Бранко Божич "Стоящие свыше. Часть IV. Пределы абсолюта"

– Могу.

– Давай ты превратишься в удава, а я с тобой сражусь!

– Нет, Йока Йелен. Маленького удава ты, чего доброго, задушишь. А большой, чего доброго, задушит тебя.

– Ну Змай! Это же здорово! – Йока снова пригнулся, выходя из-под удара.

– Ничего здорового в этом нет. Я серьезно. Змея – существо безмозглое. Я не хочу напугать тебя до икоты. – Несильный, казалось бы, толчок в грудь опрокинул Йоку на траву, и Змай тут же взгромоздился сверху, одной рукой прижимая Йоку к земле – за шею.

Йока молотил его руку кулаками (потому что не дотягивался даже до плеча), пытался пнуть ногой, извивался и хохотал, но высвободиться не мог. Он не сразу увидел Важана, стоявшего на краю спортивной площадки и наблюдавшего за их возней, – Змай заметил его первым.

– Профессор, ты так на нас смотришь, как будто чем-то удивлен, – сказал Змай с усмешкой, но Йоку не выпустил. У Йоки же от хохота слезы выступили на глазах – настолько положение казалось ему забавным и неправильным.

– Я в первый раз увидел, как Йелен смеется, – изрек Важан.

– Это странно, профессор, потому как дети должны смеяться. – Змай наконец сделал вид, что Йока сам освободился из захвата, но обмануть Йоку было трудно.

– Ты поддался мне нарочно! – возмущенно закричал тот, все еще смеясь.

– Ничего подобного, – ответил Змай, поднимаясь. – Ты превзойдешь меня в искусстве единоборства очень быстро. Не правда ли, профессор, приятно иметь дело с учеником, который превзойдет учителя?

– Еще интересней иметь дело с учеником, который уже превосходит учителя… – проворчал Важан себе под нос и добавил: – Йелен, завтра ты можешь спать хоть до полудня. Потому что следующую ночь тебе придется провести на ногах.

– А не выпить ли нам вина, профессор, и не посидеть ли этим чудным майским вечером под звездным небом?

– Я распоряжусь, – коротко ответил Важан и направился в особняк.

– Ох уж эти аристократы, – покачал головой Змай. – Нет чтобы принести из подвала бутылочку вина и попросту развести костер в яблоневом саду, у ручейка.

Он говорил тихо, но профессор услышал его и оглянулся:

– Ничто не мешает тебе тем временем развести костер.

– Истинным аристократам и боги служат мальчиками на побегушках. Пошли, Йока Йелен, разведем костер. Когда-нибудь я сочиню сказку о профессоре и в первых строках напишу: этому человеку служили Вечный Бродяга и его Охранитель.

Как ни странно, Важан вернулся один, с бутылкой вина, без бокалов и с узелком, в котором принес куски жареного фазана. Костер к тому времени только-только разгорался, и профессор первым тяжело опустился на траву, разворачивая узелок.

– Садись, Йелен. Подозреваю, вина ты не захочешь, но из вежливости предложу.

– Пей, Йока Йелен, не ломайся, – тут же отозвался Змай. – Вино не стоит пить, когда тебя хотят обвести вокруг пальца.

– А если я не уверен в том, что меня не хотят обвести вокруг пальца? – спросил Йока и посмотрел на Важана.

– Молодец, Йелен. Мне бы не хотелось, чтобы ты думал, будто я стараюсь обманом привлечь тебя на свою сторону. Я умею быть убедительным, но не буду тебя ни в чем убеждать. Мы все ведем себя так, будто все уже решено, будто ты на нашей стороне и действуешь заодно с нами. На самом деле это неверно. Мы ничего не знаем ни о тебе, ни о твоем решении, ни о том, что ты думаешь о нас. Все, чему я тебя учу, пригодится тебе в любом случае, можешь не беспокоиться. Но у тебя было почти десять дней на то, чтобы привести свои мысли и чувства в порядок, и я хочу вернуться к начатому разговору.

На этот раз Йока почему-то не волновался – может быть, Важан был прав и чувства пришли в порядок за эти несколько дней? Он спокойно сел возле костра так, чтобы смотреть профессору в лицо, и невозмутимо потянулся к бутылке с вином.

– Итак, Йелен, – продолжил профессор, когда Йока отхлебнул из бутылки несколько глотков, – мы остановились на том, что ты – Вечный Бродяга. Ты человек, появления которого мрачуны ждали несколько столетий. Которого несколько столетий ждал Исподний мир. Что ты скажешь мне как мрачуну и Змаю как богу Исподнего мира? Я не требую готового решения. Мне интересно, что ты думаешь об этом.

Если бы об этом спросил Змай, Йока не задумываясь ответил бы «не знаю». Но Важану так ответить было нельзя: неловко как-то, несерьезно… И прежде чем что-то сказать, Йока еще раз хлебнул из бутылки – чтобы попросту оттянуть время.

– Что произойдет, если Откровение Танграуса сбудется? – спросил он наконец. – Кроме того, что погаснут солнечные камни?

– Я бы поставил вопрос по-другому: что произойдет, если Вечный Бродяга прорвет границу миров?

– Хорошо, что произойдет, если прорвется граница миров?

– Рухнет свод, – спокойно ответил профессор. – Впрочем, он и без этого рано или поздно рухнет. Но его энергия хлынет не только в Обитаемый мир, но и в Исподний. И чем шире будет прорыв, тем быстрей энергии миров придут в равновесие, тем меньше будет жертв и разрушений.

– А почему погаснут солнечные камни и рухнет свод?

– Потому что вначале в Исподний мир пойдет энергия чудотворов. И те поля, которые сегодня создаются аккумуляторными подстанциями, станут в одночасье в несколько раз слабей. Исподний мир просто высосет их. Граница миров держит эти поля, как пальцы – тетиву натянутого лука. Я достаточно понятно объяснил?

– После пятимерных пространств и их измерений – вполне, профессор, – ответил Йока вызывающе.

Змай, до этого молчавший, расхохотался.

– Ты всегда был не в меру дерзок, Йелен, – фыркнул Важан, но беззлобно, скорей довольно.

– Профессор, давай поставим еще одну точку над «i», – предложил Змай.

– Поставь, – проворчал Важан, посмотрев на него снизу вверх, но так снисходительно, будто и Змай был его учеником.

– Йока Йелен, чудотворы предлагают другой выход из ситуации. Они считают, что Вечный Бродяга может сбрасывать в Исподний мир большие энергии, это ослабит давление на свод и оттянет его падение.

– На сколько? – тут же спросил Йока.

– Максимум – на время твоей жизни.

– А минимум?

– А минимума никто не знает, Йелен, – вмешался профессор. – И завтра ночью я попробую его определить.

Йока хлебнул из бутылки снова и сказал, стараясь выглядеть как можно старше:

– Я пока ничего не могу сказать. Я не готов принять на себя такую ответственность.

– Тебе надо решить лишь одно: на чьей ты стороне, – пожал плечами Важан.

– Нет. Мне надо решить совсем другое.

– Он прав, профессор. – Змай пошевелил хворост в костре. – Это мы давно решили за него. А ведь никто на самом деле не знает, какой путь лучше. Во всяком случае, с точки зрения Йоки Йелена. Я выбрал путь, лучший для Исподнего мира, ты – для мрачунов, Инда Хладан – для чудотворов. А Йока Йелен что должен выбрать?

– Но ты же не сомневаешься в своей правоте? – спросил у Змая Важан.

– Я не сомневаюсь в том, что для Исподнего мира лучшим выходом будет прорыв границы миров. И… Йока Йелен, кончай хлебать вино. Ты выпил больше полбутылки, а нас тут трое, между прочим.

* * *

В газетах появились все фотографии с рисунками на валунах, кроме одной – той, на которой Инда Хладан держал в руках ребенка. Думская пресс-служба насчитала в общей сложности около восьми базовых версий случившегося, выдвинутых газетчиками, всего же версий было не меньше сорока. История в считанные часы вышла на международный уровень, и если в Славлене об этом писали утренние газеты, то в Натане и Годендроппе – дневные, а в Афране и Ламиктандрии – вечерние.

Йера на несколько дней стал едва ли не самым известным человеком в Обитаемом мире, пресса осаждала не только здание Думы, но и его личный кабинет, здание суда, где он продолжал служить только номинально, и – самое неприятное – дом в Светлой Роще. Разогнать журналистов не удавалось даже полиции, они в прямом смысле лезли не только в двери, но и в окна. Йера доверял всей прислуге, кроме, пожалуй, новой няни, но, как ни убеждал себя в обратном, не мог положиться на Ясну. После того как она взглянула на карточку Мирны Гнесенки, ее состояние оставляло желать лучшего, и Сватан даже приглашал к ней своего коллегу из клиники доктора Грачена.

Слухи о пропаже Йоки просочились в прессу, и кое-где мелькали версии не о поступлении в престижную школу, а о том, что мрачуны взяли мальчика в заложники с целью помешать работе думской комиссии.

Йера еще во вторник вечером получил от Важана вторую телеграмму – на этот раз приватную, присланную на домашний телеграф, – о том, что Йока находится у него в доме и пока ему ничто не угрожает. Более того, профессор считает своим долгом позаботиться о том, чтобы мальчик получил аттестат о среднем образовании, для чего готов пригласить к нему учителей с хорошими рекомендациями и большим опытом преподавательской работы. Сура собрал вещи Йоки, которые были отправлены в усадьбу профессора, и Йера не сомневался в том, что Йока действительно находится под покровительством Важана. Сам этот факт лишь подтверждал: Йера не ошибся. И карточка Мирны Гнесенки – не провокация мрачунов, и рисунки на валунах – не подделка. Когда-то Инда принес в их с Ясной дом новорожденного Врага, – возможно, и не подозревая об этом. И нервное расстройство Ясны – не фантазия впечатлительной барышни, а женское чутье.

Теперь работу комиссии Йера старался направить в сторону выяснения личности получеловека, найденного в лесу, – но то ли ему кто-то мешал, то ли сам он не был последовательным, только дело топталось на месте. Между тем невооруженным глазом было видно, что этому существу никак не четырнадцать лет. Впрочем, вероятный возраст Врага можно было изменить в сторону увеличения – кто сказал, что он должен родиться в апреле четыреста тринадцатого года?

Йера пытался настаивать на том, что находка в лесу пока ничего не доказывает и не подтверждает, но от него отмахивались все – и члены комиссии, и Председатель совета министров, и лидер социал-демократов. Всем без исключения нравился исход дела: думская комиссия обнаружила и скоро уничтожит Врага, для паники нет причин – Обитаемый мир надежен, незыблем и светел. Правда никого не интересовала, нужна была лишь видимость правды.

Инда оказался прав: Йера не посмел даже заикнуться о том, что увидел своими глазами в собственной библиотеке: чудовище, пришедшее на защиту Врага, вовсе не убито чудотворами, а спокойно выполняет миссию, предначертанную Откровением Танграуса.

Йере казалось, что он единственный человек в этом мире, которого на самом деле заботит будущее этого мира, а не иллюзия его незыблемости. От отчаянья (а вовсе не по зрелом размышлении) он попытался пустить в газеты утку о том, что существо, найденное в лесу, – лишь попытка мрачунов спрятать от людских глаз настоящего Врага. Ни одна газета не опубликовала этой анонимной статьи, а выступить в прессе с открытым заявлением Йера поостерегся: у него не было ни единого доказательства, кроме увиденной в библиотеке кобры, что и ребенок истолковал бы как видение, фантазию или фокус. И Йера бы, возможно, тоже посчитал это фокусом – если бы не разбитое Сурой стекло на журнальном столике. Змея беспомощна на стекле, и оно было убрано нарочно, заранее. В отличие от чудотворов, Йера видел оборотную сторону «фокуса» и не сомневался – «сказочник» на самом деле превратился в змею. Ни один здравомыслящий человек не захотел бы в это поверить, и Йера тоже искал бы рациональных, наукообразных пояснений, если бы не спокойствие Инды. Инда не сомневался в таком исходе разговора в библиотеке, не удивился, а словно с удовлетворением нашел в происшедшем подтверждение своих догадок.

Думу, думскую комиссию, общественность и прессу словно кто-то вычеркнул из списков посвященных, Йере казалось, что он зритель грандиозного спектакля, рассчитанного на миллионы зрителей, и никто из них не догадывается о том, что это спектакль. Вылезти на сцену и кричать о том, что происходящее – лишь представление, клоунада, не было никакого смысла. И даже те, кто мог бы догадаться о разыгрываемом фарсе, не стали бы мешать его постановщикам. Йера был один против всех: против мрачунов, чудотворов, газетчиков, депутатов Думы, лидеров политических партий. Он вовсе не желал роли спасителя мира – и роли шута на сцене разыгрываемого спектакля, – но и закрыть глаза на происходящее не мог.

Йера испытывал свои реальные возможности, пытаясь направить работу комиссии в нужное русло, но натыкался на прочные стены, возведенные вокруг него и властью чудотворов, и косностью коллег. Он уже принял решение, хотя не отдавал себе отчета в том, что оно окончательно: люди должны знать, что происходит. Дума, а не закрытый клан чудотворов, должна управлять государством. И если для этого в жертву надо принести сына, Йера обязан это сделать. Потому что никто больше этого не сделает. Потому что он один против всех, и волей судьбы его сын противостоит этому миру.

И Йера начал свое расследование – и свою войну против всех. Должность давала ему широкие полномочия (которые, как выяснилось, жестко контролировались чудотворами), но и в возведенных вокруг него стенах имелись бреши.

Йере удалось узнать имя старухи, изображенной на валунах, – она действительно была казнена в конце апреля четыреста тринадцатого года, и в газетах того времени ее имя упоминалось наряду с именами других мрачуний, объявлявших Врагом своих новорожденных детей. Папку с фотографиями, вырезками из газет, архивными документами Йера носил с собой и никому не показывал – он хотел собрать доказательства своей правоты. И одновременно подготовить общественность к открытому заявлению о реальном существовании Врага и чудовища, призванного его защищать.

Журналисты, что кружили вокруг Йеры подобно назойливым мухам, сослужили ему хорошую службу: в прессу удалось протащить слух о том, что сын судьи Йелена – приемный ребенок. Видимо, чудотворы не сочли эту информацию угрожающей, а газеты преподнесли ее как штрих к портрету Йеры – героя дня и любимца избирателей.

Информацию о Мирне Гнесенке словно нарочно стерли из всех архивов и старых газет. Даже на кладбище, где она была похоронена, кто-то безнадежно испортил ее портрет, выбитый на камне. Но Йере удалось раздобыть ее настоящую фотографию: она случайно обнаружилась в альбоме одной бывшей институтки – однокурсницы Мирны. В самом же институте, в архиве с личными делами выпускниц, красовалась та фотография, которую опубликовали все газеты. Йера забрал личное дело на экспертизу, и она подтвердила: фото наклеено туда недавно, несколько дней (а не двадцать лет) назад. Результаты экспертизы тоже легли в его «секретную» папку.

И только на один вопрос Йера никак не мог найти ответа: почему чудотворы не стремятся уничтожить Врага? Для чего всеми силами скрывают его существование? Неужели из сомнительного желания и дальше слыть непобедимыми защитниками мира от любых внешних угроз? Этот мотив представлялся Йере неубедительным.

Между тем все газеты в один голос кричали об уничтожении «Врага», найденного в лесу, и Йере пришлось приложить немало усилий, чтобы несчастное существо оставили в живых, хотя бы до подтверждения того факта, что это действительно Враг. Чудотворы же постарались и уже на следующий день предоставили экспертное заключение о том, что обнаруженный «гомункул» обладает ярко выраженными способностями мрачуна.

29–30 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир

Выезд в замок Волче отсрочил на сутки – ему надо было выспаться и хоть немного отдохнуть. И Спаска была бы рада провести с ним еще несколько дней – вернуться на службу он должен был только к третьему числу, – но ночь на тридцать первое мая была особенной: праздник добрых духов. Все колдуны в эту ночь выходили в межмирье, и добрые духи особенно щедро давали им силу – Спаска ждала встречи с Вечным Бродягой.

За десять дней в Хстове она еще сильней привязалась к тетушке Любице, и та тоже не хотела расставаться со Спаской. И дело не в том, что это была женщина, которую что-то связывает с отцом, нет. Тетушка Любица много раз говорила, что Змай – кобель, каких мало, и если бы не горькая ее вдовья участь, она бы в его сторону и не взглянула. Ей больше не хватало детишек, о которых она могла бы заботиться, и если Волче в самом деле был ей вместо сына, то в Спаске она видела дочь. Нет, она не набивалась Спаске в матери, просто относилась к ней с любовью и искренним участием. Баба Пава по сравнению с тетушкой Любицей была слишком чопорной и больше волновалась о приличиях и здоровье Спаски.

Ей не пришлось рассказывать тетушке Любице о Волче – та, как и отец, сама обо всем догадалась. Но, в отличие от отца, не смеялась над Спаской, а только помогала ей. Даже согласилась обмануть Славуша, когда тот приехал, чтобы Спаску забрать.

В тот вечер, когда вернулся Волче, Спаска с тетушкой засиделись на кухне до рассвета – будто чувствовали его приближение. И работа для долгих разговоров на кухне всегда находилась: Спаска перебирала крупу, а тетушка Любица молола пряности, купленные накануне у кинских купцов. Монотонная работа и неспешный разговор успокаивали Спаску, ни с кем она не могла говорить так спокойно и откровенно, как с тетушкой, – о женском, о том, о чем не могла говорить ни с отцом, ни со Славушем, ни даже с бабой Павой. Баба Пава только и твердила, что юбки должны быть подлинней, лиф посвободней, а его вырез повыше. Тетушка смеялась над этим и показывала Спаске маленькие хитрости: как затягивать лиф, чтобы талия казалась тоньше, а грудь пышнее; как надевать юбки, чтобы они плавно покачивались в такт движениям; как приоткрывать губы, чтобы они выглядели соблазнительно, а не глупо; как в нужное время правильно показать тонкую щиколотку; когда нагнуться, а когда присесть.

– Это, милая моя, искусство, – говаривала тетушка, – соблазнять так, чтобы видны были только целомудрие и скромность. Главное – не переборщить. А впрочем, мужики ничего в этом не понимают и никогда не поймут. На эти простенькие уловки ведутся что мальчишки, что старики. Даже твой отец – уж до чего прожженный распутник, а против моих хитростей устоять не может.

Спаску такие премудрости почему-то смешили, но, вспомнив жизнь в деревне, она перестала сомневаться в правильности этих советов. Осознание того, что она уже взрослая девушка, поднимало ее в собственных глазах, раскрывало перед ней множество запертых раньше дверей, и впереди ей виделось неизбежное счастье. Рядом с тетушкой ее отпускал даже страх, словно из опасного и нелюбимого ею Хстова она переносилась в хрустальный дворец, где невозможны беда и смерть.

Нет, разговаривая с Волче, она не вспомнила о тетушкиной науке – лишь случайно поймала себя на том, что смотрит на него не так, как смотрела раньше. Одного этого оказалось достаточно…

Когда Волче ушел к Зоричу – отправить голубя в замок, – тетушка тут же вышла из кухни, оправдываясь:

– Я не подглядывала, так и знай, не подглядывала и не подслушивала. Сами встали посреди трактира. Что ж мне, глаза надо было завязать и уши заткнуть?

Спаска в ту минуту еще не пришла в себя, еще не поняла, как счастлива, не поверила, что все это не сон. Это был первый в ее жизни поцелуй, и, наверное, она представляла его по-другому – робким, застенчивым, со словами любви и обещаниями, – но все ее грезы не стоили выеденного яйца по сравнению с явью.

– Смотри-ка, сподобился… – вздохнула тетушка Любица. – Я думала, так и будет вокруг да около ходить.

– Тетушка, а это ничего, что я… ну, что все так? Мы ведь не жених и невеста… Он ведь даже не сказал мне ничего. – Спаска кривила душой – ей не было дела до приличий.

– А зачем говорить? Без слов разве не ясно? Он ломался, потому что татка твой ему сказал «не про тебя девка». А Волче твоего отца уважает, не хотел поперек него идти.

– Что, так и сказал? – Спаска обмерла.

– Ты отца-то не слушай. – Тетушка Любица рассмеялась. – Он сегодня одно думает, а завтра другое. А Волче, вот увидишь, при первой же встрече твоей руки у Змая попросит, не будет у него за спиной с тобой любовь крутить.

– И меня не спросит? – удивилась Спаска.

– Нет. Я так думаю. Но ты не переживай, отец-то спросит обязательно. Он тебя неволить не будет, разве что подождать захочет. И, милая, ты уж хорошенько подумай, чего ты хочешь. Хочешь мужем вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится, – лучше за своего Славуша выходи. Он тоже хороший парень, пылинки с тебя будет сдувать. А Волче, знаешь, парень простой, деревенский, строгих правил. Ласкового слова не допросишься, но зато ни в обиду тебя не даст, ни на сторону не посмотрит; как за каменной стеной с ним жить будешь, в лепешку расшибется ради тебя и детишек.

– Отец мне другого хочет. Жизни другой, – вздохнула Спаска. – Славуш богатый, у него и земля есть, и золото. Отец хочет, чтобы я как царевна жила.

– А ты?

– А я… Мне все равно. Я с Волче хочу. И не надо мне никаких ласковых слов…

– Вообще-то он хороший, добрый. Только в доме все по его будет, а не по-твоему. Как он скажет, так ты и сделаешь. А не сделаешь – тебе же хуже выйдет. Вот и думай после этого, хочешь ты царевной жить, как сыр в масле кататься, слугам приказания раздавать, или с утра до ночи у печки стоять, полы добела скоблить, детишкам сопли подтирать… – Тетушка Любица смахнула вдруг слезу. – И когда придет мужик со службы, скатертью-самобранкой перед ним стелиться…

Она расплакалась, не договорила.