– Словно пуповину отсекают. Слава Богу! Отчалили. Слава Богу! Не остались…
* * *
Не остались на берегу и казаки швечиковской сотни. Изрядно переволновавшись, они наконец снялись с пристани и оказались на пароходе «Екатеринодар». Вконец измученные погрузкой, стали устраиваться и обживаться в дальний путь.
Прилаживая под голову переметную суму, Антон заметил тощего воробья, пытавшегося забиться под железный карниз над иллюминаторами парохода. Воробей также как и люди отчаянно штурмовал занятую другим воробьиным семейством застреху. Бился с хозяином застрехи, воробьем, своими легкими крылышками, выставляя вперед лапки с коготками.
– Ну ладно, нас прогнали и мы куда-то на этом корабле поплывем, а ты воробышек, чем перед новыми властями провинился? Вроде бы даже твои дальние родственники, жиды, власть теперь в стране держат, а ты все туда же, на чужбинку.
Антон удобно пристроился на бок, и толкнув Новоайдарскова добавил:
– Может там овёс для него будет получше, и клевать там чего больше? Но сдается мне, что вряд ли. Оставайся пока не поздно…
И они с Сергеем стали прогонять воробья, но тот упорно возвращался и возвращался.
– Пущай плывёть, божья тварь, – увидев настойчивость строптивой птицы, сказал давний друг Антона, – всё ж веселей будет на этой железной байде.
* * *
Погрузка войск заканчивалась. Суда вышли на рейд и стали на якоря. Черный дым, пароходы угольного цвета, ставшие носом в открытое море, всё это напоминало траурную похоронную процессию с огромным количеством участников в ней. По кораблям уже мгновенно разнеслось, что караваном они идут Турцию, в Константинополь. В легкой туманной дымке с правого борта судов как на ладони был виден живописный крымский берег. Все смотрели на исчезающий в их жизни, тающий на глазах город и уменьшающиеся вдали изгибы покидаемого родного берега! Крестились, шептали «Отче наш». Вопрошая при этом: «За какие наши грехи тяжкие столь суровая плата?»
А после молитвы добавляли: «Прощай, Родина! Прощай, Россия! Больно, невыносимо больно…!»
Молодой казак Дергачев, любивший всё разведывать, поднялся к самой дымовой трубе парохода «Екатеринодар», и, вернувшись оттуда доложил Антону Швечикову, что рядом стоит целый плавучий городок в двадцать пять кораблей.
Один катерок быстро сновал между ними. Он словно жеребенок в конном табуне бегал между кобылами – матками и искал свою кормилицу. Некоторые корабли напоминали старых и больных людей. Отхаркивали воду из сливных труб чуть выше ватерлинии. Кашляли черным дымом, натужно сдвигались с места как больные со своих кроватей. Заклепки этих кораблей того и гляди могли при качке высыпаться из их изношенных тел и разлететься по палубе, как шрапнель по полю боя. Эти старые и слабые суда старались не перегружать, а нагружали сверх всякой меры и разума пароходы получше. Это привело к тому что на «Екатеринодаре», где находился Донской гундоровский полк скопилось более пяти тысяч человек.
Когда с «Екатеринодара» и с других кораблей, ввиду большого перегруза, стали сбрасывать войсковое имущество и ссаживать пленных, возмущенные командиры полков обратились с жалобой на произвол к своему начальнику дивизии генералу Гусельщикову.
Гусельщиков, хладнокровно выслушал в другое бы время крайне разумные и обоснованные претензии. Пожал плечами и уклонился от прямого ответа:
– Сотней командовал, полком командовал, дивизией командовал, корпусом и то командовал, а вот кораблем – никогда. В морском деле – не знаток, и я не знаю, как поведет себя перегруженный корабль, не знаю, что с ним будет в открытом море. А пока – часть казачьих полков на берегу и нам нужно погрузить казаков. Если мы сейчас не послушаем капитанов – наши люди останутся на незавидную участь.
К ненужному имуществу сразу же отнесли ящики, вокруг которых все время бегал и суетился начальник противогазовой службы дивизии полковник Данилов.
– А если газовая атака, что тогда? – кричал, становясь бурым от гнева Данилов.
Комендант парохода хрипел ему уже давно сорванным при посадке голосом:
– Какая газовая атака? Не будет пока ни газовых, ни простых атак! Надо, чтобы мы как котята в ведре утопли? Всё лишнее сбросить за борт!
За борт полетели почти все ящики начхима, и только три ящика с блестящими запорами он категорически не дал сбросить.
– Не дам… – неестественно спокойным голосом заявил Данилов, усевшись на самый большой из них, – это особо секретное военное имущество. Оно поможет нам снова в Россию вернуться.
– Ну, если особо секретное, да и к тому же предназначено для нашего возвращения, то пусть остается, – тоже почему-то стихнув, согласился комендант и отправился руководить сбрасыванием ящиков со снарядами с кормы парохода.
Начальник, оказавшейся на всем протяжении гражданской войны ненужной службы, успокоившись, постелил на оставленном ящике свой полушубок и сел за писанину – составлять акт об уничтожении вверенного ему военного имущества.
* * *
Капитан парохода «Феникс», стоявшего ближе всех к берегу, неожиданно получил приказ вернуться в порт, где должен был выгрузить разное имущество и высадить на берег пленных красноармейцев. Когда вереница пленных стала сходить на берег, вслед им с корабля понеслись свист, насмешки и улюлюкание. Отец Евлампий, облокотившийся на поручни, сердито пророкотал:
– Что вы им кричите, православные? Это ж, вы, от бессилия. Вы себе свистите! Победители-то они, а не мы. Это они остаются со своими, в России, а мы – уезжаем.
И, вздохнув, добавил:
– Да к тому же неизвестно куда.
– Всё известно! Едем в гости к французскому президенту и на постой к английскому королю. Вот такой расклад…
– Расклад-то расклад, да кто ему рад!
Один из пленных красноармейцев сходить отказался. Его вызвали к коменданту корабля, и он объяснил, что после боя, когда его взяли в плен, он указал на комиссара, и возврата ему теперь нет.
– Хорошо, оставайтесь, – и комендант обратился к пленным:
– Кто еще по каким-либо причинам не может сходить на берег?
Из кучки пленных вышло трое, явно полубандитского вида, расхристанных и одетых кто во что горазд.
– Эти от зеленых перебежали, – подсказывает, стоящий рядом с комендантом офицер. – Думаю, что им вообще теперь некуда деваться. На всех трех сторонах насолили.
Комендант тихо дает своему помощнику команду:
– Всех четверых под особый надзор! А так, была б моя воля, я б по-другому места освободил…
У «Феникса» довольно скоро начались неполадки с машиной, и к тому же показалась течь. Матросы на пароходе, подгоняемые боцманом, забегали, засуетились. Сойдя на берег, механик сразу же побежал к коменданту порта, прихватив с собой двух матросов из машинного отделения, и пять казаков для охраны. Те сходить не хотели, а вдруг не возьмут на пароход снова. Матросы из пароходной команды их успокаивали:
– Да возьмем, возьмем, а вас – в первую очередь! Без механика куда же? Он знает, что и где взять для ремонта. Куда же без него? Да без него никто с места не сдвинется!
– Правильно, без механика вы никуда, а без нас и обойтись сможете, – и казак показал на серое шинельное море на пристанях.
Только на следующее утро, «Феникс» после небольшого ремонта, тяжело загребая винтами совсем не прозрачную черную воду, дав пронзительный прощальный гудок, вновь отвалил от гудевшей на все лады пристани.
В покинутом порту горели костры из казачьих седел. Увидев это безобразие, помощник гундоровского станичного атамана Лунченков Фотий Петрович возмутился, расстроился:
– Ох, как же преобразилось казачество! Побросали лошадей, повозки, свое имущество в бою добытое, а теперь еще и седла жгут в кострах. Седла, понимаешь! Седла! Они ж за кровные копейки покупались!
Ему поддакивал, кивая седой, давно нечесаной головой, неопрятного вида дедок Григорий Иванович, тоже гундоровец, всегда старавшийся находиться рядом с помощником атамана:
– Что седла, что имущество? Страна горит, все начинает прахом проходить!
Глава 8
Начальника Третьей Донской казачьей дивизии армии Врангеля Гусельщикова Андриана Константиновича донская пресса времен гражданской войны окрестила «стопобедным генералом».
Для того, чтобы прибавить ему авторитета и казачьей любви, использовали и другой эпитет: «истинно народный генерал».
Сам он из скромности не соглашался с подобным возвеличиванием. На заседании Донского войскового Круга в Новочеркасске так и заявил, что, дескать, часто о нём говорят и пишут гораздо лучше, чем он сам о себе думает.
Родился Андриан Константинович на исходе лета 1872 года в небольшом казачьем курене в хуторе Станичном Гундоровской станицы. Прямо у ограды его подворья протекала быстрая степная речушка Большая Каменка. На самом деле, она только по названию на карте была большой, а так, в каждодневной жизни – неутомимая кормилица, чуть больше ручья, несла хуторянам влагу, давала рыбу и раков, и даже вращала мельничные жернова.
В детстве маленького Андриана чуть не поглотили весенние воды коварной и петляющей Каменки. От мостков оторвало старую байду, в которой он сидел и наблюдал за разливом реки. Байду ударило об упавший в речку тополь и перевернуло. Целый час маленький казачок просидел на днище байды и кричал слабым мальчишеским голосом, чтобы его спасли. Ему повезло и в предвечерний час, прибежавшие соседи вытащили почти окоченевшего мальчишку из холодной весенней воды. С тех пор, глубоко в душе Андриана был постоянный, непроходящий страх перед водой, а уж перед морской – тем более.
* * *
Довольно поздно, в двадцать один год, он попал на службу по наряду в Десятый Донской казачий полк в польский городок Замостье. Вернувшись через три года после службы в родной хутор, и пробыв в родных краях еще столько же, он снова отправился на военную службу, и уже в двадцать семь лет, когда ровесники погоны сотников примеряли, Андриан только поступил в Новочеркасское казачье юнкерское училище. Так, будучи уже тридцатилетним, он стал хорунжим, юным которого назвать язык никак не поворачивался.
Военная карьера казачьего офицера Гусельщикова была неспешной, как путь тяжело груженого воза, поднимающегося на крутую гору над хутором Станичным. Совсем не так, как у некоторых его сослуживцев, чья военная карьера, напротив, неслась как беговая коляска на Ростовском ипподроме.
В 1914 году Андриан Константинович вступил в войну в чине подъесаула. Воевал в 52 полку, знаменитом и именитом полку резерва гвардейских полков. Но каких-то особых подвигов не совершал, и о нем, как о других гундоровцах в газетах не писали. С войны вернулся войсковым старшиной, и это – в сорок пять полных лет.
И вдруг, закружил вихрь гражданской войны. Прямо в станице в марте 1918 года вспыхнуло восстание гундоровских казаков, и он стал одним из его руководителей. Сформировал гундоровский полк. Больше пяти тысяч казаков поставил в строй. А ведь та стихийная мобилизация проходила после трёх лет тяжелейшей войны!
Затем, в мае 1918 года – бои на Батайском фронте, соединение с добровольцами, война за донские грани в Воронежской губернии осенью и зимой того же восемнадцатого года. Дальше: и тяжелые бои, и совсем нелегкие победы. Были, конечно, и жестокие поражения, но донские газеты того времени предпочитали об этом помалкивать.
В чинах Гусельщиков продвинулся от войскового старшины до генерал-лейтенанта, а в командном положении – от командира отряда повстанцев до командира казачьего корпуса. Корпусом, правда, командовал чуть больше полугода. На полях Северной Таврии снова принял казачью дивизию, в составе которой неизменно был его родной Донской гундоровский георгиевский полк.
И вот он на крымском побережье, в Керченском порту, на борту уходящего из России парохода «Екатеринодар». На немолодом лице накопившаяся, особенно за последнее время, усталость. От повеявшего с берега тепла, он то снимет генеральскую папаху с совершенно лысой головы со светло-бежевой кожей, то оденет. Со стороны может показаться, что снимает он свою папаху как при виде покойника. И вид у него такой же, как при прощании с родным и близким человеком. Затем генерал приободряется, понимая, что его настроение передается и подчиненным казачьим офицерам, разместившимся рядом с его генеральской каютой, и начинает отдавать резкие и решительные команды.
* * *
Пароход, на котором оказались гундоровцы, ранее числился в пароходстве как зерновоз и был предназначен для перевозки зерна и муки. При отправке эвакуированных из Керчи все палубы и трюмы этого добросовестного морского труженика были забиты пассажирами; да и спасательные шлюпки, пароходные трубы, все трапы и площадки, были облеплены людьми сверх всякой меры. А вообще, могла ли быть какая-то мера для спасающихся от неминуемой гибели людей? Некоторые казаки предусмотрительно привязывались, боясь, что их во время качки сбросит в море.
Для прощания с сушей все, кто мог покинуть свое место без опаски, что его не займут другие, сгрудились у правого борта и стояли там вполоборота, буквально прильнув друг к другу, до тех пор, пока плоскость берега не скрылась совсем. Сначала берег с невысокими горами был похож на каравай на обеденном столе, потом уменьшился до размеров горбушки, а затем, под плач женщин и проклятья казаков, вовсе его тонюсенькая пластинка растворилась в морском тумане.
* * *
От волнений и пережитых страданий при посадке на корабли никто поначалу не хотел ни есть, ни пить. Но уже на второй день пути выяснился большой недостаток воды, хлеба и вообще – любого продовольствия. Не было возможности на всех готовить горячую пищу. Команда парохода была рассчитана на обслуживание всего полутора сотен пассажиров, а их на борту оказалось в тридцать с лишним раз больше. Началась массовая жажда. Со всех сторон слышалось:
– Воды! Воды!
Пробовали пить морскую воду, подслащивая ее сахаром, но это только усугубляло страдания.
– Воды! Воды! – доносилось с палуб и трюмов.
На носу парохода был организован небольшой лазарет, но обращавшихся по поводу жажды было так много, что военный врач Александр Иванович Безрукавый, только и успевал повторять:
– Вода только для тяжелых больных. Остальным советую терпеть.
– Да сколько ж терпеть! Разве ж это можно вынести?
Наиболее бойкие казаки пробились к генералу Гусельщикову:
– Мы погибаем от жажды, господин генерал, сделайте что-нибудь!
Он ответил как всегда кратко:
– Пить нет ни у кого. И у нас в генеральской каюте тоже. Мы также живем по общей выдаче – два стакана в день.
Отсутствие хлеба не так беспокоило казаков как отсутствие воды. За годы гражданской войны им не раз приходилось голодать, но вот чтобы пить было нечего, так это действительно было в первый раз. Те казаки, которые смогли в порту набрать в баклажки воду, отчаянно её экономили. Разбившись по двое-трое, они караулили, прятали свои баклажки под грудой имущества и пили драгоценную воду мелкими глоточками в сторонке, подальше от завистливых глаз. Внезапно на корме завязалась очередная словесная перепалка:
– По три бульки пить.
– А в морду, тебе, в придачу не дать? Тебе ж сказали – по три бульки на глотку. А ты? Буль, буль, буль и еще три буля. Так и все без воды через тебя останемся.
Тем не менее, несмотря на постоянные стычки между пассажирами этого горемычного транспорта, мало-помалу все как-то приспособились к этой немыслимо тяжелой пароходной жизни. Кто-то спустился в душный, но теплый трюм; большинство же пыталось устроиться на палубе, на воздухе, который сначала был свежим, а потом, когда заштормило, стал резким и нестерпимо холодным.
В тесном, набитом людьми трюме полутьма. Рядышком расположились, сбившись в плотную кучку есаул Антон Швечиков, его друг сотник Сергей Новоайдарсков, вечный вахмистр, как он себя всегда называл, Николай Власов, писарь Михаил Фетисов и Устим Брыков с неизменным прозвищем Дык-Дык. Попозже к ним присоединился подхорунжий Гаврила Бахчевников. В трюме постоянно ходят люди… Одни кого-то ищут, другие выискивают местечко для себя. Все время слышится досадное шипение потревоженных.
– Да осторожней вы там, шатаетесь и шатаетесь… И всё по ногам, и по ногам. Отдавили уже всё.
– Язык тебе надо отдавить, говорун. Не от хорошей жизни бродим.
– А где она хорошая жизнь?
– В станице осталась.
– Да там такая жизнь, не приведи Господи. Лучше в этом железном коробке, чем в деревянном.
– Как же? Новые власти на деревянную домовину на тебя тратиться не будут. Им дров и без того не хватает.
Когда снимали с уставших и растертых ног сапоги и скидывали взопревшие шинели, то дорожная влажная духота и сапожная вонь снова и снова начинали вытеснять многих нетерпеливых на человеческие запахи наверх, на палубы. Движение и перепалки, проклятия измученных казаков начинались вновь с удвоенной силой…
Ближе ко времени обеда, когда по долгожданной команде наконец-то начинали раздавать по стакану пресной воды на человека, сразу же у всех усиливался злой, мучительно долго не отпускающий голод. Из муки, которая была на всякий случай припасена почти в каждом казачьем чувале, хозяйновитые казаки стали делать себе лепешки без всякой опары и во всех видах посуды, что находилась под рукой – от котелков – и до цибарок. Место у пароходных труб сразу назвали кондитерской. Заранее замешанными и наспех приготовленными лепешками плотно облепляли пароходные сигнальные трубы и, тщательно оберегая каждую лепешку от чужих посягательств, дожидались гудков. Морякам кричали с «кондитерской»:
– Эй, там, на мостике! Дай свисток, да так, чтоб в родной станице услыхали!
Высушенные сначала паром, а затем на воздухе лепешки казаки называли «чухпышками». Серые от пароходной пыли «чухпышки» пропекались только сверху, оставаясь внутри безнадежно сырыми, и от этого, те кто их ел, маялись и корчились от нутряной боли животами.
Но как только караван судов входил в полосу тумана, пароход начинал отчаянно сигналить, и дела в кондитерской шли на поправку.
* * *
Полковник Шевырев со своей тринадцатилетней дочерью Варей первую ночь пути провел на палубе. Варечка спала на кипах стриженной овечьей шерсти, за которыми Шевыреву и его спутникам было поручено присматривать. Александр Николаевич укрыл дочь своей шинелью. Варя во сне все время вытягивала ноги, и сновавшие по проходу пассажиры натыкались на них и постоянно будили девочку.
Шевырев за всю ночь ни разу не сомкнул глаз. Утром он выпил полстакана воды, а остальное – отдал дочери и мгновенно заснул. Водяные валы раскачивали судно, и во сне полковнику почудилось, что он в своем родном хуторе с названием, созвучным его фамилии, и едет на возу с сеном. Воз то опустится в степную балочку, то взметнется на бугор. Когда Александр проснулся, то еще почти в полном забытьи спросил:
