чтобы аудитория увидела психически здоровую женщину, готовую рассказать свою удивительную историю. Ведь путешествия во времени – тема преинтересная! – Доктор продолжал убеждать Аду, тем самым пытаясь внушить и самому себе, что научная авантюра, в которую он втягивал её, имела резон. С одной стороны, его часто посещало желание бросить бесперспективную затею: слушатели доклада могли воспринять его позицию как откровенно антинаучную. С другой же – охваченный исследовательским фанатизмом, позволить себе беспричинно отступиться он не мог.

– Расскажу тебе, почему я вообще заинтересовался твоим случаем и сразу усомнился, что ты страдаешь психическим расстройством, – перескочил Экзистенский. – Начну с того, что понятие ментального путешествия во времени в нейрофизиологии используется ещё с семидесятых годов прошлого века. Не сейчас и не мной придумано. Однако термин фигурален. Он обозначает способность человека воспроизводить в памяти пережитые моменты, а также предвосхищать события недалёкого будущего. За это отвечает эпизодическая память. Благодаря ей каждый «путешествует» назад и вперёд по ленте времени, оставаясь при этом здесь и сейчас. Я же, изучив множество публикаций, пришёл к смелому выводу, что человеческий мозг способен на ещё большее, на гораздо большее: в том числе генерировать двойников, взаимодействующих с миром обособленно от тела, а также воспроизводить образ этого тела, который окружающие будут воспринимать как материальный. Именно этот двойник совершает перемещения во времени. Так произошло и с тобой.

По работе я неоднократно беседовал с людьми, которые также утверждали, будто путешествовали в прошлое или в будущее, но произошедшая с тобой история уникальна хотя бы тем, что путешествие твоё было направлено в обе стороны. Исследуя один лишь твой случай, я пришёл к выводам, которые, несомненно, заинтересуют научное сообщество. Хочу, чтобы о тебе узнали! Разве можно оставить втуне столько моего труда? С тобой я работаю два года. Ты позволишь их перечеркнуть?

Ада подняла залитое слезами лицо.

– Вы негодяй и манипулятор – судорожно выдавила она. – Как же ловко вы играете на чужих слабостях!

– Прошу простить великодушно, – смутился Экзистенский, – я такой, какой есть.

– Чего вы от меня хотите?

– Хочу услышать рассказ о перемещении в прошлое, пусть он и станет тысяча первым за два с половиной года, что ты в больнице. Впрочем, не станет: представь, что видишь меня впервые, и впервые расскажи мне свою историю. Настолько подробно, насколько сама её помнишь. Прежде ты только в общих чертах описывала суть, почти не углубляясь в детали. Но и этого хватило мне, чтобы отметить: у тебя великолепная память на мелочи – твоя амнезия, если она и есть, весьма избирательна. А ещё ты владеешь слогом. Нам потребуется не один день – возможно, и не неделя, – чтобы вместе заново совершить путешествие в твои воспоминания. Мы будем делать перерывы, чтобы ты отдохнула и собралась с мыслями. А если сочту нужным, я буду задавать уточняющие вопросы.

– Будет тебе рассказ, – бросила та, сдаваясь. – На, препарируй.

На низеньком, устланном ворохом отработанных бумаг столе на полутёмной кухне золотились две рюмки, рядом стояла почти осушенная бутылка виноградного бренди, к стене прислонились фарфоровая миска с крупными маслянистыми кусками копчёной горбуши и доверху наполненная пепельница. За столом сидели двое – Эдмунд Францевич Экзистенский с лицом средневекового трагического героя и его товарищ и коллега Роман Плид.

Ночь тянулась медленно, бренди был распит, разговор лился. Экзистенский перевернул вверх дном бутылку себе в рюмку, схоронил пустой сосуд под столом, выпил содержимое рюмки залпом и отправил в рот кусок рыбы. Такое мещанское сибаритство трагическому герою не подобало, но в каждом жесте, в том, как он держался, оставалось мастерски сыгранное благородство, маскирующее его приземлённость.

Он воззрился на Плида. Роман выглядел как-то бесхитростно тоскливо, был похож на сонливую дворнягу – такой же тощий, линялый и понурый. Пока Экзистенский говорил, тот слушал, исподлобья глядя сквозь собеседника, теребил двумя пальцами мочку уха, словно усмиряя рвущееся нетерпение, и иногда нет-нет да и изрекал что-то, что показалось бы Эдмунду Францевичу не более, но и не менее осмысленным, скажи он это задом наперёд. «Человек-палиндром, – подумал Экзистенский усмехнувшись. – Фу-ты ну-ты, не имя, а анаграмма!»

Воцарившееся молчание отдалось неприятным щемлением в груди, и Экзистенский поторопился прервать его.

– Самое страшное, – заключил он, – это когда тебе верят.

– И что ты намерен делать? – поинтересовался Плид. Он выровнялся, поднял взгляд, и его парафиновые глаза отразили мерцание лампочки.

– Ну как – что… Идти к цели. Симпозиум в начале мая. Осталось полтора месяца. Доведу начатое до конца и со спокойной совестью подам на увольнение. Пора навсегда избавиться от внутренних чудовищ.

– Чем же ты будешь жить?

– Мне будет на что прожить: продам свои патенты, буду получать пассивный доход с многолетних наработок.

– Я не о том. Как же твоя дальнейшая работа, прорыв в современной науке? Ты же всегда горел работой.

– Горел, да вот и выгорел. А науку пусть двигают другие – я дам им базу. Слишком много времени и сил ушло на то, чтобы я мог сказать последнее слово. И что теперь? Я продал всё человеческое, что было во мне, ради пустых исследовательских амбиций.

– Да брось ты, – возразил Плид. – Для врача недобросовестного пациенты и не люди вовсе. А ты не просто врач, ты знаток душ и их спаситель. Современный мессия, помазанник расчётливого бога, заброшенный его рукой в душевнобольной мир, – вот моё глубокое убеждение.

– Ты напрасно так считаешь. – Эдмунд Францевич пододвинул пепельницу и сплюнул. – Я сам предателем ощущаю себя.

– Кого ты предаёшь? Аду?

– Да.

– Вовсе нет. Ты даёшь ей веру.

– Веру во что? Напротив, я лишаю Аду веры в людей и подаю ей ложную надежду, что мир услышит её, раскается – он перед нею виноват – и примет. А медицина говорит, она безнадёжно больна… Все видят, как угасает её рассудок, один я отказываюсь поверить. И что же я говорю ей? «Встань и иди!» Ты здорова, говорю я ей. Ты такая же, как все мы, уверяю я. И всё ради чего? Лишь чтобы Ада доверилась мне и сдалась, а я воспользовался её беспомощностью. Но, прославив себя, я нанесу ей новую рану. Человек, который мне открылся, инструмент для меня, да и только. Привлеки я к Аде лишнее внимание – не видать ей свободы: ну кто откажется иметь такой материал для исследования, если я популяризирую феномен! Она явилась, будто отшельница какая-то, даже запрос дежурного из приёмного покоя в полицию не помог ни её личность установить, ни родных найти – изучай не хочу. Можно до конца дней ставить опыты над её сознанием. Что сделается с Адой? Вдруг не сможет пережить – я говорил, что у неё, помимо прочего, суицидальный эпизод в анамнезе? Бремя вины в гибели Ады ляжет на меня… И без того мне слишком хорошо знакомо это чувство.

– Будь она и впрямь шизофреничкой, ты мог бы утешиться тем, что она не осознаёт вещей, которые так мучат тебя, – произнёс Плид и уронил голову на сложенные руки.

Экзистенский покашлял и потянулся к висящей на спинке стула куртке, нашаривая в кармане пачку сигарет.

– А ты знаешь, что она мне рассказала? – спросил он.

II

Шум колёс и протяжные гудки клаксонов ворвались в моё сознание, как в распахнутое окно. Я почувствовала, как кто-то приподнял меня под мышки, и открыла глаза.

– Вам нехорошо? – Склонившийся надо мной обеспокоенно крутил головой. – Кто-нибудь, вызовите врача!

Он заботливо придерживал мои плечи и голову, дыша мне в лицо. Вокруг уже собралась стайка зевак, наблюдавших за происходящим. Мой благодетель опять заозирался и, видимо, прочтя сочувствие в глазах кого-то в толпе, крикнул: «Гражданка! Позовите подмогу!»

Я встрепенулась и села, согнувшись почти пополам, чтобы от слабости снова не упасть.

– Постойте, не нужно врача! Я в порядке.

Туман в голове понемногу стал таять. Незнакомец помог мне встать. Только сейчас я смогла отчётливо рассмотреть его: это был мужчина средних лет в палевом костюме из плотной, жаркой шерстяной ткани. На круглой голове сидела помятая коричневая шляпа, из-под которой смотрели невзрачно-серые глаза в обрамлении редких белёсых ресниц, а под маленьким, похожим на кожаную пуговицу носом росла жиденькая щётка усов, едва покрывающая тонкую верхнюю губу. «Мужичок из пронафталиненного шкафа, – было подумала я. – Может, нищий? Бездомный?» Но для бродяги он выглядел чересчур опрятно.

Мир выцвел, увял, приобрёл оттенок сепии. Нас окружали прохожие столь же анахроничного вида: за спиной незнакомца в шляпе толклась немолодая дама с тростью, поодаль стояла женщина в кургузом плаще, делавшем её похожей на птицу-секретаря, одной рукой она подпирала бок, а другую, тонкую и суховатую, отвела в сторону, придерживая ребристую ручку синей клеёнчатой детской коляски. Прибежали двое ребят: один с виду помладше, в мятом картузе на белобрысой голове, другой – в клетчатой байковой рубашке и коротких вельветовых штанах, из-под которых выглядывали худые щиколотки. Мальчишки шептались, показывали на меня пальцами. Один толкал товарища в бок: «Смотри-ка, шмотки-то импортные!» – другой ему шипел: «Тихо ты! Фарцы поди не видал?». От всего этого веяло прошлым веком или глухой провинцией.

Я старалась гнать прочь мысли, будто неизвестные злоумышленники вывезли меня, оглушив ударом в затылок или усыпив эфиром, в незнакомый город и там обобрали и бросили, но что-то внутри меня требовало разъяснения, и молчать, неумело изображая невозмутимость, было неимоверно сложно.

– Где я нахожусь? – вымолвила я наконец.

– На Чистопрудном бульваре, – ответил кто-то.

– Вы не помните, что с вами случилось? – послышалось с другого края.

«Либо я сплю, либо они скопом затеяли странный розыгрыш!» – успокоила я себя, а вслух произнесла, отмахиваясь от назойливой опеки:

– Говорю же, со мной всё в порядке. От духоты стало дурно. Не стоит беспокойства.

Весеннее солнце в этот день как-то особенно удушливо грело.

Зеваки разбрелись, как только поняли: смотреть не на что. Я быстро обшарила карманы, убедилась, что ничего не пропало, отошла в сторону и присела на скамью. Улица выглядела настолько по-бутафорски, что следующая мысль, которая пришла на ум, как только подозрения о совершённом надо мной тайном злодеянии развеялись, вызвала усмешку: а вдруг я очутилась на съёмочной площадке и всё здесь – декорация к фильму? Те же старомодно одетые люди фланировали по Чистым прудам. Паренёк с пионерским галстуком на шее гонял мяч, за ним, подпрыгивая и весело побрёхивая, носилась пегая собачонка. Позади за чугунной оградой колесили, кряхтя и ворча, «москвичи» и ЗИЛы со вздутыми полированными мордами, протрещал мимо мотоцикл «Урал», гремя пустой люлькой. «Гастроном», «Булочная», «Столовая» – отовсюду кричали вывески.

Солнце было высоко: по всей видимости, прошло не больше часа с тех пор, как я, прохаживаясь по аллее, внезапно ощутила, как из-под ног выдернули землю. Приступ дурноты нахлынул сверху вниз, перед глазами поплыли расходящиеся круги, по телу пробежала волна оцепенения, тёмное густое забытьё обволокло меня и свалило с ног. В сновидении или обморочном бреду реальный мир мог показать мне свою изнанку. В противовес стала пугающая правдоподобностью неизменность картины.

– Скажите, пожалуйста, который час? – Голос неподалёку оторвал меня от размышлений, и я торопливо сунула руку в карман куртки за мобильным телефоном. Невысокая, полноватая дамочка с мягкой шапкой кудрявых волос рассматривала меня с выражением любопытства и какого-то тошного дружелюбия на лице. Когда в моей руке заблестел чёрный широкий экран аппарата, её лицо вытянулось и оказалось в причиняющей дискомфорт близости ко мне. Телефон не реагировал на нетерпеливые движения пальца по экрану – аккумулятор был полностью разряжен.

– Прошу прощения, не подскажу, – ответила я, спеша отделаться от тягостного внимания, и, уже обращаясь к самой себе, добавила, понизив тон: «Мне хоть бы понимать, какой сейчас год».

– Шуточки же у вас, у молодёжи… – Дамочка, услышав меня, отпрянула, и с её лица исчезло выражение добродушия. – Ты по какому летосчислению живёшь-то, деточка? Я пока ещё пребываю в твёрдой памяти: вчера ложилась спать в восемьдесят третьем и сегодня в восемьдесят третьем проснулась. – И она засеменила прочь, качая головой, как китайский болванчик, и что-то бормоча себе под нос.

«Над кем ещё подшутили! – кисло заметила я про себя, собирая остатки самообладания: меня уже начало трясти. – Восемьдесят третий – надо же придумать!.. Это было тридцать лет назад! До сегодняшнего дня годы шли по порядку – а теперь всё наперекосяк. Чертовщина какая-то!»

Не желая вновь столкнуться, я дождалась, пока она скроется из виду, поднялась со скамейки и направилась в сторону пруда. Газетчик у поворота на Большой Харитоньевский торговал «Известиями». Бегло взглянув на стойку, я зацепила шапку газеты: «Известия советов народных депутатов СССР», и ниже: «Пятилетка, год третий: график ускорения. Вклад в дело мира», и ещё: «Дети против атомной войны: Саманта Смит едет в СССР».

Меня бросило в пот. Я с силой сжала пальцы в кулак, впившись ногтями в мягкую ладонь, – мне хотелось проснуться, прогнать от себя это наваждение, но видение не исчезало, картина имела ту же чёткость, что и минуту назад, и была не менее живой, чем сегодня утром, пока мир ещё не выкинул передо мной дурацкий фокус.

От понимания этого стало страшно, и я опрометью бросилась с оживлённого бульвара через дорогу, во дворы, где никто не мог меня видеть, и там дала волю чувствам. Обхватив руками голову, я опустилась на бордюр и заплакала. Рыдала протяжно, упивалась жалостью к своей участи, желая излить, истощить тоску и отчаяние, которые переполнили меня до краёв. Я почувствовала, как осиротела, осталась одна-одинёшенька, чужая в этом неведомом времени, возродившемся из недр не моей памяти. Времени, в котором меня ещё не должно было существовать. Кого я оставила вместо себя там, откуда пришла? Осталась ли в двух лицах в двух временах – или же бесследно исчезла? А если так – что сделается с моими близкими, как только они хватятся меня? Когда поймут, что меня больше нет на свете? И что будет, если тридцать лет спустя, постаревшая до неузнаваемости, я их найду и расскажу, кто я такая?

Когда не стало сил плакать, я отрезвела. Поборола отупляющую прострацию и решила делать хоть что-то, чтобы продержаться на плаву как можно дольше. Мир прошлого, настоящий или иллюзорный, сейчас стал для меня единственной объективной реальностью. Нравилось мне это или нет, я была вынуждена считаться с законами жизни в нём.

Первым делом нужно было избавиться от любых атрибутов моего века. Я вернулась к пруду, там вытрясла из карманов горсть мелочи, выложила ключи, мобильный телефон, банковскую карту. Всё это я поспешила швырнуть в воду.

Во вторую очередь мне необходима была легенда: кто я и откуда. Я не могла просто назваться Адой из двадцать первого века. Но за этим дело не стало: базу подготовила сама жизнь, остальное подскажет воображение. В третью – это было сложнее всего – я должна была найти кров. Поиски кого-то, кто мог быть связан с моими родными, обещали быть недолгими: в памяти отпечатался адрес, по которому с конца семидесятых проживала моя семья – пожилые супруги Надежда Викторовна и Василий Фёдорович Сирины с юной дочерью Надей. Начать диалог с кем-то, кто был с ними знаком, и заслужить доверие было бы значительно труднее.

Промедление, как говорят, подобно смерти. Мне было не по себе от одной мысли, что ждало бы меня – без имени, документов и мало-мальски чёткой биографии, – попадись я в руки милиции. Поэтому я поспешила тронуться с места. Идти было недалеко. Выйдя на Сретенский бульвар, я пошла по нему вверх, на пересечении со Сретенкой свернула направо и устремилась вперёд.

Поворот с переулка, носящего говорящее название Последний, привёл меня к старому обшарпанному дому дореволюционной постройки. При виде его сердце упало: в глубине души я ещё надеялась, что наваждение рассеется, стоит мне покинуть подготовленную арену, но низкое желтоватое здание явственно выросло передо мной не призраком прошлого, не отголоском памяти о доме, сметённом с лица земли в середине двухтысячных, а говорящей приметой настоящего.

Возле одноэтажной пристройки с покосившимися окнами цвёл редкий палисадничек, прозрачные облака мелких весенних цветов слабо белели на кустах. У его ограды на асфальте девочка лет семи в трикотажной олимпийке и порванных на коленке рейтузах линяло-розового цвета играла сама с собой в классики. Она становилась на четвереньки, широко расставляя ноги, чертила на асфальте мелком, выпрямлялась, бросала камушек, прыгала на одной ноге от старта к финишу, а потом повторяла это действие с самого начала со свойственной ребёнку сосредоточенностью на увлёкшем деле.