В это время к нам подошел муж Елены. Я впервые увидел Вадима и поразился тому, как такая женщина могла находиться рядом с этим человеком. Он производил отталкивающее впечатление своей грубостью, неотесанностью, абсолютным отсутствием такта. Этакий воротила из девяностых, который даже внешность имел соответствующую. Уж не знаю, в каких таких сражениях Вадим сломал себе нос, но зрелище это было то ещё. Одним словом, я растерялся. Зато он за словом в карман не полез:
– Почему же ты в прошлый раз не помог моей супруге удержаться на ногах?
Не зная, что ответить, я вопросительно посмотрел на Елену…
– Не обращай внимания, – улыбнулась она, – Вадим немного грубый, но добрый… и она прильнула к его свитеру.
– Ну, что, по домам? – уверенно правил воротила.
– Да, пора, спасибо, Макс, вам ещё раз за помощь.
– Пустяки, – ответил я…
Всю дорогу до дома я размышлял о супруге Елены. За что она полюбила его? За какую такую несуразную черту. Ведь они совершенно не писпособлены друг к другу. Красавица и монстр. Другого определения я подобрать не мог. А ещё я думал о Кирилле, которого мне так и не удалось расшевелить. Совершеннейший интроверт. Отвечал односложно. На контакт шел неохотно. Был замкнут. Зато смышлен. Это видно. И в шахматы обыгрывает уверенно. Что ж, быть может, в другой раз у меня получится его раззадорить…
Я уже хотел было повернуть на знакомый мне проспект, где располагался мой дом, но следом за трамвайным лязганьем послышался пронзительный крик ворона. Проклятая птица преследовала меня который день. Сейчас она сидела на рельсах и смотрела на меня в упор. Моя голова внезапно наполнилась оглушительным ревом. Не в силах выдержать этого напряжения, я присел на колени так, словно эпилептик. Ощущая невыносимую боль в позвоночнике, я тихо шептал:
– Не надо, Джошуа…, пожалуйста, остановись… не надо…
Я внезапно понял, что хищник внутри реагирует вовсе не на опасность. Он понял, что есть возможность утолить свой голод. Это, впрочем, не то слово, но в этот момент было совершенно не важно подобрать верного определения. Три тени синхронно пересекали оживленную проезжую часть, затем небольшой парк, приближаясь к городскому кладбищу. Струна в моей голове перестала надрывно стонать лишь когда мы втроем – я, Джошуа и птица оказались в старом склепе.
Словно два стражника – они смотрели на меня. А я смотрел на гроб. Кому принадлежит он и почему пуст? Что происходит со мной? Паническая атака потихоньку отступала. Я дышал ровнее.
– Мне нужен врач… конечно же врач…, – я успел сказать лишь это…
***
Теперь уже не было никакого сомнения. Моя прежняя встреча с женой Ганса в немецком городке была не сном и не игрой воображения. Я не знаю, как объяснить то, что происходит – должно быть какая-то временная петля или россказни про путешествия во времени – правда?
Стоял поздний вечер, как и в моем времени, но уже здесь – в одном из тех тихих крошечных кварталов Оснабрюка, где цветочники стоят допоздна…
Это будто кончиками пальцев создаешь мелодию по клавишам. Цветочная тележка была усыпана тугими бутонами алых гвоздик. Елена стояла поодаль, выбирая лучший куст, а я у края корзинки пальцами едва касаясь цветков, будто желая возбудить в них что-то особенное, помимо запаха. Этот процесс длился несколько секунд. Он увлек меня настолько, что я, признаться, возбудился рассматривая то её, то цветы попеременно, в моей голове зрели фантазии, особые фантазии. Я медленно наклонился к бутонам, нежно придерживая один из них и глубоко вдохнул их запах. В этот самый момент она медленно перевела голову в мою сторону, поймав мой взгляд, смущенно отвела свои глаза и тут же уже уверенно и с ласковой улыбкой посмотрела на меня снизу вверх. Я протянул ей руку, я назвал ей своё имя, но она почему-то вся насторожилась, поменялась в лице. Что-то напугало её внезапно, должно быть глаза стали янтарно-желтыми. Сиюминутная симпатия вдруг была разрушена. Она побежала сквозь толпу, и я слышал шуршание её тяжелого красного платья и цоканье ботильонов по брусчатке. Я продолжал слышать этот звук на расстоянии, ощущать запах, даже когда она удалялась на невозможно длинную дистанция. Всё моё нутро вновь обратилось в нерв. Я положил свою ладонь в красноту букета. Затем спросил у цветочника, где живет девушка, которая только что выбирала гвоздики. И он показал направление. Купил я все же синие ирисы и, зная короткий путь, уже поджидал её у парадного подъезда, словно поглаживая, я успокаивал зверя в себе самом и мне почти удалось. Я видел, как она взволнованно продолжает бежать и когда, подойдя к дому, увидела меня – вышла некая заминка. Она сделала вид, будто мы случайные знакомые, неловко улыбнулась мне, взяла букет – всё очень быстро, точно, филигранно, мельком бросила взгляд в почтовый ящик… Мне оставалась стоять перед её дверью и смотреть ей вслед. Зверь вновь начинал скалить зубы, готовый броситься… Ещё мгновение и она скроется за порогом… Меня спас какой-то чудак со второго этажа…Сильнейшее напряжение внезапно погасло. Оказывается, каждый вечер сосед Елены сверху имел престраннейшую традицию выливать из окна воду, которая отстоялась у него в котельной. Он окатил меня с ног до головы. Морозило, между тем. Я чувствовал неприятную влагу на теле, но ни моя незнакомка, ни я уже не могли сдержать смеха. Вот так я впервые очутился в её доме. Типичная комнатка эмигранта, где всему своё место, потому что всего немного. Она засуетилась, прибираясь в передней и отыскивая в кладовке для меня пару тапок. А я стоял мокрый и шальной, улыбался тому, как неуклюже она пытается всему придать и без того существующий лоск. Внезапно перегорела лампочка и мы остались в кромешной темноте. Она что-то шептала на немецком, я не понимал. Несколько моих фраз по-русски и она ответила очень тихо и ломано:
– Ребенок спать… тщише….
Я вспомнил рассказ Ганса о том, как ему приходилось отлучаться из дому, как жена оставалась одна с ребенком, подрабатывая учительницей. И я заглянул за занавеску, где была расположена его кроватка. Елена очень бережно поправляла одеяло на его крохотном тельце. А он отвечал ей невнятным бормотанием во сне. Должно быть год, не больше – подумал я.
Занавеска передо мной затворилась. Елена протиснулась в кухню, чтобы отыскать свечи.
– Следовать просохнуть… вы заболеть…
Я улыбнулся ей в ответ. Совершенно не возражая такому совету. И когда загорелась свеча в комнате, и когда вспыхнул старый камин – подобно стрекотанию тысячей крылышек, наступил покой. Такой покой, которого я никогда в жизни больше не испытывал. Мирное течение вечера, уходящее плавно в ночь, убаюкивающее, опьяняющее… время остановилось будто в моей крови. Я явственно ощутил, что отыскал свой дом, я понял, что прощён за все самое грешное и сотворенное, мне не следует больше бежать, изворачиваться, вводить в заблуждение. Я просто дома… И зверь мурлыкал у моих ног – спокойный и податливый…
Ирисы она осторожно поместила в цинковую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему-то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать – я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки своими руками. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков запаха. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно-простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными – такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по-мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.
И вечером, уложив ребенка спать, я устремился с ней на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец-то – большой и важный – разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, урываясь все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.
Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…
Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что-то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из-под контроля. Я, кажется, сходил с ума…
ГЛАВА 6
– Когда вы говорите «зверь», то подразумеваете кого-то конкретного или это описание вашего внутреннего состояния?
Я крепко задумался прежде чем ответить. Она, конечно, врач и все такое, однако, расписаться в шизофреноподобном синдроме, а главное – услышать это от специалиста… Я был просто морально не готов к такому.
– Когда я говорю «зверь», я подразумеваю изменение своего состояние. Физически, морально. Словно кто-то другой сидит во мне и ждёт своего часа, чтобы выбраться наружу…
– Что значит – ждёт своего часа? Он хочет чего-то конкретного?
– Да. Определенно. Временами, он защищает меня, но в последнее время это как-то связано с сексуальным возбуждением.
– Вы испытываете сексуальное возбуждение – что в этом настораживает?
– Знаете, доктор, я обычно чувствую и переживаю немного не то, что переживают все люди вокруг. Скажем так, до недавнего момента меня мало волновало сексуальное возбуждение.
– Сколько у вас было сексуальных партнеров?
– Три, может быть, четыре…
– Вы помните свой первый сексуальный опыт?
– Я бы не хотел говорить об этом сейчас…
– Хорошо… Тогда ответьте мне на вопрос – что послужило толчком к тому, что вы стали испытывать новые, как вы их называете, ощущения? Какое-то событие из жизни? Встреча с человеком? Влюбленность?
– Смерть моего брата… Это произошло чуть более трех лет назад. Тогда я впервые ощутил диссонанс своей личности.
– То есть распад?
– Как бы надвое…
– Расскажите мне о брате.
– Он был старшим братом. Всегда на виду. Гордость семьи, всегда пример.
– Вас это раздражало?
– Нет, что вы, напротив. Я…
…Что я мог рассказать о человеке, который с самого детства был для меня единственным человеком. В смысле – вообще единственным. Никто до и никто после не делал для меня того, в чем я так нуждался больше всего на свете – он меня берег. Откуда во мне эта потребность? Беззащитность? Уязвленность? Принято считать, что всё родом из детства. У меня было ненормальное детство. Оно и закончилось ненормально, в сущности, но было до финальной точки множество крошечных уродующих механизмов. Когда ты с самого начала отличаешься от подавляющего большинства, невольно начинаешь испытывать в лучшем случае изоляцию. Ты подрастаешь – тебя начинают сторониться. Затем задирать, издеваться, проходит несколько лет напряженного противостояния общественной норме. Ты упрямо не вписываешься в неё, за что слывешь изгоем. Иногда ты думаешь – я не плохой человек, я не хочу людям зла, откуда у них ко мне такая агрессия? В зрелом возрасте ответы находятся сами собой – ты, достаточно подкованный в психологии приводишь всему оправдание, что, мол, это защитный механизм, социально выработанный, позволяющий обществу сохранять себя. Принцип «выживает сильнейший» – он действует. Только в человеческих условиях он куда более изощренный и жесткий. Люди не просто уничтожают тебя. Они испытывают при этом садистское наслаждение. Осознанное. Мне так кажется. Это как завоевание очередного трофея. Гонка, в ходе которой твоё истребление – особый квест.
– Что конкретно не нравилось людям в вашем образе?
– Не знаю. Возможно, чрезмерная чувствительность, в чем-то даже утонченность, черты женской психологии.
– Вы признаете в себе женскую психологию?
– Отчасти.
– Вы признаете, что она доминирует в структуре вашей личности?
– Я признаю в себе женскую психологию – хорошо развитую интуицию, манипулятивность и чутье – только и всего.
– Какую роль в этом играл ваш брат?
– Никакой. Он просто был. Знаете, он просто был у меня. Мой тыл, моя надежная нора, куда всегда можно было забраться зализывать раны. Он не утешал меня. Но у нас, например, была очень развита кинестетическая связь. Я помню один случай, в детстве. В школьной столовой мальчишки не пустили меня за один с ними стол. Это был своеобразный нервный срыв что ли. Я тогда не выходил из дома почти неделю. Но в самый первый вечер, когда брат узнал о том, что произошло в школе, он пришёл ко мне в комнату. В отличие от родителей, он не читал долгих лекций на тему – как изменить своё поведение, чтобы угодить стандарту общества. Он по-свойски повалил меня на кровать, уткнувшись лбом в мой лоб. Мы лежали, уставившись друг на друга, не моргая, а потом он улыбнулся. Долго молчал. Он словно делился со мной своим потрясающим спокойствием. Мы говорили в этот момент. Но говорили совсем без слов. И в самом конце он сказал мне только одну фразу:
– Ошибайся, проживай эту жизнь, пробуй искать выходы, но, если у тебя не будет получаться – всегда помни – я стою за твоей спиной, я всегда помогаю тебе. Ты не один. Таким он был во всем – мой брат. Он называл меня «старлей» и всегда повторял – «прорвемся…». Пьяный урод убил его три года назад. Зарезал во дворе нашего дома. Как мне передать это ощущение потери? Сказать, что ты сиротеешь разом – значит соврать. Это не сиротство. Это потеря себя. В тот момент у меня появился Джошуа…
– Кто такой Джошуа?
– Зверь…
В этот момент психоаналитик сделала пометку в своем блокноте: замещение, диссоциативный синдром с элементами эндогенной депрессии.
– Вы придумали себе мир для того, чтобы справиться с трагедией – это нормально, понимаете меня? Вы потеряли близкого человека. Но разве можете вы быть уверены, что кто-то из вне – настоящий, не вымышленный, не займет его место?
– Не займет…
– А как же любовь?
– Я не верю в любовь. Её нет. Либо она есть, но в моем сознании, как абсолютный идеал чего-то. Механизмы действий – моих и её. Но так не бывает. Вы же знаете, в паре всегда кто-то любит, кто-то позволяет любить. Да, нет никакой любви. Я столько лет держал людей на расстоянии. Мне почти тридцать, доктор. Её нет. Я никогда не полюблю. Это уж я вам гарантирую…
– А хотите пари?
– Какое?
– Я убеждена, что мы с вами встречаемся не в последний раз. Я даю двести долларов, что в самое ближайшее время вы обязательно кого-то полюбите. Двести долларов, которые вы платите мне за сеанс – вы сможете оставить себе, если я ошибусь, идёт?
– Идёт… Только это бессмысленно.
– Вы сегодня начали нашу встречу с элементов своих снов, видений или как вы их там называете. Всё, что вы описали – это, по сути, ваша готовность к началу доверия.
– Или недоверия.
– Я почему-то убеждена в положительной динамике… На сегодня все.
ГЛАВА 7
Провалился в сон я быстро. Или это был не сон вовсе. Я толком не разобрал. Сначала зазвонил мобильник. Я снял трубку и услышал голос Елены. Она шёпотом сообщила, что стоит у подъезда своего дома. Я почему-то совершенно не удивился позднему звонку, не спросил даже, что случилось, просто оделся и спустился вниз, выходя из квартиры и поворачивая ключ в замке Ганса, я отметил, что проживаю не здесь, совершенно в другом конце Москвы. Но и это меня не покоробило. Елена действительно стояла у подъезда и курила.
– Не спится? – зачем-то спросил я…
– Так…, решила подышать, вы? Как продвигается биография Ганса?
– Мы только начали. Его история – нетипичная типичность военного положения. Правда, пока всем правит любовь. Он показывал вам фотографию своей супруги?
– Давай на «ты», я чувствую себя старухой… Нет, не показывал.
– Давай…
Мы прошли вдоль крошечного сквера и сели на скамью.
Я не знал, о чем говорить, по правде говоря, я боялся даже смотреть на неё. Она казалась мне небожителем. Чувство внутри тревожило меня. Я исподтишка рассматривал сидящую рядом со мной женщину, как под микроскопом, но не понимал, зачем все это?
– А кем ты работаешь?
– Какой банальный вопрос…, – рассмеялась она… Я актриса.
– Актриса?
– Актриса театра ну и иногда кино… Хотя, кино не люблю. Театр – больше.
– Странная ты… Хитрая и странная… Лукавая…
– Почему?
– Я вот смотрю на тебя, и происходит, словно три процесса параллельно: мы сидим и общаемся – это первый, мы сидим, и ты изучаешь меня – это второй, мы сидим и я решаю внутри себя непростую арифметику собственных мыслей – это третий.
– В чем же странность? Это знакомство. Мы просто знакомимся. И я не хитрая с тобой. Стараюсь быть небезучастной. Ты мне интересен. Как человек близок. Может, мне просто кажется, что я тебя понимаю. Сегодня, когда мы прощались, у меня возникло желание тебя обнять. Неосознанное. Не подумай ничего плохого – это желание души. Так бывает у меня…
– Я иногда тоже хочу обнять. Но как только я это сделаю – возьму ответственность. Боюсь ли я этого? Моя мама говорила, что женщину следует ставить во главу угла. Беречь, ценить, но, наверное, все же бережения было больше во всем этом. Она повторяла – женщин будет много разных по жизни – хороших, сложных, но каждая достойна, чтобы ее сохранили невредимой, я долго не понимал этого. Наверное, просто от отца – человека военного, она не дополучила чего-то…
– Я говорю сейчас про себя не как про женщину. Или это сложно?
Возникла неловкая пауза. Мы понимали и не понимали друг друга.
– Ну, обнять – значит, стать свободной, открыться для человека, понимаешь меня? Открыть его для себя…, – попыталась реабилитироваться она…
– Понимаю… А я эгоист страшный по натуре, зацикленный на собственных противоречиях. Боюсь думать, не думать боюсь, сделать кому-то больно, сделать что-то не так. Потому и людей не подпускаю к себе близко.
– Это только твои болезни и только ты их можешь вылечить… Я, если позволишь, могу лишь помогать тебе чуть-чуть в этом… Так скромно…
