– Другого варианта у нас все равно нет, – Зиновий Федорович с надеждой смотрел Командиру в лицо.
Ткач тяжело вздохнул. Деваться было некуда.
– Полевое обмундирование ему на складе надо выписать. Выезд завтра с рассветом. Утром машина будет стоять во дворе. В шесть часов просигналит три раза. Чтобы был уже одет и обут к этому времени.
Зиновий Федорович облегченно вздохнул. Раз Командир начал распоряжаться насчет завтрашнего дня, значит он дал согласие на это дело. Теперь можно быть спокойным…
Виталик закрыл за собой дверь, оставив о себе смутное впечатление. Вроде бы безропотен, дисциплинирован и исполнителен, но, с другой стороны, совершенно безразличен. Другой бы на его месте хотя бы поинтересовался, куда поедем или что делать будем. «Намучаемся мы с ним», – про себя решил Командир и посмотрел на начальника экспедиции с укором. Зиновий Федорович в ответ развел руки – дескать, какие времена, такие и практиканты.
– Ладно, – сказал Ткач. – Попробуем, – он специально сделал упор на это слово, чтобы избежать каких-либо гарантий, хотя понимал, что его «попробуем» уже звучит как стопроцентная гарантия.
– Вот и отлично, – Зиновий Федорович довольно хлопнул обеими ладошками по столешнице. – Тогда я пойду бензин искать.
«Надо бы найти материалы по Трехреченской дайке», – подумал Ткач, когда вышел из кабинета начальника, и пошел в подвал экспедиции, где у них располагался архив.
В эту ночь Зиновию Федоровичу долго не спалось. Несколько раз он вставал, курил на кухне. Съел все котлеты, нажаренные женой на всю неделю. Вздыхал и смотрел на огрызок луны за окном.
В следующем году Зиновий Федорович собирался на пенсию. Очень не хотелось ему оставлять экспедицию в состоянии полной запущенности. Что скажут люди в поселке лет через десять? Ну да, был такой начальник – Тепляков Зиновий Федорович, он же Брежнев. Помним, помним. Это тот самый, который довел Рудознатцы до ручки… Вот и все, что они скажут.
И ведь никто не вспомнит, что когда Зиновий Федорович возглавил контору, в поселке практически ничего не было – ни клуба, ни кирпичного завода, ни больницы. Смешно сказать, чтобы зуб вырвать, за полста километров мотались на попутках. А теперь у них в поликлинике собственный зубоврачебный кабинет, рентгеновский аппарат, стационар на двадцать коек. Полмиллиона рублей по тем временам вложили. А сколько ему нервных клеток пришлось потерять еще в сравнительно молодом возрасте, чтобы все это обеспечить. За каждый рубль тогда приходилось в облисполкоме кровавым потом расплачиваться. Однажды даже в расточительстве обвинили, чуть партбилет на стол не положил. За двадцать лет работы на этом посту только пять раз в отпуск уходил, да и то каждый раз едва ли половину отгуливал. Как только сезон, весь поселок по грибы-ягоды, а он то в область за оборудованием, то в степь, то в горы – чтобы лично проверить, как дела идут на объектах. Да и зимой работы всегда хватало… Никто этого уже сейчас не помнит, а через десять лет и подавно не вспомнит.
Грустно стало Зиновию Федоровичу. Он понимал, что его участь в любом случае – это забвение. В народе помнится только последнее слово и последнее дело, такая уж философия жизни. И хотя последнее слово еще не сказано, но оно все равно будет не за ним. Даже если на Карадоне найдут руду, все лавры достанутся не начальнику экспедиции, а Командиру. Оно, конечно, и правильно – Ткач того заслуживал, но ведь и Зиновий Федорович не зря эти двадцать с лишним лет коптил воздух в поселке.
– Ну, что ты себя изводишь? – сказал жена.
Она, разбуженная его вздохами, тоже пришла на кухню и с неудовольствием посмотрела на пустую кастрюлю и полную пепельницу.
– Иди, ложись, уже третий час. Ткачу твои вздохи все равно не помогут. Он и без них справится.
Ткач тоже не спал. Он сидел за столом при свете настольной лампы в своей маленькой холостяцкой квартирке, изучал материалы по Трехречью и сравнивал их с предстоящей работой в Карадоне. Перед ним были разложены геологические и топографические карты по обоим участкам, листы миллиметровки с графиками, полевой журнал и отчет по съемке в Трехречье.
Лицо Ткача – уже сорокалетнего мужчины – все еще было красиво. По мужски красиво. Особенно, когда он был так задумчив, и поперечная морщина глубоко рассекала его высокий лоб. Что-то было в его профиле от римских полководцев. Многие женщины в поселке в свое время мечтали завладеть сердцем Командира, но он так и не связал свою судьбу ни с одной из них. Сначала не хотел мешать делу, а потом уже привык вот так коротать вечера один. У него даже телевизора не было.
Вся его жизнь была отдана этой профессии. Он давно не читал художественной литературы, не интересовался политикой, не строил бытовых планов. Работа огрубила его сердце, выхолостила память. Все промежуточные итоги в его биографии имели вид вот таких вот графиков и отчетов. Год за годом протекали по одному и тому же сценарию: летом в поле, зимой до ночи сидишь в камералке, да потом еще дома за столом додумываешь то, что не додумал на работе. Хабадон, Трехречье, Приэльбрусье, Верхний Передел, Карадон – все двадцать лет, как одна карта, на которой каждый год указан красным флажком в той или иной долине, на той или иной высоте над уровнем моря.
Командир просидел над старыми графиками почти до утра. Дайка в Трехречье действительно была очень похожа на дайку в Карадоне. Во всяком случае геологический состав у нее был тот же, а разница по мощности и протяженности тоже была не велика. Это упрощало дело. Всякое бывало в его трудовой биографии, но чтобы выезжать на объект без проекта – такого не было. Импровизировать Ткач не любил, он любил просчитывать свои действия хотя бы на пару шагов вперед. Материалы по Трехреческой дайке позволяли ему в общих чертах наметить план работ. Там тоже проводилась детальная съемка – тридцать четыре профиля, расстояние между пикетами – двадцать метров, то есть именно то, что нужно Зиновию Федоровичу. Правда там они провозились почти полтора месяца, но ведь тогда не было такой надобности спешить, да и делали они те работы одним прибором. Если повезет с погодой, то за день двумя приборами можно делать по шесть профиля. День отбрасываем на дорогу туда и обратно, день на графики, остается пять дней чистого времени. По шесть профилей в день – получается как раз тридцать. А если напрячься и делать по десять профилей?…
Ткач бросил на стол карандаш, потер уставшие глаза, и решительным движением нажал на лампе кнопку выключателя. Работе – работово, отдыху – отдыхово. Был уже четвертый час…
Но в кровати ему тоже долго не засыпалось. Мысли не отпускали. Он понимал, что любой план на бумаге всегда нещадно корректируется мелочами, которыми полна полевая жизнь. Командир привык делать поправку на десять-пятнадцать процентов от запланированного объема работа. Уже лежа в постели он мысленно пересчитывал профиля. Даже с поправкой получалось, что он укладывается в требуемый объем. Плюс минус один или два профиля ничего не значат. Главное – получить информацию, а ее получить можно и с двадцати профилей. Для любого другого метода этого было бы мало, а «полярке» хватит и двадцати.
Вызванной поляризацией, или «поляркой», Ткач занимался с первых дней своего пребывания в Рудознатцах. Фактически он был родоначальником этого метода в экспедиции. По крайней мере учителей у него не было. Этот метод почему-то не очень жаловали в других экспедициях, фактического материала по нему было немного, а соответственно и теоретическая база была бедноватой. Студенты в институтах «полярку» изучали поверхностно, литературы было мало, и Ткачу до многого приходилось доходить собственным умом. И тем ценнее был его опыт. Однажды ему даже предлагали составить курс лекций для одного института, но он отказался. Некогда тогда было, работы и без того хватало. Благодаря Ткачу «полярка» становилась все более популярной. Без нее не проводили уже ни одну съемку. А на таких объектах, как эта дайка, она была особенно ценна, потому что позволяла выявить руду во вкрапленном виде.
За окном начало светать. Ткач уснул на мысли, что архивные материалы по Трехреченской дайке нужно обязательно взять с собой в Карадон. По инструкции этого делать не позволялось, но кто в наше время смотрит на инструкцию…
День первый
Наступил понедельник. Три резких гудка пронзили серое утро поселка. Поселок еще спал.
Горную гряду на юге скрывала густая дымка. Роса густо выпала на металлических поверхностях. Старая вахтовка – ГАЗ-66 – ждала последней отмашки. Почти пятнадцать лет возила она отряд Ткача. Где она только не побывала, и в каких только передрягах не участвовала – всего не вспомнить. Даже пулю на себя приняла однажды. Обшарпанная, помятая машина – полноправный и один из старейших членов этого коллектива. Когда ее привезли в экспедицию – еще новенькую и блестящую фабричной краской, – из нынешнего состава в отряде тогда работали только Ткач и Шурик. Митяня и Сиплый появились немного позже, а уж Рыжий и вовсе сел за ее руль только шесть лет назад. До него много шоферов крутили баранку этой машины, но мало кто из них проработал в отряде Ткача больше одного сезона. Один Рыжий попал в масть – наверно, потому, что в свои молодые годы не успел еще обзавестись этой водительской спесью, которая всегда так раздражала Командира.
Зиновий Федорович тоже пришел в экспедицию в такую рань, чтобы лично проводить своих людей на «святое дело». У него, как и у Командира были красные от недосыпа глаза, и этим они с Ткачем были похожи, но если Командир излучал привычное спокойствие, то начальник экспедиции был нервозен, все время что-то советовал, наставлял.
– Рацию взяли?
– . Вы уже спрашивали.
– От перестраховки, Саша, еще никто не умирал. Не забудь ежедневно выходить на связь. Я Феде наказал, что на эту неделю пусть забудет о доме. И днем, и ночью будет сидеть в радиорубке
– Да не беспокойтесь вы так, – начальник уже начал надоедать своей суетливостью, – все будет хорошо. Готовьте стол для банкета.
– И водки побольше, – встрял Сиплый, сощурив хитрые монголоидные щелочки-глазки. К какой национальности принадлежал этот безвозрастный прощелыга, никто не знал. Его в поселке называли то «монголом», то «басурманом» то просто «азиатом».
– Тебе работы не хватило? – Командир грозно глянул в его сторону.
Сиплый сразу сделал непричастное лицо и принялся помогать Шурику и Митяне, которые в это время загружали в вахтовку то, что не успели загрузить вчера вечером – спальники, палатки, походный сундук Командира. Вся внутренность будки была уже почти полностью забита. Рыжий тоже был при деле – он протирал лобовое стекло, насвистывая и сплевывая. Им всем было весело, несмотря на ранний подъем. Во-первых, потому, что всегда весело отправляться в поле. Во-вторых, потому что вечером, по приезду в Карадон, их ждали законные причальные. Была в отряде Ткача такая традиция – отпраздновать первый и последний день работы на объекте. В остальные дни – сухой закон. Сиплый в первое время долго мучался этим законом, но из отряда не ушел и со временем от своего беспробудного алкоголизма излечился.
Виталик появился здесь сразу после третьего гудка автомобиля.
– А вот и наша главная ударная сила! – провозгласил Сиплый.
Командир решил не утруждать себя представлением коллективу этого молодца. По большому счету его имя никому здесь не нужно. Для всех он до конца работы будет оставаться Практикантом.
Практикант был облачен в новую брезентуху, которую он вчера получил на складе: куртка слишком широка, штаны длинноваты, неразношенные кирзовые сапоги смотрелись чугунными болванками. В этой робе он был похож на бойца-новобранца. «М-да», – подумал Ткач и перепоручил Виталика Рыжему, чтобы тот до отправления занял его какой-нибудь работой.
Виталик стал вяло елозить мокрой тряпкой по серому борту машины и никак не хотел идти на контакт с Рыжим. Тот ему за это время и анекдот рассказал, и насчет прохудившегося бензонасоса пожаловался, но Виталик и на анекдот не повелся и по поводу бензонасоса не поддакнул. Энтузиазм коллектива ему не передавался.
– Ну, всё, что ли? – Командир посмотрел на часы. Был уже восьмой час. Хотелось скорее вырваться отсюда, пока Зиновий Федорович своей нервозностью не заразил их всех.
– Один момент, – прокряхтел Митяня.
Он поднатужился, подпирая заднюю дверь будки, а Шурик пытался накинуть на нее щеколду. Можно было просто подвязать проволокой, но Митяня во всем стремился соблюсти идеальный порядок. Для своего возраста он был еще достаточно силен. Жилистый, юркий старик (уже запенсионного возраста), больше всего на свете он любил порядок и не любил лодырей. От остального человечества он требовал максимальной аккуратности и самоотдачи, причем требовал в самых грозных формах. В народе, то есть за пределами экспедиции, его не терпели за сверхчеловеческую сварливость. Но в отряде он прижился легко. Причем прижился рядом с таким ярким своим антиподом, как Сиплый, который наоборот выпячивал наружу свое разгильдяйство. Сиплый, наверно, потому и остался в отряде, что для него этот ворчливый старик стал чем-то вроде сосуда для излияния ехидства. Старик вспыхивал мгновенно, и азиату это доставляло удовольствие. Он словно психологический эксперимент проводил – сыпанет пороху в огонь и следит плутоватым глазом, как пламя разгорается. За день они ругались раз по двадцать, и многим казалось непонятным, почему столько лет эти два человека живут буквально бок о бок. Только Командир знал, что ближе друг друга у них никого на свете нет, и что ежедневные вспышки, возникавшие между ними, на самом деле не разрушали коллектив, а сваривали его, как электрической дугой.
– По коням, – скомандовал Ткач, когда, наконец погрузка была успешно завершена.
Шурик перекрестился сам и перекрестил вахтовку. Зиновий Федорович судорожно вспоминал, что еще нужно было сказать напоследок. Ехидный Сиплый театрально склонился перед Практикантом отставив руку в сторону вахтовки: «Просим занять места, согласно купленным билетам». Митяня, уже залезая в будку вахтовки, заметил комок грязи на колесе и пытался на ходу ногой сковырнуть его. Рыжий звонко бибикнул. Командир пожал руку Зиновию Федоровичу и залез в кабину.
– Трогай, что ли, – сказал он, захлопывая дверь и Рыжий радостно крутанул ключ зажигания.
– Он сказал – поехали, он махнул рукой, – послышался из будки радостный голос Сиплого, но его заглушил звук заработавшего мотора.
Рудознатцы скоро остались позади. Впереди несколько сот километров дороги. Обычно эти километры они проезжали почти без остановок. Разве что по нужде по пути выйдут разок гуртом. Теперь тоже рассчитывали добраться побыстрее. По крайней мере в планах Командира на этот день помимо разбивки лагеря значилась еще питающая линия, которую нужно было протянуть до отбоя, чтобы не тратить на нее половину вторника.
Только выбрались на шоссе – и помчались на всех парах по выщербленному, но еще годному для скорой езды асфальту. Машина геофизиков весело тряслась на выбоинах, сверкала не успевшим еще пропылиться корпусом, довольно отфыркивалась выхлопными газами. Казалось, что и она тоже соскучилась по настоящей работе и теперь резвилась, как спущенная с цепи собака.
Шоссе, и без того не очень оживленное в последние годы, в этот утренний час было совершенно пустынно. По левую его сторону раскинулись обширные поля поднявшейся в рост кукурузы, а справа уже начинались предгорья Кавказа, которые то вплотную подходили к асфальтовому полотну своими лесистыми склонами, то расступались, чтобы пропустить бурлящие воды какой-нибудь безымянной речушки. В долинах этих многочисленных рек обычно располагались крохотные селения, а на зеленых склонах виднелись стада пасущихся овец, издали похожие на скопления грязно-белых одуванчиков. В каждой долине обитал маленький народец, и порой эти народцы, жившие в нескольких километрах друг от друга, говорили на разных языках и даже поклонялись разным богам.
Ткач держал на коленях топографическую карту и шагал по ней циркулем, выискивая наиболее короткий путь. До устья Карадона они должны были добраться часов за шесть прямиком по шоссе – эта часть маршрута не составляла большого труда. Однако в многочисленных тропах, заполнивших саму долину, можно было запутаться. Участок работ находился в самой глубине Карадона, а поэтому, чтобы попасть туда до заката солнца и не петлять по серпантину в потемках, следовало заранее разобраться в этом лабиринте пунктирных линий на карте и найти кратчайший путь.
Рыжий крутил руль, выставив локоть в открытое окно, и трещал без умолка. Было у него такое очень вредное качество – стоило Рыжему сесть за руль и включить двигатель, слова из него начинали литься неуправляемым потоком, и остановить этот поток можно было только грубым окриком, да и то не надолго.
У Ражего было две любимые темы – служба в армии и женщины. Про женщин с Командиром он не рисковал говорить, но зато про армию мог трещать часами. Истории пережитые, подслушанные, придуманные следовали одна за другой без какой-либо паузы и логической связи – про то, как он уснул за рулем и чуть не наехал на УАЗик с генералом; про то, как их колонна сбилась с пути и целый день блуждала в тумане с полным комплектом боеприпасов; про то, как его напарник, минчанин Семен Трында, напившись технического спирта, передавил всех гусей в соседней с частью деревне; про то, как однажды вызвал Рыжего комроты и попросил перевезти новый холодильник из магазина к себе домой, а он в это время…
– Может, хватит?
Ткач оторвался от карты и посмотрел на водителя так, что тот сразу понял – сейчас лучше на самом деле заткнуться, а то не долго и по уху получить. Командир иногда практиковал такие методы воспитания.
Основная часть будки была заполнена походным и геофизическим снаряжением. Ящики с приборами, палатки, рюкзаки, раскладушки, спальники, коробки с тушенкой, огромная катушка геофизического провода, тяжеленный бензиновый генератор, запасная шина, громоздкий сундук Ткача, связка электродов, полдесятка аккумуляторов – все это было компактно и плотно уложено по периметру. В центре оставался свободный пятачок, так что можно было вытянуть ноги и даже при необходимости лечь двоим человекам на полу в полный рост.
Солнце, плывущее вслед за машиной, жалило через окна в глаза, рассыпалось множеством ярких бликов на никелированных замочках ящиков, его лучи завивали в спираль радужную пыль под потолком. День обещал быть жарким.
Виталику отвели место на продолговатом бауле возле двухсотлитровой бочки, полной бензина. То, что в ней бензин, было понятно по запаху, разлившемуся по всей будке, а также по плеску, раздававшемуся во время движения. Эту бочку вчера наполняли по литру из всех возможных источников, которые можно было отыскать в поселке.
С другой стороны от Виталика бочку подпирал бородатый молчун Шурик. Он сразу прислонился к ней, как только машина тронулась в путь, и надвинул панаму на лицо. Эту панаму армейского образца он носил и днем и ночью, а черную бороду стриг шесть раз в год. Можно было подумать, что Шурик дремлет под панамой, но его слегка шевелящиеся губы свидетельствовали, что это не так. Шурик не дремал, он молился. Он молился в любое свободное время одной и той же молитвой: «Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святой». Уже много-много лет его губы произносили эти слова – думно и бездумно. Шурик очутился в отряде Ткача самым первым из всех. Как выяснилось, он очень хорошо разбирался в электронике. К тому же Шурик был стопроцентно дисциплинирован и непритязателен. Ну, а к его религиозным предрассудкам Ткач относился спокойно. В поселке Шурика считали блаженным. Он всем чинил телевизоры, магнитофоны, утюги, и денег за это не брал.
Митяня, как старший по возрасту, занимал самое удобное место в будке – он полулежал на поставленных друг к дружке ящиках с аппаратурой и латал свою брезентуху большой портняжной иглой. Сиплый неприхотливо устроился на спальнике, разостланном прямо на полу, и вольготно скрестил по-турецки босые ноги.
Все они мерно покачивались в такт движению. Некоторое время молчали, переводили дух после погрузочно-отчальной суеты.
Практикант мельком исподлобья окинул всю компанию и тут же опустил глаза, напоровшись на изучающий, наглый взгляд Сиплого.
В свои двадцать три года Виталик обладал одной способностью, которая не всегда доступна и более взрослым людям – он умел практически с первого взгляда безошибочно определять, кого из людей стоит опасаться, а кого нет. В частности, этого безвозрастного, невысокого и очень юркого типа с монголоидными очертаниями лица и плутоватыми щелками глаз стоит опасаться больше других – это Виталик понял сразу. Такие типы влезут в любую едва приоткрывшуюся щелку, первыми разведают самые сокровенные тайны и цинично высмеют их перед всем народом.
– Ну, что Практикант? Готов к труду и обороне? – спросил Сиплый, словно подтверждая опасения Виталика.
Виталик нахмурился. Из прежнего опыта он знал, что в первый день в новом коллективе не надо улыбаться всем и каждому и не надо отвечать на всякие шаблонные глупости, вроде той, которую сейчас сказал Сиплый. Ничего умного в ответ сказать Виталик не мог, а глупостью глупость все равно не перешибешь. Лучше промолчать, причем хмуро промолчать. Он понимал, что и без того симпатий ни у кого не вызывает. И даже если постараться как-то заработать эти симпатии, то в итоге будет только хуже. Так было и в школе, и в армии, и в институте.
– О, смотри-ка, старик, – Сиплый расплылся в широкой улыбке. – А Практикант-то нам серьезный попался. Не чета прежним. Был у нас только Шурик молчун, а теперь еще один навязался. Может он нами просто брезгует? Может и руки ветерану геофизического труда не подаст?
Азиат вдруг резко протянул Виталику свою раскрытую ладонь. Виталик не ожидал такого маневра и на секунду замялся, но все же ответил на этот жест пожатием. Пожатие с его стороны получилось вялым, зато Сиплый, кажется, приложил все свои силы. Вряд ли азиат был искренним, он явно затевал какую-то пакость. Виталику случалось в своей жизни вот также обманываться. Люди сначала вроде бы показывали свое расположение, а потом начинали ржать прямо в лицо.
Сиплый словно подслушивал его мысли.
– Не нервничай, не съедим. Мы сами всего на свете боимся. Я просто проверял тебя на вшивость. У нас тут много практикантов побывало, но достойных можно пересчитать по пальцам. Как это говорится в Библии: «Званных много, а избранных мало». Правильно я трактую, Шурик?
Шурик даже глаза не открыл. Митяня тоже долго терпел и пытался полностью сосредоточиться на ремонте своей одежды. Уж Митяня-то знал наверняка, что весь этот концерт разыгрывается не столько для Практиканта, сколько для него самого. Потому что у Сиплого по жизни была одна цель – довести Митяню до белого каления. Наконец старик не выдержал.
– Твою ж дивизию, – проворчал он, – хамло ты узкоглазое! Уж чья бы корова мычала. Сначала в зеркало на свою рожу посмотри, потом к людям приставай. Избранный у нас тут нашелся. Еще Библию приплел…
– А вот рожи моей, многоуважаемый Митрий Палыч, попрошу не касаться. Сейчас вообще не обо мне речь.
– Об тебе, мурло басурманское, только об тебе у нас все дни и ночи речь идет. Я бы таких, как ты, американцам на парашюте сбрасывал, и никакой атомной бомбы не нужно. Понаплодились на нашу голову, монгольские отродья, продыху от вас в России не стало. Мало вас на Куликовом поле били.
– Я, между прочим, по паспорту украинец…
– Поглядите на него! Хохол у нас тут выискался с паспортом. Да у тебя отродясь никакого документа кроме справки из вытрезвителя не было. Как родился в луже, так и подохнешь в ней, и никто не вспомнит, что жил такой человек на свете.
– У меня, кстати, не только паспорт имеется, но еще и военный билет. Я бы тебе показал, да дома забыл.
– Какой у тебя дом, колючка верблюжья? Твой дом – лужа…
На этом знакомство закончилось. Для старика и Сиплого уже никого больше не существовало, кроме них самих. По сути, ни тот, ни другой никакой опасности для Виталика не представляли – такой вывод можно было сделать из этой короткой сценки. Митяня и Сиплый компенсировали друг друга, поглощали друг друга и всю свою энергию тратили только друг на друга. Они могли вести эту беседу весь день с небольшими только перерывами. Все зависело от вдохновения Сиплого, который умело управлял процессом, как хороший тамада управляет застольем. Если ему надоедало, он прекращал подзуживать старика, и тогда тот утихал на время. Если же Сиплому наскучивала тишина, то завести старика не составляло труда – достаточно было сказать только одно слово.
Виталик стал смотреть в окно. Высокие стебли кукурузы сливались на скорости в сплошную зеленую стену вдоль дороги. Лишь изредка кукуруза расступалась, чтобы на мгновение показать несколько беленых мазанок казачьего образца. Хутора на этом шоссе попадались не часто и почти не нарушали общего однообразия кукурузного пейзажа, который вскоре стал наводить на Виталика такую же тоску, как и непрекращающаяся перебранка двух несимпатичных ему людей. Если бы у него была такая же панама, как у Шурика, он сейчас охотно бы сымитировал дрему. В поселке он хотя бы мог спрятаться на скамейке под лиственницей, здесь же был открыт всем взглядам.
Вахтовка отъехала от поселка всего километров на пятьдесят, когда навстречу ей словно корабль-призрак показался автобус с туристами. Это было первое значимое событие начинающегося дня. Туристические автобусы на этой трассе в последние три года появлялись очень редко, а уж такие и вовсе никогда сюда не заглядывали – малиновый «Икарус» с высокими креслами и затемненными стеклами остановился на обочине, а из него вылезали, потягиваясь, одна за другой молоденькие девушки с фотоаппаратами через плечо, в тугих шортах и с обнаженным пупками. На самом деле среди них были и лысые мужики, и пожилые дамы, и дети в курортных чепчиках, но Рыжий видел только этих девушек. У него в это время словно какой-то фильтр в глазах включился.
– Смотри-и! – Рыжий выгнул спину и похотливо заелозил на месте. – Туристки, Командир, туристочки! Сейчас по кустикам разбредутся. Может, остановимся, а? Сделаем вид, что надо шины подкачать…
– Езжай дальше, – не отрываясь от карты приказал Ткач.
– Команди-ир, – Рыжий заскулил. – Я потом догоню потерянное. Пять минуток постоим и поедем. Смотри, какие девахи. Как в заповеднике…
– Езжай!
– Эх, – Рыжий проводил автобус долгим слюнявым взглядом, пока хватило упругости шейных позвонков. – И почему к нам на практику никогда не присылают девчонок. Хоть бы раз вот таких… Из соседней области, наверно, – он сунул голову в открытое окно, чтобы разглядеть номера автобуса…
– Тормози!!! – заорал Ткач и тщетно попытался перехватить руль.
Это было второе значимое событие. Из-за поворота неожиданно выскочила насыпь земли, огороженная предупредительным дощатым заборчиком с соответствующим знаком. Рыжий едва успел засунуть голову в кабину, иначе сорвало бы ее с плеч. Реакция ног тоже успела сработать. Истошно завизжали тормоза, и вся машина навалился на плечи. Она пробила хилый заборчик, с разгона перескочила насыпь и резко нырнула носом в вырытую позади насыпи яму. Раздался звонкий, как выстрел, хлопок разорвавшихся шин. Ткач от сотрясения вогнал себе в ладонь почти всю иголку циркуля, карта в его пальцах скомкалась и надорвалась до середины…
Стало очень тихо. Только птицы на склоне удивленно верещали, перелетая с ветки на ветку, и еле-еле позвякивал болтающийся на ключе зажигания брелок.
Рыжий вытаращенными глазами смотрел перед собой, намертво схватившись за руль. Руки побелели от напряжения. Он медленно повернул голову и удивленно посмотрел на Ткача.
– Не п-понимаю, – заикаясь, произнес он. – Мы две н-недели назад с дядькой проезжали здесь, н-ничего этого не было…
Глаза Командира были холодными и безжизненными, как у бронзовой статуи Ленина, что стояла напротив поселкового клуба. Поперечная морщина на лбу очертилась так отчетливо, словно кто-то провел по коже химическим карандашом. Это был плохой знак.
– Вылезай из кабины, – тихо сказал Ткач.
– Твою рыжую дивизию!!! – донесся из будки крик Митяни.
Рыжий понял, что защиты ему ждать не откуда. Обычно, когда он бедокурил, старик проявлял редкую для своего характера снисходительность. В последний раз нечто подобное случилось почти год назад, когда Рыжий по какому-то наваждению включил заднюю скорость и въехал будкой в витрину поселкового гастронома. Тогда Ткач тоже смотрел на Рыжего вот таким страшным взглядом, но Митяня вовремя вступился и до физической расправы дело не дошло. Теперь же все складывалось таким образом, что тяжелой командирской руки никак не избежать.
