Самым деловитым из нас был Толик по кличке Миха (его отца звали Михаилом, а все называли Михой, вот и сыну кличка передалась), заядлый рыбак и охотник. Пару раз мы брали ружье, подаренное ему отцом, на дискотеку, когда ожидали приезда из другой деревни толпы парней, которая, по сводкам разведки, превосходила нас количеством. Тогда мы на всякий случай припрятывали ружье в кустах – и ждали этого «всякого случая», и втайне даже надеялись, что с нами произойдет что-нибудь такое, где надо будет применить весь арсенал наших возможностей. Насмотревшись фильмов про Рембо, мы мнили себя «Рембами». Слава богу, такого случая не представилось и нам не пришлось применять нашу секретную силу! Чаще всего обходились кулаками, за исключением одного раза, когда все-таки постреляли вверх. Ну а так, конечно, мы «отрывались» с этим ружьем, когда ездили с Михой на рыбалку, – стреляли по банкам да по воображаемым медведям.
Признаться, Толик не любил брать нас с собой, когда действительно хотел порыбачить и поохотиться. Тогда он предпочитал ходить на промысловые дела со своим отцом, местным егерем. Миха к рыбалке и охоте относился благоговейно, и мы его всегда уверяли, что дурака валять не будем, а станем ему помогать и, когда надо, сидеть смирно, выполняя все его указания. Он каждый раз нам верил, и каждый раз зря. Рыбалка наша всегда превращалась в веселую прогулку с горячительными напитками. На Руси пьют на рыбалке, такое случается.
Так вот, этот Миха до призыва в армию устроился на лето поработать на местный льнозавод, доживающий в нашем поселке свои последние годы. Устроился трактористом. У него были права на вождение трактора, он этим очень гордился, поскольку ПТУ закончил, как он сам сказал, с красным дипломом и был лучшим учеником своего курса. Едва его взяли на работу (конечно, по ходатайству родителей, батя же егерь, важная персона), как он сразу заявил директору завода, что ему на трактор нужны грузчики в лице его товарищей – тех двоих, что составляли нашу хулиганскую компашку.
Один из них, по кличке Уксус, – самый просвещенный из нас, начитанный, добрый и интеллигентный парень. Он был моим лучшим другом, и может быть, его доброе сердце благотворно влияло на меня и согревало мою дикую душу, не давая озлобиться на мир и людей окончательно. Этого вполне приличного человека занесло в наше сумасбродное товарищество только в силу эпохи, когда все было наоборот и вверх ногами. В другое бы время – мирное и спокойное – это был бы самый достойный и послушный гражданин страны. Да он мог бы быть таким и в то шальное время, если бы не жил со мной по соседству: это я его сбивал с панталыку, втягивая во всякие истории.
Карпухин – тот раздолбай от природы. Школу бросил в седьмом классе, болтался по поселку без дела, и не подружиться мы с ним не могли, так как вместе шатались по ночным улицам. Карпуха никого и ничего не боялся, всегда выступал за любой кипиш. С таким было хорошо бедокурить: уговаривать на рисковые безобразия его не приходилось.
Директор завода изначально не хотела брать ребят на работу, так как знала, что такая компания до добра не доведет. В деревне, конечно, все знали, кто мы, чем занимались и на что способны. Там все на виду. Мы по отдельности-то, в принципе, были людьми неплохими, но когда все вместе, то становились как ужаленные: непредсказуемые и небезопасные для общества. И все наши творческие и добрые, по большому счету, дела в конечном итоге сводились к разгулу с хулиганскими оттенками и криминальными последствиями.
Но все же директор согласилась на это дело, и, как выяснилось позже, не зря, так как ребята ничего плохого за время работы на заводе не совершили и доверие, великодушно им оказанное, оправдали. Кроме только той шалости, когда утопили в болоте заводской трактор. Но это для деревни в девяностые было вполне безобидное и, можно сказать, нормальное явление. Так что их, по-моему, даже не уволили. Если коротко, то дело было так.
Тракториста Миху и двух его грузчиков отправили на местную пилораму за досками для постройки заводского сарая. Те поехали с удовольствием, так как уже зарекомендовали себя вполне ответственными работниками, и им, видимо, понравилось, когда за их поступки и дела окружающие смотрят не с осуждением, а с уважением. Но старые привычки дают о себе знать, даже когда ты уже с ними вроде и расстался, и делать по-старому не хочешь, но… Не так все просто в этой жизни.
Погрузили доски в тракторную телегу, а на обратном пути наших тружеников остановила какая-то бабушка и, ни о чем не подозревая, спросила Миху, высунувшегося из кабины, чтобы лучше слышать:
– По чем доски, сынок, везешь?
До этих слов даже мысли крамольной ни у кого не возникло, но бабушкин вопрос перевернул все планы вверх дном. Внутренняя загульная сила поднялась, как волна, и одним махом поглотила все добрые начинания товарищей. Миха залез обратно в кабину.
– Чё она хочет? – спросил Карпуха.
– Доски, – с таинственной задумчивостью ответил Миха.
Дальше все пошло как по маслу. Доски аккуратно сгрузили бабушке во двор и на всю выручку купили вина. Еще Уксус вспомнил, что у его бати припасен бидон браги к празднику. Сначала сын хотел экспроприировать только часть зелья, аргументировав это тем, что, мол, «мамка мне только спасибо скажет, что бате меньше достанется и он скорее выйдет из запоя». Но потом, расчувствовавшись от этой благородной мысли, Уксус приказал Карпухе и Михе грузить в уже пустую телегу из бани, где его отец прятал свое сокровище, бидон целиком.
Затарившись вином, купленным на всю выручку от проданных досок, а также взяв бидон браги, пилу «Дружба», рыболовные сети, охотничье ружье и мешок картошки, горе-коммерсанты погрузили все это в тракторную телегу и двинулись в сторону озера. И никому ничего не сказали.
Их искали два дня, пока Михин батя не успокоил всех, сказав, что пилы и ружья дома нет, значит, его сын рыбачит. Все будет хорошо. Выпьют все – приедут обратно.
Пять дней они жили на озере, пока Уксус не выдержал и не пришел домой пешком, весь в слезах. Он попросил Михиного отца поехать и забрать тех двоих, пока они друг друга не поубивали. Правда, про трактор, уже к тому времени утопленный, Уксус ничего не сказал. Не решился.
В общем, все вроде обошлось: и тех домой доставили, и трактор из озера вытащили. Неизвестно, конечно, в подробностях, как там все это происходило и сколько они в итоге поймали рыбы, но до слуха людей дошло, что выпито было все, взятое с собой. Еще со временем всплыли некоторые подробности. Известно было, что трактор они утопили в болоте, когда играли в войнушку… Да, нужно помнить, что это были еще совсем юные существа с не вполне сформированными умами, можно сказать дети. Хотя если так рассуждать, то под эту возрастную категорию попадают все мужики, которые ездят на рыбалку и ничего, кроме похмелья, ссадин, застуженных почек и пьяных воспоминаний, обратно не привозят. Миха проезжал на тракторе по Карпухе, который бросался под просвет колес, как под танк, с гранатой-бутылкой, а потом вставал на ноги и с криком «ура!» метал гранату в воображаемый танк.
А драка, после которой Уксус убежал за помощью в деревню, началась с того, что Карпуха по какой-то неведомой причине забрался высоко на дерево, а Миха это дерево спилил под корень. Карпуха с высоты упал в болото. Этого хватило, чтобы началась драка. Они, кстати, часто между собой дрались. Им всегда нужен был подогрев в виде общего врага, тогда они с удовольствием били ногами этого третьего, а если такого рядом не оказывалось, то всю спесь свою они направляли друг друга. Приходилось постоянно их разнимать. В этих забавных драках было что-то очень сильное; в них выражалась какая-то братская привязанность друг к другу, настоящая мужская дружба. Но все и в этот раз обошлось. Все остались живы, все вернулись. Синяки зажили. Родители простили. Трактор достали, отремонтировали.
Осенью Миху и Уксуса забрали в армию. Карпухин через полгода сел в тюрьму. Сейчас я знаю, что и у Толика, и у Уксуса судьбы сложились благополучно. Оба сегодня вполне законопослушные граждане, специалисты в своих профессиях, примерные семьянины. И надо отметить еще один интересный факт: после армии оба успели поработать в милиции. Эта информация меня тогда очень развеселила.
Не заладилось только у Карпухи. Встретил я его однажды: он как-то сконфуженно со мной поговорил, как будто стеснялся своего слегка «запьянцовского» лица и беззубого рта. Но справедливости ради надо сказать, что Карпуха хоть и не смог «выбраться в цивилизацию» и остался в поселке, превратившись в деревенского мужика с помятым лицом, мутным прошлым и неясной перспективой на будущее, все-таки остался тем же, особенно стержневым из нас четверых, каким я знал его в юности. Я думаю, что любой из нас, если бы пришлось выбирать себе напарника, с которым идти в разведку, – ну, если бы так случилось, – то из всех троих сейчас, по прошествии многих лет, не задумываясь выбрал бы именно этого неудачника, по меркам современного человека, Карпуху. И не ошибся бы в своем выборе! Собственно, об этом я и хотел сказать в отступлении о друзьях: не всегда внешнее благополучие сохраняет в нас личностный человеческий стержень.
И слава богу, что я тогда покинул деревню и уехал в Питер, а он меня принял в свои суровые, но спасительные объятия! Мой наставник и воспитатель, Петербург, – город таинственных свершений, город вечного мрака: туманный, холодный, серый и бесподобный, как душа человека. Как я благодарен тебе! Как я люблю тебя! Мой город. Лучший город на свете. Спасибо тебе, Петербург, за то, что взял меня в свой игровой состав.
Смена жизненной парадигмы проходила сложным путем, и этот процесс не закончился по сей день. Вечно мы ищем, вечно хотим чего-то большего, все выше и выше стремимся подняться – пока вновь не упадем, чтобы снова встать. И так без конца. Началось со спорта, а изменилась вся жизнь.
Я нестерпимо захотел жить по-другому, по-доброму, по-человечески. Это началось из-за моей вдруг откуда-то взявшейся, поднявшейся из недр глубин потребности к спорту и совершенствованию в нем. Потом спорт привел меня к более широкой потребности. Потребности учиться! Школа в поселке для меня прошла мимо. Хотя теперь я подозреваю, что мое желание учиться берет начало как раз в юности, потому что в школе я совершенно не учился. Моя хулиганская натура, превратившая весь образовательный процесс в фарс, сыграла для меня спасительную роль.
Дорогие мамы и папы! Если вы хотите добиться того, чтобы ваше дитятко прожило свою жизнь на оценку «два», заставьте его в школе учиться на «пять». Именно заставьте. Результат будет диаметральный, но стопроцентный.
Добиться в жизни… Нет, не счастья, об этом человек не думает, и я никогда не думал, и до сих пор не понимаю окончательно этого слова – счастье. Результата! Счастье – это производное состояние. Результат твоего стремления к цели дает тебе ощутить кайф от жизни, от проделанной работы. И чем выше цель, чем труднее было ее достичь (а высокие цели всегда достигаются с трудом), тем полноценнее плод – радость. Счастье. В этом ощущается чувство собственного достоинства, чувство того, что ты – человек. Во что бы то ни стало добиться результата! Маленькие шаги рождают большие пути. Но прежде – цель, прежде – уметь заглянуть в будущее через свою мечту, а потом идти только вперед, неукоснительно внимая голосу сердца.
Но тут важно правильно расставить приоритеты и определить нравственную полярность пути. Опять эти приоритеты Горского…
Глава третья. «Теремок»
И вот я стою у железной двери спортивного зала, где проходят тренировки по волейболу, на пороге своей новой жизни.
Это было осенним темным вечером. Все светлое и лучшее зарождается темными вечерами, когда жизнь входит в осеннюю фазу, когда все вокруг увядает, когда промозгло внутри и дожди без конца льют и льют, как слезы из глаз плачущего неба; когда заблудился в потемках и душа ищет выход к свету, к смыслам; когда сердце жаждет Бога, спасения. Ведь осень – это тоже закат: уходит яркое солнце, тепло, и душа готовится к зимнему сну, предвкушая в мечтах своих новую весну. На закатах приходят рассветные мысли, за спиной остается дневная суета, в сердце освобождается место для новой мечты, чтобы, забыв о неудачах и тревогах прошедшего дня, завтра начать все сначала. Ставя точку в пройденном пути, мы тут же выводим заглавную букву будущего дня, наполненного радостными встречами и любовью.
У серой двери, ведущей в рай – спортивный зал с обшарпанными стенами и разметкой восемнадцать на девять метров, – стали собираться подростки, местные волейболисты. Я волновался и переживал. Волейболисты! Кто они? Городской волейбол в сравнении с нашим деревенским – это небо и земля. Хотя он и был у нас в поселке любим всеми от мала до велика, все же это был «провинциальный волейбол» – больше как добрый веселый досуг, чем спорт как таковой. В деревне все такое, как будто слегка недоделанное, с печатью культурного несовершенства. Но «провинциальное» не означает «плохое». В провинциальности нет завершенности, и от этого она – как любимая старая игрушка для ребенка, который предпочтет вырезанную из полена саблю новенькой яркой вещице. Он схватит ее жадно ручками, повертит, повертит – и сломает, и выбросит. А с деревянной будет ходить днями, не выпуская из рук. И не заснет без нее. Потому что эта странная примитивная игрушка содержит в себе огромную созидательную силу, потенциал, дающий пищу для воображения и мысли. Несовершенный образ в наших руках дарит нам возможность стать творцом, рождает желание сделать лучше: найти, создать, изменить, построить – довести до конца. Победить!
Поэтому все деревенское и сельское, со всей своей покосившейся жизнью, кривыми заборами и некрашеными избами, нашему сердцу ближе и милее. Потому что здесь каждый чувствует себя творцом. Человеком.
Из провинций выходят все покорители, все Александры Македонские – завоеватели мира. Все они – деревенщина, осаждающая города и завоевывающая их сокровища. Это варвары, претендующие на место под солнцем. Они приходят со степей и дремучих лесов, где все сурово и аскетично, но безгранично и абсолютно; где деревенская ребятня – провинциалы с обочины цивилизации – воспитывается в условиях дефицита и непорочной бедности. Но, вскормленные бескрайней свободой, парным молоком и небом, с ветром и солнцем на «ты», они приходят и покоряют миры. И забирают себе все лучшее.
Деревня – это земля и трава. Ляжешь на травку, и небо видится ясно, а звезды мерцают, переливаясь, – о, как они прекрасны! И хочется научиться летать, глядя в бескрайние эти просторы. И облака в небесной дали как барашки пасутся, и солнышко светит, речка, мостик без одной доски посередине – и жить хорошо, и жить хочется!
А вышколенное городское, само себя небом назвавшее, – совершенное и во всем завершенное, а значит обесцвеченное, обезжиренное, от переизбытка безвкусное, потерявшее соль и суть. Начисто вымытое; комфортное; постоянно капризное; самолюбивое; брезгливое; о себе слишком возомнившее – всегда со временем подгнивает, ничего кроме себя не видит, поэтому высушивается и остывает. Умирает.
Но. Справедливо будет сказать, что понятия «город» и «провинция» не сводятся только к пространственным и административным границам. «Провинция» и «город» – категории, применимые ко всему, что можно поделить на совершенное, элитарное и несовершенное, «маргинальное». Даже внутри одного человека можно отыскать «город» и «деревню» как два полюса необходимых друг другу сил, рождающих желание совершенствоваться. Завоевывать. Провинциального в большом городе не меньше, чем в деревне, и элитарного – в маленьком городе. И зазнобистого в деревне тоже не меньше: местные князьки, мнящие себя элитой в маленьких городах и селах, более выразительны в отрицательных качествах. И в городах есть свои «деревни» – некая часть несовершенного, цивилизацией забытого, жизнью обделенного…
В нашем поселке волейбол всегда был в почете. Традиция зарубаться на площадке девять на восемнадцать – это мне еще дед рассказывал – была у наших мужиков главным спортивным развлечением. Это стало чем-то вроде церковных ритуалов – духовными скрепами тогдашнего советского общества, деревенской общины. Особенно майскими и июньскими вечерами, когда ночи были белыми, все мужское население после трудов своих собиралось у сельского клуба, где были вкопаны два столба и висела сетка. Играли пятью-шестью командами на вылет до самой ночи, устраивая шумные баталии с кожаным, со шнуровкой сбоку, не очень круглым мячом. Играли все. Какой это был волейбол? Замечательный: веселый, азартный, любимый, родной – народный.
Отец начал брать меня с собой на игры, когда я еще и в школу не ходил. А как подрос, стал ездить с ним и на соревнования: каждый год в райцентре проходила спартакиада, где наши мужики соревновались с другими поселковыми командами. Волейбол у нас тогда в стране был как шахматы: кем бы кто ни был – играть умели все. Два раза в неделю всю осень, зиму и весну наши мужики собирались на состязания в школьном спортивном зале, и батька мой был одним из первых. А позже, когда мой рост достиг нужной высоты, я тоже стал участвовать в этих соревнованиях. Потом играл за район: и в юношеских, и в мужских составах. Мне казалось, что у меня получается очень хорошо, и я не стеснялся мечтать о самых больших высотах.
Но с первых дней учебы в спортивном техникуме я сразу понял, что хоть и играл в волейбол с детства, но все же уровень питерских спортивных школ был совершенно другим в сравнении с провинциальным волейболом. Поэтому при встрече в «теремке», как мы называли наш техникум, с местными волейболистами – преимущественно из клуба «Экран» – сразу осознал весь масштаб пути, по которому мне предстоит пройти, чтобы обрести должный уровень.
А спортсмены, которых я встретил у двери в зал, где проходили занятия волейбольной школы, куда я пришел записываться (в сорока минутах езды на электричке), были волейболистами чуть другого формата, чем «экрановские», городские товарищи по учебе. Здесь занимались представители той самой «золотой лиги», которые именуются «великими» и «элитой элит», – моя любимая провинция.
Представителя такого великого волейбола – воплощенную идею этой игры – я впервые встретил в «теремке» двумя неделями раньше. Это оказался не обыкновенный волейболист – это был феномен, особая порода. Когда ты заглядываешь в горнило идеи и смысла какого-либо явления, в самую его суть, всегда можно обжечься от прямого попадания энергии. Вот и я чуть не обжегся от этого излучения, увидев столп всех смыслов не только волейбола, но и мирового спорта в целом.
Когда я увидел эту воплощенную идею волейбола, быстрым шагом идущую ко мне по двору техникума, то сначала, честно сказать, чуть не разочаровался в спорте вообще: я же только потом понял, в чем тут смысл и тайна, а сначала при приближении этого человека почуял что-то неладное. Но, как ни странно, одновременно с этим ясно как белый день осознал, что вот именно этот экземпляр станет моим товарищем на долгие годы, а может быть, и навсегда. Я с детства притягиваю к себе самый неказистый и внешне неудачный сорт людей. Но именно они впоследствии становятся моими верными друзьями на всю жизнь. И именно в них, как выясняется теперь, я обнаруживаю сокрытую тайну жизни, смысл существования человечества на Земле, да что уж скромничать – смысл всей Вселенной, всего мироздания; что-то совсем рядом с Богом.
– Привет! Я слышал, ты на кафедре спортивных игр в группе сто три? – с ходу спросил незнакомец.
Он произнес это с такой отвратительной дикцией, что мне пришлось едва ли не по губам читать смысл его слов.
– Дай-ка закурить, есть? – продолжал подошедший.
– Нет, – ответил я.
– А-а-а, понятно: некурящий. Я тоже бросаю.
После этого он достал пачку сигарет и закурил.
Я ничего не сказал, так как понял по его поведению и виду, что это еще не самая большая странность, которая может от него исходить, и что меня ждет веселое общение с этим типом. Хотя по измятости и толщине пачки сигарет, из которой он достал свое курево, я все же догадался о его прагматичном подходе. А он еще и волейболистом оказался! Да уж… Он мне так и сказал тогда: «Я, Андрей, волейболист. Волейбол для меня – всё».
– И давно ты им занимаешься? – спросил я.
– Всю жизнь, – ответил он, растягивая отсыревшую сигарету.
Всю жизнь! Вот так. Это был мой человек.
* * *
В техникуме на протяжении года у меня был только один товарищ, с которым я общался, – вот этот волейболист. Оказывается (и теперь я в этом убежден), что самые настоящие волейболисты, такие вот, как Серега, – самые неказистые по меркам этого вида спорта люди. Встреть его где-то случайно – никогда бы и в голову не пришло, что этот человек занимается волейболом. И что он вообще спортсмен.
Именно так я и подумал, когда его встретил. Но он любил этот спорт так же, как и я, – безгранично! И в этой любви к нашей игре мы были самыми настоящими волейболистами: красивыми, прыгучими, быстрыми и взрывными. Чудесными. Мы мечтали быть такими! И мечты наши были настолько сильными, искренними, что, наверное, на подобных мечтателях – несовершенных, провинциальных, не по идеальным меркам скроенных – стоит весь этот мир, вся его красота и сила.
Юность – это всегда максимализм. Детству и юности чужда срединность и теплохладность; там все дышит духом и огнем, как летним деньком, все переливается солнечными зайчиками. В крылатой юности нет сухого прагматизма, узревающего одну только земную пользу во всем. Там все легковесно и целостно; щедро, духовно и богато. Юность способна предвосхищать свое совершенство; юная душа способна взбираться на самые вершины; она мечтает о себе как о безграничной Вселенной, как о самой великой и непобедимой, ничем и никем не связанной. У Гумилева есть:
Утонув с головой в одеяле,
Ты хотела стать солнца светлей,
Чтобы люди тебя называли
Счастьем, лучшей надеждой своей…
Я думаю, что это одно из самых прекрасных его стихотворений. И как важно взрослым верить в это юное существо, в его душу, в его безграничный талант! Как важно согласиться вместе с ним на полет в эти бескрайние миры, верить в его светлую и великую цель, которая в юном сердце всегда живет в образе крылатой мечты! Как важно произнести душе с большими, как само небо, глазами: «Ты все сможешь. Ты все преодолеешь! И я всегда буду рядом, всегда буду предан тебе до конца». И верить в нее – безусловно, как и сказал, не играя и не притворяясь. Верить искренне, будто это ты сам на пути восхождения к небу и совершенству, к своему Божиему подобию. В этом заключена тайна человеческой дружбы, в этом – вся тайна творческого соработничества одного поколения с другим.
Потом придет время, и он, конечно, поймет, что не построит тот космический корабль, который возводил из палок и старой фанеры в саду за сараем, чтобы взлететь к солнцу и звездам. Поймет однажды и то, что не станет великим, как Месси?[1 -
], Тетюхин?[2 -
], как Достоевский или Эйнштейн. Он это поймет и осознает рано или поздно. Но именно в момент постижения своих границ и возможностей он примет себя и выйдет на другой уровень – а значит, станет великим. И как все великие, обретет цель жизни: стремление идти вперед, трудиться, созидать, преодолевать и покорять очередные высоты. Это будет его новая мечта. И это будет новый шаг к возрастанию и совершенству.
И когда он оставит свою юношескую мечту – кокон духовного взросления, – то увидит, что огонек его горит, не потух, что сердце живо, что крылья на месте и стали только сильнее и больше. И облечется он в новую форму, в образ земного бытия, и превратит эту земную реальность в небо, в высокую, достойную человека цель, в настоящую, осязаемую, благородную жизнь. Главное, чтобы этот огонек не погас раньше времени, чтобы вера близких, любящих людей в него не иссякла, чтобы не затопталась душа его грубым и бездушным прагматизмом, который зачастую навязывает крылатой юности бездарная потухшая зрелость.
Но.
Взросление – это не только приобретение, восхождение, полет и мечта; это еще и путь разочарований, потерь и неудач. Обретение новой формы существования всегда проходит болезненно. Но боль эта излечима и временна, потому что только предваряет радость, счастье и новую мечту – жизнь.
Так вот, мы с Серегой и прочими спортсменами, ждавшими тренера у железной двери спортивного зала, были из тех, кто любил две вещи: волейбол и мечтать. Мы считали, что если мы фанаты этой игры и на всю жизнь преданные ей люди, то, как бы мы ни выглядели, какого бы происхождения ни были, мы самые настоящие волейболисты: бесподобные и окрыленные! Ничем не хуже остальных, даже тех, кто оказался на самой вершине олимпа.
Единственное – мой друг все-таки был более скромным и реалистичным человеком, чем я. И хотя в своих мечтах он не раз представлял, как высоко прыгает и технично бьет в три метра перед своей девушкой (очень красивой, неземной, сидящей в первых рядах многотысячного стадиона и болеющей за него, Серегу, лучшего из всех на свете парней), – но все же, надо сказать, он никогда не утверждал, что планирует играть в волейбол профессионально. Однажды он сказал мне (почти как в анекдоте про Чебурашку, когда Гена спросил, слышит ли он его, а тот ответил: «Гена, посмотри на меня: конечно слышу!»), когда мы с ним пили пиво на Финляндском вокзале: «Посмотри на меня, Андрей, какой из меня, на фиг, волейболист!» Серега был трезв в мыслях о себе, даже когда пьянел.
Я, так же как он, мечтал и о девушке, которая смотрит на меня со скамейки стадиона, и о том, как я даю интервью телевидению, и обо всем таком, без чего любому нормальному пацану жить невозможно: что тебя любят просто за то, что ты есть; что восхищаются твоими достижениями; что ты совершенный и неподражаемый – всеми любимый, единственный в своем роде, неповторимый. Но я все же хотел большего. Я не был реалистом, в отличие от Сереги, и в самой глубокой впадине своего сердца хотел стать богом, как те, которые сияют на самой вершине. Как ужасно и в то же время прекрасно, что я действительно хотел быть таким и подчинил тогда всю свою жизнь этому желанию. Это мои мечты, моя вера; это мои экзистенциальные эксперименты, которые я и по сей день провожу над собственной непоседливой душой.
Вот такие волейболисты, мечтатели, как и я, самые преданные этой игре, стояли у железной двери спортивного зала, куда я пришел. Собирались пораньше, чтобы поболтать и покурить.
Еще в деревне, когда мы всей веселой компашкой, состоящей из таких же полупьяных подростков, как я сам, дрались с городскими, разбивая друг другу носы, стенка на стенку, мне иногда становилось страшно от присутствия во мне какой-то темной, проглядывающей из самого нутра силы, когда я понимал, куда меня может занести эта спесь, дерзость и бесшабашность. Слава Богу, что маятник качнулся в другую сторону. И теперь, высланный родителями из деревни в город Санкт-Петербург, я ставил эксперименты в другой области своей сермяжной души: смогу ли я сделать немыслимое в том, чем жил и о чем мечтал последнее время – стать профессионалом в спорте и попасть в сборную? О ужас! Неужели я это произнес? Но это было так – все по максимуму. На меньшее я был не согласен. В этом я мог признаться только трем людям: себе, Сереге и тренеру. На него была вся надежда.
Когда я поступил в техникум, то попросил своего куратора Владимира Александровича Горского помочь мне найти состав, в котором я мог бы начать волейбольную карьеру. Узнав, что я поселился во Всеволожском районе, Мастер направил меня в школу, расположенную на расстоянии одной станции на электричке от моего дома, сказав: «Если поладишь с тренером, если он возьмет тебя к себе, то, считай, тебе крупно повезло». Вот я и приехал проситься в эту школу. Приехал для того, чтобы встретить, наверное, самого близкого и родного мне человека, в корне изменившего всю мою жизнь.
Пространство у входа в зал стало заполняться звуками веселых голосов. На тренировку собирались юные спортсмены – обычные школьники разного возраста: щупленькие, толстенькие, все хулиганистые. В общем, обыкновенные дети. Я стоял в стороне, боясь подойти. Потом кто-то из ребят закурил, и мне стало легче: это свои. Курящие люди у меня в то время вызывали больше доверия, чем некурящие. Я подошел к ним и спросил:
– Парни, вы на тренировку?
– Да, – ответили мне. – Ждем Кощея.
– А это кто?
– Наш тренер. Сейчас придет, увидишь. А ты кто?
– Я?..
«Дед Пихто. Даже не знаю, как представиться», – подумал я, потому что и впрямь не знал, кто я и что тут, по большому счету, делаю.
– Мне надо поговорить с тренером, – ответил я и больше ни о чем не стал расспрашивать, чтобы сразу не разочароваться и продлить сладкую томительную надежду на хороший исход моего замысла.
Вдруг у них найдутся такие аргументы, которые погасят ее, убьют все на корню? Типа: «Знаешь, тренер сказал нам вчера, что, если вдруг придет парень и встанет вот тут у двери, скажите, чтобы уходил к чертям прочь! Шлындают тут всякие, отвлекают. Ничего из него не выйдет! Бесполезно даже начинать. А просто так брать человека со стороны… Нет уж, извините, своих хватает. Пусть уходит».
Именно так мне и было сказано потом, один в один. Но это потом. А пока у меня оставалось еще минут двадцать, чтобы потешить себя надеждой. Поэтому новым знакомым я не стал говорить о своей цели, не хотел слышать эти раздирающие душу слова, толкающие куда-то в бездну: «нет»; «уходи»… Когда как камнем придавили. Когда ноги ватные. Когда тьма безысходная. И жить не хочется…
Поэтому повременим, посмотрим на этого Кощея: кто таков, с кем нелегко, по словам Мастера, найти общий язык. Я хотел услышать это пусть холодное, но правдивое слово от него самого.
И что-то все равно меня радовало! Я чувствовал, что надо идти до конца. И ребята, стоящие у входа в спортивный зал, были моим контингентом, моей стихией: на лицах простота, а в глазах – глубина и боль какая-то. Смеются вроде – хохочут в голос, – а смотрят все равно так, будто таят внутри что-то свое: тайну, обиду, злость.
Несмотря на то что поселок, в котором размещалась эта спортивная школа, находился относительно близко к Петербургу и по площади и численности населения деревней не считался, все же люди там были попроще, близкие моему тогдашнему культурному и материальному уровню. И сейчас я уже понимаю, почему именно такие подростки стояли у двери. Это тот отбор, когда ты берешь ребенка к себе в секцию не из-за роста и смотришь на него не через призму его игровых возможностей, а руководствуешься чутьем, понимая, что этому человечку и идти-то больше некуда, и у него, может быть, на данном этапе ближе тебя, и этого спортивного зала, и мечты, согревающей его одинокое сердце, ничего в жизни нет. Строго говоря, это была не вполне спортшкола, а, скорее, секция при ней, но с хорошим уровнем волейбола.
Через пять минут из-за угла появится фигура, как будто вынырнувшая из глубин океана, в котором тонула моя душа, и по тому, как все вдруг замолчат, станет понятно: это и есть тот самый тренер, с которым нужно найти общий язык, чтобы попасть к нему на занятия. Передо мной предстанет высокий, сухопарый, с острым, как лезвие, взглядом человек в красных штанах с лампасами, который изменит мою жизнь, – Валерий Семенович Константинов.
А пока я болтал с ребятами, отвечая на их любопытство, с надеждой на положительный результат: рассказывал о спортивном техникуме, где теперь учился, о Псковской области, откуда приехал, и обо всем таком, что волнует юные сердца в шестнадцать лет. Тогда они меня прямо у железной двери и приняли в свой состав. Догадались, конечно, что за этим я и пришел. Мне было с ними легко, и я был рад этому, потому что сходился не со всеми. Далеко не со всеми.
Техникум (а тогда уже колледж) был сугубо городским образовательным учреждением. У иногородних он популярностью не пользовался, только если они были из Ленобласти, как Серега. В колледже не было своего общежития, поэтому из других городов студентов оказалось не так много. И мне, деревенскому парню, пришлось учиться с городскими спортсменами четыре года.
На первом курсе в нашей группе из приблизительно двадцати пяти человек с такими провинциальными лицами, как у меня, были еще четверо ребят. И один из них Серега, мой товарищ, – ходячая идея волейбола из Всеволожска, с кучерявой гривой, спадающей на люб, и рубахе поверх водолазки. Да, вот еще один признак деревенского происхождения: если идет человек с челкой, даже с интеллигентным лицом, да в водолазке, а поверх рубаха, то знай: это свой, деревня-парень, родная душа. А если еще в черных синтетических классических брюках со стрелками и белых кроссовках из кожзаменителя, то это вообще в доску свой человек. Примерно так ходил по Питеру и я: в черных джинсах, зеленом бадлоне (как здесь называли водолазки) и серо-черной рубахе. Был в своем стиле.
Полгруппы нашей составляли футболисты из «Смены» – гламурные молодые «зенитовцы». Это была совершенно другая компания, и не только в отношении деревенских крестьян вроде меня с Серегой, но и на фоне остальных спортсменов. Футболисты выделялись как элита, как самые достойные, самые крутые: одетые в сине-голубые цвета и с эмблемой на физиономии: «Я – первый». Городские. Наглые, модные, все из обеспеченных семей, всегда жующие жвачку, говорящие отрывисто, держались кучкой, ругались матом. Насмешливо, по-хозяйски – они-то дома! – сверлили взглядами, испытывали на прочность тех, кто проходил мимо их кружка. Но когда ты натыкался на одного где-нибудь в тихом коридоре, то глаза юного представителя спортивной «элитки» утыкались в пол, прячась от открытого взгляда. Такие бегающие глазки встречаются нередко, если посмотреть отрыто на человека, вызывающего тебя на игру в гляделки. Бегающий взгляд начинает искать, куда бы метнуться, под какой бы вещицей спрятаться…
Футболисты – интересный народ. Именно наши, русские, думается мне. Особая социальная прослойка. Сословие. Наши футболисты из техникума ничем и ни от кого, по сути, не отличались: все мы были дворовыми пацанами, черпавшими свою нравственность и принципы жизни в дождевых лужах на улицах. Но мы были деревенскими – провинция налицо; а это – городское пацанье: наглые, скользкие, сбитые в стаи. И они были дома, и это их вдохновляло – разбалованные, фальшивые, все время на понтах.
Мы были своими в доску по человеческому формату: одно и то же любили, одним и тем же жили – спортом и дружбой. Но мы были диаметрально разными по социальным, так сказать средовым, факторам. В городе, в отличие от деревни, много народу. Здесь можно раствориться в толпе, если что не так. В деревне ты не сможешь взять и пропасть в никуда. Там ты всегда на виду. Это формирует особый склад натуры: умение отвечать за свое присутствие. Чтобы ты ни сделал, все будут знать, что это именно ты. В городе можно действовать в среде, где тебя никто не знает, ты как бы обезличиваешься в потоках городской толпы. Отсюда у провинциальных и городских ребят вырабатываются две различные формы цинизма – визитной карточки любого пацана нашего времени.
Цинизм городских и деревенских парней отличался в силу разных сред обитания, в которых мы формировались. И от этого взгляд у нас был разный. Ты сказал слово в упор, тебе некуда спрятаться, кругом степи и лес. В лесу долго не высидишь. И если кому-то твое слово или поступок не понравились, тебе ничего не остается, как забраться в угол: встать в стойку и волчьим взглядом смотреть исподлобья на оппонентов, ждать ответа или самому идти в атаку. Поэтому деревенский цинизм выражался упрямым неподвижным взглядом прямо в глаза, из-под бровей, как знак того, что ты всегда готов ответить за свои слова. Ты готов действовать. Городской пацанский цинизм – он тот же, в принципе, но тут добавляется один момент: у городского есть возможность раствориться в толпе. В городе ты часто действуешь среди незнакомых людей, которых видишь в первый и последний раз. Отсюда этот бегающий взгляд, ищущий возможность при неудобном раскладе соскочить с ответственности за слово и поступок. В деревне таких вариантов нет.
Поэтому в целом футбол больше похож на городскую среду – обезличивающую, стирающую индивидуальную ответственность игрока за происходящее, за товарищей и за самого себя. Конечно, виноват не футбол – это прекрасная и великая игра; виноваты люди, построившие прочную систему воспитания в спорте и использующие эту могучую игру в коммерческих целях, забыв об истинном предназначении спорта вообще и футбола в частности. Это про то, что футбол у нас – пока сырое явление, требующее правильной культивации. Сейчас тренеры выполняют коммерческий заказ, и им от этого никуда не деться, все поставлены в такие условия. И подобная политика применяется не только в спорте – такова идеология современной жизни, философия нашей эпохи. Ее надо менять. И как можно скорее! Иначе спорт никогда не станет высоким искусством, как это должно быть, а останется всего лишь представлением, зрелищем. В этой парадигме футбольная площадка (да и волейбольная тоже) будет все больше и больше развращать и губить души хороших, талантливых парней. Как, собственно говоря, и необлагороженная городская среда, воспитывающая в молодых ребятах цинизм «бегающих глаз», будет губить душу юного человека, привыкшего к безответственным поступкам и безнаказанности.
Конечно же, мы не хотим отдавать волейбол на эту «ярмарку тщеславия», где все только для прибыли. Для нас, воспитанных на традициях спорта, площадка восемнадцать на девять – это платформа созидания духа, творчества, добра, солидарности, настоящей искренней дружбы. Здесь все тесненько: шесть человек в команде. Не спрячешься, не соскочишь. Каждое шевеление отражается в общем пространстве, и малейшее действие имеет значение для общего результата. Поэтому волейбол по внешнему плану и внутреннему психологическому устроению больше походит на деревенский образ жизни, где все рядом, где все тебя видят – не спрячешься. И модель поведения от этого другая, более личностная, ответственная за себя и остальных. Это рассуждение, конечно, имеет долю условности: и те, и другие качества можно отыскать и развить как в футболе, так и в волейболе.
В колледже у меня однажды произошла стычка с одним футболистом из большого города, оказавшимся, как выяснилось впоследствии, неплохим и добрым парнем. Положа руку на сердце, все эти ребята, о которых я рассказываю, были очень хорошими людьми. На втором курсе мы уже стали одной веселой семьей, никто никого не пытался унизить и обидеть. Но это потом, а пока мы притирались друг к другу очень забавно и агрессивно.
Парень, с которым мы столкнулись, оказался из футбольной компании, где были свои заводилы и лидеры. А этот, которого я уронил на пол (просто так получилось, что именно он попался мне под руку), – обычный миролюбивый парень, который очутился в ситуации, где ему пришлось так себя повести, потому что на конфликт со мной его подначили его же дружки. Если бы он оказался более сильным и гордым, то было бы, конечно, больше крови, – а это последствия. И хорошо, что он был слабым. Кого-то из этой братии все равно следовало разок уронить, чтоб остановить их пыл, наглость и стеб, которые они адресовали почти всем одногруппникам – в большинстве своем спокойным и воспитанным спортсменам: хоккеистам, баскетболистам и нам, волейболистам.
