– Умерла она. Вчера вечером, – ещё больше помрачнев, ответила соседка.
– Как? – я чуть было не задала идиотский вопрос: "Вы шутите?", но вовремя спохватилась.
– Так. А вам она зачем? Из банка, небось? Всё денег хотите, квартиру отобрать? – голос женщины становился всё громче, заполняя гулкое пространство подъезда.
Мысли в голове потекли удивительно медленно и тупо. "Наверное, именно к ней и приходила Варвара Алексеевна, чтобы та объяснила, что же от бабушки хочет банк", – подумала я. Явственно представила, как старушка робко стучится в металлическую дверь: "Пусти, соседка, не пойму ничего. Уж три раза письмо прочитала… Объясни ради Христа, чего ж им надо? " И медленно округляющиеся глаза этой женщины, когда взгляд её скользит по сухим канцелярским фразам.
– Как она умерла? Что случилось? – игнорируя крики соседки, выдавила из себя.
Та внезапно замолчала, как будто щёлкнули выключателем, а потом заговорила на пару тонов ниже:
– Внук у неё игроманом был, оказывается. То ли проигрался, то ли в долги влез, а только вчера вечером, два здоровых лба бабу Варю навестили. Нет, не пугали, а сказали мягонько так: "Ищи, бабанька, внука, пусть отдаст, что должен. А то мы найдём."
Видно, она представила, что с Ванькой сделают, когда разыщут. Зашла ко мне, белее снега и стонет: "Настя, помоги! Живот болит, сил нет." А потом про историю с теми мужиками рассказала. Главное, скорую не даёт вызвать! «Помоги до туалета дойти, живот крутит» – и все тут! – соседка горестно покачала головой и приложила руку ко рту. – Я вызвала, хоть она сопротивлялась. Оставила бабу Варю у себя на диване и пошла "неотложку" встречать. Когда с бригадой "скорой" поднялись, баба Варя уже мертвая в прихожей лежала. Глаза открытые. Видно, в туалет отправилась, да не дошла, – женщина тихо всхлипнула, опустив голову.
Договорила, едва слышно:
– Не живот у неё болел, сердечный приступ был. Боль отдавала в живот. Так медики объяснили. В морг забрали бабу Варю. Хоронить некому, я уже места себе не нахожу, – она замолчала, жалобно глядя на меня.
От её агрессивности не осталось ни следа.
– Послушайте, Настя. Я помогу с похоронами, – я подошла к ней ближе. – В каком она морге?
Женщина изумленно заглянула в мои глаза, тихо ахнула:
– Вас Господь Бог послал! А вы ей кто?
– Никто. Когда-то дружила с её дочерью, – солгала я.
Узнав все, что было нужно, я вышла на улицу, сдерживая, рвущиеся из груди рыдания.
…На похоронах Варвары Алексеевны было несколько человек, преимущественно соседи, бабушки и дедушки, да знакомая мне Настя. Я смотрела, как комья земли катятся вниз, с глухим стуком ударяясь о крышку гроба и думала о Варваре Алексеевне, бабе Варе.
Она не перестала любить своего внука, который предал её, она и умерла, переживая за него, боясь, что ему причинят боль. Как это объяснить? Что это – бесконечный альтруизм, материнский инстинкт? А со стороны внука: такой же безмерный эгоизм? Как можно было поступить так бессердечно?! Ответов у меня не было, равно, как и сил. Да и кто я, чтобы судить? Это был хороший удар, мощный хук в челюсть, который выбил из меня всю оставшуюся наивность.
Варвара Алексеевна была посторонним человеком, которого я видела всего лишь раз, но что-то изменилось после её смерти. Моя благоустроенная жизнь катилась по наклонной плоскости, все больше ускоряясь. Многое теперь виделось в другом свете: уродливом и омерзительно-реальном. Комфортный ванильный мир таял, обнажая безобразно изменившиеся остовы трухлявых идеалов. Я не была виновата в смерти Варвары Алексеевны, наоборот, взяла на себя организацию похорон, но что-то со мной произошло, как будто её внезапный уход стал катализатором. Или – триггером, как сейчас модно говорить.
Хуже всего было то, что её смерть как будто вновь окунула в чуть отодвинувшееся со временем горе. Как будто содрали наросшую корочку на ране, обнажив болезненную кровоточащую поверхность. Воспоминания атаковали меня с прежней силой, и новые переживания возвращали в старую хандру.
Надо было лететь в далёкую Башкирию, принимать наследство. Дом в деревне с названием Аютау – всё, что осталось в память о любимой бабушке. Аютау – Медвежья Гора. Мне рассказывали, что раньше здесь водились медведи. Я застыла у кофе-машины, погрузившись в совсем недавнее прошлое, вспоминая печаль в глазах бабушки, когда виделись в последний раз. Она прилетела ко мне в гости, в московскую квартиру.
– Лишь бы не зимой, – вдруг ни с того, ни с сего проронила она, с грустью глядя на меня ясными голубыми глазами.
– Что – не зимой? – переспросила я, думая о своих рабочих банковских проблемах.
– Умереть бы летом… Зимой земля жёсткая, ребятам тяжело будет копать…
– Олэсяй! – грозно нахмурилась я, – Ты давай мне не разводи депрессию!
– Никаких репрессий! – улыбнулась бабушка. Она любила иногда пошутить, делая вид, что не понимает того или иного слова. На самом деле, учитель русского языка и литературы, конечно, только посмеивалась. Потом она посерьёзнела, – эх, Ильвира, скоро совсем одна останешься…
– Хватит, я сказала! – начала злиться я.
– Не кричи, – ещё мягче произнесла бабушка, и от следующей её фразы я прикусила язык, – ты на работе у себя начальник, а для меня сопливая девчонка. Я ведь, к чему это говорю? Не для того, чтобы тебе настроение испортить нытьём. Чувствую, что скоро придёт пора. А значит и тебе придётся многое поменять в своей жизни.
Нет, она не просто испортила мне настроение. Я почувствовала, как с каждым её словом меня начинает захлёстывать жёсткий сплин: именно такой у меня был после похорон мамы и отца. Выбиралась из этого состояния с помощью работы, но тягостное ощущение запомнила навсегда. Самое страшное в этой ситуации было то, что я отчётливо осознавала: бабушка права. И ничего с этим знанием не поделаешь. Чувство собственного бессилия заставило сжать зубы, глаза наполнились непрошенными слезами. Пряча взгляд, я сделала вид, что занята завариванием чая. Никогда она так откровенно не рассуждала о смерти, тем более… своей.
Она пыталась что-то сказать мне тогда, вновь заводя разговор о том, что скоро всё поменяется, но я всё время уходила от темы. Слишком болезненной она оказалась для меня. Я не была к ней готова. И когда через три месяца моей любимой бабушки не стало, меня разрывало не только горе, а ещё ощущение вины, за то, что не дала ей договорить. Но, как говорит мой смешливый начальник: «Фарш невозможно прокрутить назад…»
Олэсяй умерла в марте. Земля была ещё мёрзлая…
Моя бабушка оказалась права! Всё поменялось в одночасье!
Сначала у меня не было и мысли о том, чтобы бросить работу, сменить привычный уклад жизни на деревенский. Продать дом, да и забыть о нём, лишь изредка с теплотой вспоминая детство, родителей, бабушку. И после происшествия с Варварой Алексеевной какое-то время я продолжала работать по инерции, ощущая в душе разрастающуюся пустоту.
Все окончательно перевернул в моей голове даже не случай: жизненное наблюдение. Обычно я ездила на работу и обратно на своей машине. Невзирая на дорожные заторы, которые я все чаще называла созвучным словом, напоминающем о кишечной непроходимости. Будучи управляющей, я вполне могла иногда позволить себе "застрять в пробке". Зато комфорт был постоянным спутником моих поездок на работу и обратно.
Вот это и не давало мне никогда открыть глаза. Внешнее благополучие, едва слышно урчащий мотор, тепло салона и лёгкая успокаивающая музыка – всё это ослепляло, оглушало, внушая уверенность, что жизнь удалась. Как сказала бабушка? Слепые котята? Да, наверное, в моём случае так и было.
В один из будничных дней моя машина решила проявить характер: не завелась и вообще одарила меня презрительным молчанием. Чертыхнувшись, я вызвала такси и долетела до работы в считанные минуты, без особых проблем. А вот обратно… После окончания рабочего дня, я посмотрела в окно на улицу и внезапно, повинуясь непонятному порыву, решила добраться до дома на автобусе. Благо, было ещё светло, на дворе только появился, вышагивая хулиганской походкой, зажав в зубах дымящую сигарету, дерзкий рыжий сентябрь.
Неспешно, прогулочным шагом я добралась до остановки. Остановилась в ожидании своего автобуса. И именно здесь, среди толпы разномастного народа остро испытала свое одиночество и собственную ненужность. Шагни я сейчас под колеса несущихся машин – и никто на этом свете не зарыдает, да что там, даже не вспомнит обо мне со светлой грустью. Разве что на работе печально покачают головами. Немного поахают. Демонстративно промокнут платком слёзы. А на следующий день забудут. Как будто и не было меня.
Домой я вернулась с изменившимся мировоззрением. За какие-то полчаса мое сознание было перелопачено, вскинуто с ног на голову, разрушив привычный уклад вещей. Именно тогда и пришло взбалмошное, казалось бы, решение: бросить всё и уехать в деревню. Немного пожить там, а может, и остаться. Привести в порядок душу и мысли.
На следующий день я пришла в свой кабинет, написала заявление об увольнении и отправилась к Видергольду.
– Смотри, Эльвира Талгатовна! Зря уходишь! Работник ты хороший, по всем показателям вы другим фору даёте. Может, поговорим о повышении зарплаты? Ты, ведь у нас почти Набиуллина! Гениальная татарочка! – с сожалением произнёс Герман Генрихович, утирая пот со лба и толстых щёк.
Я вздохнула, терпеливо ожидая, когда его размашистая подпись ляжет на мое заявление. Видергольд, в свою очередь, смотрел на меня, полагая, что именно это мне и нужно. Побольше денег.
– Смотрю, Герман Генрихович. Зарплату повышать не надо. Мне очень нужно именно увольнение, – смиренно ответила я. Потом подумала и зачем-то добавила. – Я башкирка.
– К конкурентам уходишь? – недобро покосился директор.
Как такому рассказать о том, как смерть старушки что-то перевернула в душе, о философии и начале новой жизни?
– Давай поговорим, обсудим условия, – всё ещё медля с занесённой над бумагой ручкой, начал уговаривать Видергольд.
– Не надо никаких условий. Просто подпишите заявление, – устало попросила я.
– Да объясни хоть, что случилось?! – он вскинул на меня непонимающий взгляд.
Я только сейчас обратила внимание на то, что глаза у него цвета стоячей болотной воды, мутные и безжизненные. Как раньше не замечала?
– Наверное, случилось то, что у меня вместо сердца не стоит счётчик банкнот, – медленно произнесла я.
Заявление он подписал без дальнейших вопросов.
Глава 4. Знакомство с деревней
…Убив на дорогу почти весь день, ближе к вечеру я добралась до Аютау. Попросила таксиста остановить машину в начале улицы: захотелось пройтись пешком. Катила за собой два больших чемодана и оглядывала окружающий пейзаж, от вида которого сбивалось дыхание и начинало печь в солнечном сплетении.
Горы тяжело нависали надо мной. Ветер закручивал дорожную пыль в шаловливые вихри. Вершины с ещё зелеными, но уже кое-где рдеющими багрянцем, шапками деревьев напоминали мне о бренности всего сущего на Земле, и о своём бесконечном величии. Я с детства помнила эти горы и густые узорчатые малахаи лесов, украшающие их. Казалось, ничего не изменилось, таким родным и тягучим был зов гор. Самообман, осекла я себя. Конечно, всё вокруг изменилось, и прежде всего я сама.
Я подошла к приземистому добротному дому. Сердце отозвалось тонкой щемящей болью. Вот он, дом моей бабушки, место, где я проводила летние каникулы: бесконечные, счастливые и беззаботные. Лай соседских собак заставил поспешить. Я подошла к калитке, просунув руку в небольшой зазор, легко приподняла щеколду. Вошла в некогда аккуратный дворик, сейчас густо поросший высокой травой. В лучах закатного солнца она казалась особенного салатового цвета и от этой нежности почему-то хотелось плакать.
Слезы были близко по многим причинам. Одна из них – главная: бабушка умерла. Я редко приезжала к ней в последние годы, но знание о том, что она жива и здорова, оказывается, обеспечивало меня тем уровнем спокойствия, которое было жизненно необходимо. И вот теперь я лишилась надёжного причала. Одиноко и сиротливо стало на душе. Бабушка пережила моего отца, своего зятя и мою маму, свою дочь. Сначала тяжело заболел отец, оказалось, опухоль мозга на последней, четвёртой стадии. Потом, как-то очень быстро вслед за ним ушла мама после сердечного приступа. А бабушка моя, Минигуль, оставалась такой же крепкой ещё долгие годы.
Смерть родителей я переживала очень болезненно, но всегда чувствовала мощную энергетическую поддержку от бабушки и… Мне становилось намного легче. Я хотела, чтобы она была рядом, звала её, уговаривала и даже плакала. Олэсяй ни в какую не соглашалась жить со мной в Москве.
– Иэх, не смеши мои галоши, – махала она рукой, – какая-такая Москва?! Как стану там жить, так и помру сразу от тоски. В гости ещё могу приехать, на пару недель.
Она, действительно, приезжала. Гостила, как и обещала, пару недель и вновь отбывала в свой крепкий, с новым ремонтом, домик. Я до конца лелеяла надежду, что смогу уговорить олэсяй остаться у меня жить. Но всё было напрасно, бабуля рвалась в свой дом, где была её жизнь, её горы и леса. А теперь бабушки нет. Я прерывисто вздохнула, как будто прорыдала весь день, хотя не проронила ни слезинки. Это душа моя плакала, тоскливо и тонко, как скулит, оставшись один пёс, покинутый хозяином.
Очнувшись от воспоминаний, поднялась по деревянным ступеням ко входу. Достала ключи. Современная железная дверь легко открылась. Внутри дома стало ещё хуже. Пустота вызывающе смотрела на меня изо всех углов, кричала из аккуратно заправленной постели, фыркала из минималистичного убранства двух комнат. Пересилив себя, я наскоро выпила чашку чая, постелила себе на диване. Нашарила в опускающихся сумерках пижаму в чемодане и улеглась спать.
Спала долго, без сновидений, как будто провалившись в темный подпол. Утром встала, чувствуя себя бодрой. Взглянула в окно и вздохнула. Погода испортилась. Вчерашний теплый вечер наутро обернулся промозглой осенней сыростью.
Сентябрьский дождь зарядил на весь день: нудный и тоскливый. Глядя на непогоду, разыгравшуюся за окном, я растопила печку, потому что вдруг озябла, напилась горячего чая с травами, которые в изобилии сушились у бабушки в сенях и натянула теплую пижаму. Порадовалась, что взяла её с собой. Больше всего мерзли ноги. Покопавшись в шкафу, я выудила вязаные шерстяные носки. Примерив, обрадовалась: размер был моим. Такое ощущение, что бабуля ждала меня и связала к моему приезду носки. Не её были точно, потому что ногами моя бабушка могла посоперничать разве что с Дюймовочкой или лесным эльфом. Сразу же ноги мои согрелись и тут же потеплело на душе.
Слушая весёлое потрескивание горящих дров в печке, я совсем приободрилась. Включила для фона телевизор и забралась с ногами на диван. Я вспоминала беззаботные дни, явственно слышала звонкий смех мамы, родные голоса папы и бабушки.
Во вместительной бабушкиной комнате была большая кровать, на которой спала она сама и диван для меня, когда я приезжала. Но чаще, в летние ночи, мы с бабушкой укладывались в сенях: здесь было прохладно и свежо, не то, что в нагревшемся за день доме. Стояла широкая двуспальная кровать. В жаркие дни мы с бабушкой выносили во двор матрац, клали его на две старинные раскладушки и сушили, потому что он быстро отсыревал.
Спать в сенях было хорошо до тех пор, пока не наступал рассвет. Вместе с солнцем появлялись скопища мух. Возбуждённо жужжа, они бесконечно садились на оголённые части тела и яростно кусались. Можно было отмахиваться сколько угодно, это не помогало. Находился единственный выход: натянуть на лицо сетчатую накидку, которой олэсяй накрывала подушки, когда заправляли кровать. Остальные части тела во избежание атак со стороны навязчивых насекомых прикрывались одеялом.
Потом, повзрослев, после прогулок до утра (а точнее, ночных подростковых посиделок возле костра), я тихонько прокрадывалась в дом. Укладывалась спать там, несмотря на духоту, чтобы бабушка не засекла, во сколько я вернулась. Не учитывала я только одного: старушечий сон чуток, и бабуля всегда бдит.
По утрам она обычно делала невинные круглые глаза и восклицала:
– Ай-бай, Ильвира, вставай, сколько можно спать?! Уже девять утра!
Я с трудом разлепляла ресницы и – несмотря на прогулки до пяти-шести утра, мгновенно вскакивала на ноги. То ли юность была тому виной, то ли благодатный горный воздух, но тело тут же наливалось бодростью и спать не хотелось ни капельки.
В соседней комнате на раскладном диване располагались мои родители, когда мы бывали втроём. Впрочем, если родители приезжали, то ненадолго. Погостив пару дней, они убывали в Москву. Или на море, если у них был отпуск. Я на побережье была пару раз, но почему-то мне там показалось скучно. Гораздо больше мне нравилось в Аютау, в окружении деревенских ровесников и каждое лето я рвалась именно сюда.
Больше внуков и внучек у бабушки не было. Сама она являлась для этой деревни пришлой: из далекой глухой деревушки где-то в горах, а потому и родственников, кроме мужниных в Аютау у неё не было. Про ту, родную деревню олэсяй рассказывать не любила. На мои любопытствующие расспросы отвечала односложно: «Она развалилась, все разъехались…» Почему я вспомнила о ней сейчас? Не знаю. Возможно, виной всему была погода, лениво думала я, погружаясь в дремоту. Самое то для погружения в пучину ностальгии.
Какое-то мимолётное движение во дворе заставило меня вскинуться и потереть глаза. Померещилось? Нет. Дверь, которую я по деревенской привычке никогда не закрывала на замок (только на ночь), заскрипев, открылась.
Вскочив с дивана, я с замирающим сердцем подошла к ней. Облегчённо вздохнула. Медленно, низко согнувшись в комнату входила соседка, бабка Галия, опираясь на палку. Господи, сколько же ей лет, вспоминала я, глядя на сгорбленную спину. Вслух же поздоровалась по-башкирски:
– Здравствуйте, Галия-абей. Как поживаете?
– Внученька, Эльвира, здравствуй! – проскрипела бабка, протягивая мне две руки. Я торопливо пожала их. Чуть не забыла об этом национальном обычае: с теми, кого очень уважаешь, здороваться обеими руками, – как поживаем? Доживаем потихоньку. Вот и бабушки твоей, Минигуль, не стало.
Она подняла голову и спокойно посмотрела на меня яркими, совсем не выцветшими от времени, карими глазами. Может быть, потому что смотрит всё время вниз, ведь скрюченная совсем, мелькнула неуместная мысль. А сама я уже бегом включила электрический чайник, заварила крепкий чай. Таков обычай: без чая никакие вопросы здесь не решаются. А уж, тем более, если человек просто в гости зашёл.
Мы пили чай долго, обстоятельно, старушка чинно опустошала пиалы вприкуску с городскими вкусностями, коими, впрочем, в деревне давно никого не удивить. Вспоминала про мою бабушку, рассказывала различные истории и, странное дело, разговоры о бабушке не вызвали обычной жгучей тоски, похожей на нестерпимую изжогу, а лишь тёплое щекочущее глубоко в ноздрях чувство лёгкой грусти. Я даже перестала обращать внимание на раздражающий скрипучий голос, слова вливались в мою душу подобно лечебному бальзаму.
– Я чего заходила-то, – после того, как я в четвёртый раз налила воду в чайник, поднимаясь с места, произнесла старушка, сухими ладошками как будто омыв лицо. Чаепитие окончено, поняла я. – Ты дом продавать будешь?
Я растерялась от бесхитростного, в лоб, вопроса.
– Даже не знаю, Галия-абей, – неловко улыбнулась я, – как-то не задумывалась. Только в наследство вступила, да с работы уволилась. Пожить хотела немного, может быть, до зимы. А потом решу.
– Я ведь чего спрашиваю. Правнук хочет здесь дом купить. Посмотрели на ваш: почему бы и нет. Участок хороший. Переезжать сюда собираются с невесткой. А строить не хотят пока. Газ проведён опять же, хоть с этим не заморачиваться, – скрипела она своим невыносимым голосом, заставляя меня невольно морщиться, когда особенно болезненно саднило по нервам.
– Я подумаю. Обязательно подумаю и дам ответ в кратчайшие сроки, – глупо, по официальному брякнула я, тут же пожалев об этом. Бабка надолго замолчала, очевидно переваривая мои слова, а потом произнесла:
– Да уж, если решишь продавать, не забудь про меня, – она тяжело вздохнула, – я бы отписала свой дом им, раз так хотят, только уже дарственную на сына сделала… На старшего своего, Айрата. А то после моей смерти переехали бы. Недолго мне уж осталось.
– Ну что вы, Галия-абей! – пылко возразила я, – не говорите так!
– Эх, Эльвира, – покачала головой бабуля, поднимаясь с места, и, по привычке, глядя в пол, – никого уже не обманешь. Твоя бабушка самой долгожительницей в селе была. А за ней – моя очередь.
После её ухода я ещё долго вертела в руках обертку от конфеты, задумчиво уставившись в окно. Дождь и не думал заканчиваться, наоборот усилился. Серая мгла накрыла село. Я думала о соседке, Галие-абей, которой наверняка совсем не много осталось. И в то же время, эта женщина думает о других, до конца. Как моя бабушка. О внуках, о детях. Где мне взять столько мудрости, чтобы перестать мучить себя пустыми вопросами и начать наслаждаться жизнью?
День промелькнул незаметно. Включив телевизор, огромную плазму, которую я подарила бабуле на день рождения, валялась на диване, обдумывая, как быть дальше. Дом был полон старых вещей, если хочу продать его, от них надо будет избавиться. Сонно моргая под гулкий говор телепередачи, я размышляла над своим приездом.
Почему-то у меня возникло такое ощущение, что мне здесь совсем не рады, причём даже погода. Вот и бабка Галия прибежала наутро, чтобы поговорить о продаже дома. Совпадение, конечно. Но чувство, что не рады мне и всё – осталось.
Надо бы сходить в магазин, купить продукты, подумала я, нехотя поднимаясь с нагретого местечка. Кроме конфет и разных пирожных, которые я по привычке привезла с собой, еды в доме не было. Все домашние заготовки и консервирования я раздала соседям, после похорон олэсяй. Посмотрев в окно, на заливающий белый свет беспросветный дождь, передумала. Схожу завтра, сегодня устрою разгрузочный день. С конфетами, пирожными и чаем.
Так и пролетел незаметно мой первый день в деревне. Уснула я рано, в полубессознательном состоянии небрежно ткнув пультом в экран телевизора. Мне снилось детство, жаркое лето, полное беззаботных весёлых игр, беготни и детских криков.
На берегу небольшой речушки с оригинальным названием Ия мы с ребятами часто загорали. Тогда речка была более полноводной и в ней даже водилась рыба. На мели, сквозь прозрачную воду видно было камни и ракушки. Войдя в то место, где степенное течение переходило в бурливое и быстрое, можно было почувствовать, как таинственно перешёптываясь, Ия бежала вперёд, нетерпеливо толкаясь, словно сердясь, что опаздывает куда-то. В жаркие дни на речке мы проводили целые дни: купались, рыбачили.
А на обрывистых берегах, медленно, но неуклонно съедаемых эрозией, иногда прямо над водой, в норках вили свои гнёзда ласточки. Мы ложились на животы, так, что только лохматые головы торчали над обрывом, отражаясь в зеленоватой воде. Затаив дыхание, наблюдали, как стремительно, подобно сверхзвуковому самолёту вылетали из своих норок птицы, взмывая высоко в небо.
На этих же берегах временами собирались целые пастбища бабочек. Для нас, детей, казалось великой тайной, как огромное количество этих прелестниц может неподвижно сидеть весь день, как будто приклеившись к обрыву. Можно было протянуть руку и спокойно взять бабочку, которая даже не трепыхалась, как будто находилась в глубоком сне.
По вечерам мы собирались на небольшом пустыре неподалёку от пекарни, от которой шёл одурманивающий запах свежеиспеченного хлеба. Жадно вдыхая сытный аромат, разливающийся в вечернем воздухе, мы играли в наш, деревенский волейбол.
– Элька! Лови мяч! – я проснулась от звонкого голоса мальчишки, Ильяса.
Некоторое время лежала, прислушиваясь к той бездонной тишине, которая могла царить только в деревне. Казалось, крик мальчишки ещё звенит в ушах. Чего-то не хватало. Глубокая ночь окутала всё вокруг тишиной, лишь луна ярко светила прямо в окно, придавая, окружающим предметам особый, мистический оттенок.
Встав с дивана, я тяжело вздохнула, чувствуя себя выспавшейся. Зря, рано легла, теперь сон пропал. Я нашарила на столе телефон, взглянула на часы. Половина четвёртого. Положила гаджет обратно, размышляя о том, что все равно придётся улечься на место до утра. Часы! Вот чего не хватало в этом доме. Сколько помнила себя, у бабушки всегда тикали старинные ходики. Сейчас они молчали. Оно понятно, часы остановились, ведь подтягивать гирьки было некому.
Я вздохнула, прислушалась к звенящей тишине. Какая-то нехорошая она была, напряженная, как чересчур надутый шарик, готовый лопнуть в любую секунду. Шагнув к выключателю, я замерла. В соседней комнате раздался скрип половиц, как будто чьи-то босые ноги осторожно переступали по полу.
Замерев, я прислушалась. Ощутила, как неприятно холодит кожу спины мгновенно промокшая от ледяного пота, пижама. Задерживая дыхание, на цыпочках прокралась к двери, ведущей в комнату бабушки. Скрип стал ещё отчетливее, как будто ходивший приближался ко мне. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, я, затаив дыхание, заглянула в соседнюю комнату. Лунный свет заливал всё вокруг, выхватывая из темноты каждый волосок. Прямо передо мной стояла бабушка. Такая, какой я её помнила: с заплетенной жиденькой седой косичкой, в ночной сорочке. Я смотрела на неё, онемев от ужаса, молча.
