– Зря ты его жалеешь, – с обидой в голосе сказал Прокопий и, пристально взглянув в лицо Амалии, продолжил: – Не хозяин он нам – кончилось его время. Я, поверь, лучше его освоил все фокусы.
– Но я… жена ему, – отвернувшись от Прокопия, прошептала Амалия.
– Я поправлю: уже почти вдова, – усмехнулся Прокопий, крепко обняв её за талию.
– Что? – встрепенулась Амалия. – Ты не посмеешь…
– Я здесь ни при чём. Князю скажешь спасибо. Не отпустит князь его живым, не отпустит. Дионисию дан срок наладить производство спирта. К нему князь приставил слишком смышленых людей. А аламбик Синезиуса он сам упростил до алькитары. А это слишком просто, и даже эти варвары сумеют теперь овладеть этим секретом. А вот Дионисия князь в живых не оставит – а вдруг он сбежит к врагам князя? Или его переманят? А ведь он ещё много что знает про князя. Владимир, как и многие тираны, хочет всем обладать безраздельно и делиться своими секретами с врагами не будет. Да и такие прибыли князь не упустит, а у спирта есть ещё одно скрытое, но важное свойство: он даёт власть над людьми, хоть раз его попробовавшими и желающими снова его выпить. Не вернётся Дионисий. Волхвы толк в ядах знают. Как только князь поймет, что сможет в этом деле справиться без него, так и решит его судьбу. Не сомневайся. Дионисий сейчас уже в Великом Новгороде, а в Пскове и Изборске всё уже налажено и работает без него.
– А что будет с тобой? – тихо спросила Амалия, не скрывая своей лёгкой растерянности.
– Да ничего не будет, – усмехнулся Прокопий, – Дионисий без нас пускать пыль в глаза князю не способен был. Зачем он нам?
– А что с самим князем будет? – обнимая за шею Прокопия, прошептала Амалия и заглянула ему в глаза.
– Ну, он не дура-ак, свою выгоду во всём всегда найдёт. А здесь выгода во всём. Не прогадает, – усмехнулся Прокопий. – А по совокупности совершенных им преступлений его ещё и святым сделают.
– Да? А их не слишком у него много для этого? – расстегнув ожерелье и снимая его со своей шеи, тихо произнесла Амалия.
– Для правителя? Или для святого? Чем их больше, тем значимей он будет для своего народа. Менять его на другого не стоит. С Владимиром можно работать: варвар он неотесанный, да ещё легковнушаемый… Боже, когда всё это закончится? Как хочется вернуться на родину… – ответил Прокопий, прижимая Амалию к себе.
– Я тоже… Боюсь я сгинуть здесь у варваров и не увидеть больше Константинополя… – всхлипнула Амалия, прижавшись щекой к любовнику.
– Не печалься… Но нищими нам не с руки возвращаться домой. Да и поручение базилевса… Не забывай… Смерти подобно, – помогая разоблачиться своей сообщнице и дрожа от нетерпения, пробормотал Прокопий.
…Огромные волокуши в конце обоза еле тащились по лесной дороге. По бокам лениво брели люди. Жизнь в этих краях протекала ещё неспешней. К вечеру обоз дошел до опушки леса и телеги образовали полукруг, обозначив место предстоящей ночевки.
– Олекшта, бери пару мальцов и осмотритесь вокруг. Нет ли чужих поблизости. Потом валежник какой да сухостой для розжига наберите, – подозвав к себе коренастого юношу, приказал седобородый мужчина в кожаных доспехах. Тот кивнул и опрометью, топча босыми ногами болотные травы и лужи, понёсся к усталым от всего необъяснимого в пути людям. Вскоре то тут, то там заструились робкие струйки дыма. Было смрадно и дымно до слёз, но костры разжечь не удавалось. Девки трудолюбиво собирали ранние ягоды и задирали неудачливых истопников. Те огрызались, памятуя, что на дворе уже век патриархата, а не порядки сопливых воительниц матриархата, но… остерегались. У девок, как у нечистой силы, во что свято верили славяне, многоликость от свежей утренней росы, до чар колдовских над всеми. Поди разбери, которой жизнью она живёт, а у них, мужиков, жизнь проста и одна, да и то непутёвая без них…
Возле еле-еле разгорающегося костра было оживленно: кто-то, уже распаковав мешок с припасами, норовил поскорей утолить свой голод, кто-то, стыдливо прячась, искал укромный уголок для своей нищенской трапезы, а кто-то радушно звал, как на праздник, к своему будущему костру всех желающих. Но ничего, кроме дыма, от сучьев, собранных в кучи, на чавкающей под ногами траве не получалось.
– Эх, жизнь… – вздохнул старый проводник, стаскивая с дряблых, грязных ног лапти. – Вот скрючит меня счас к ночи, и как идти потом?
– Счас костер разгорится, сразу согреешься, – ответил ему подошедший седобородый обозничий.
– Костер ещё разжечь надо. У меня огниво потерялось, – продолжал причитать проводник. – Вот беда-то, а впереди ещё такой путь… Тако-ой путь.
– Да уж, глухомань так глухомань… Давеча лешего видал. Эх… – послышалось из-за спины старика. Какой-то человек, пригибаясь и защищаясь локтями, с трудом продрался сквозь сросшиеся молодые ели и берёзы и вышел к старику.
– О чём речи? Я тебя спрашиваю, Гирша, – подошел к нему обозничий, отмахиваясь от комаров.
– Да вот дальше опять не просто болота начинаются, а топи настоящие. А дожди через день теперь… – махнул куда-то в сторону рукой Гирша, человек высокого роста с широченными плечами в промокшей от пота и дождя льняной рубахе.
– Я уже послал валежника да хворосту какого собрать. А топи обойдём – там я уже сам обход знаю. По самому краешку идти надо будет… – обнадежил, как мог, и старика-вожатого, и Гиршу обозничий.
– Ну, так дня два ещё идти, да всё по болотам. Какие уж там дрова? – пробурчал богатырь, с недоверием глядя на обозничего.
– Потерпи, мало совсем осталось – Киев уже скоро… – успокоил его обозничий, морщась от сырости в своих лаптях. Он тоже присел рядом с вожатым и, сплюнув от досады, стянул раскисшую обувку. Потом он похлопал по плечу вожатого, отчего тот закашлялся, и добавил:
– Не хочется счас Перуна обдирать, и так сколько с него щепы на растопку срубили…
Следующим вечером, дойдя до нескольких полузатопленных островков среди огромного болота, обоз разделился по их числу и остановился на ночевку. Последние версты дались людям невероятно тяжело; телеги то и дело вязли, и их приходилось подолгу и по очереди вытягивать из трясины, ломались оси колес, и нужно было целой ватагой впрягаться и менять на свежевырубленные, спасать из воды с опрокинувшихся повозок товар и немудреный скарб. Досталось и лошадям. Но больше всего людей измучила волокуша со своим грузом.
– Да… дыму-то, дыму, – глядя на тщетные попытки мужиков разжечь костры, покачал головой обозничий.
– Так отсырело всё… – вытирая кулаками слезящиеся глаза, ответил ему сухопарый старик с пышной седой бородой, отходя от костра.
– Ладно, так и быть, давай-ка, Храбр, бери мужиков и к Перуну… – махнул рукой обозничий и пошел к стайке молодых славянок.
– Да боязно как-то… – с опаской поглядывая в сторону деревянного, но всё-таки бога, ответил ему старик-обозник с топором за поясом.
– Не впервой… Не скули, – оборачиваясь при ходьбе, отвечал ему обозничий. – Ну, не впервой… Не впервой, и ничего же не случилось. Тебе боязно, а мужикам и подавно. Приободри их сам, как знаешь… Шутками там, прибаутками… Чай, не обидится Перунушка… Свой ведь, спаситель наш.
Вскоре, откинув плотную рогожу, мужики стали по обеим сторонам лежащего истукана и затюкали топорами.
– Давай вот с головы тут чуток стеши… – дал совет своему напарнику Храбр, пробуя на палец острие своего топора. – Потом вон плечо ему подровняй…
– Да боязно – грозен ведь… – отозвался мордатый хмурый напарник, оттирая пот со лба.
– Не боись… В болотах ему делать нечего – не до нас ему счас. Он, глянь-ка в небо – со Сварогом смирился. Туч нет, – усмехнулся в пышную бороду Храбр.
– А с лица нарост вот этот долой. Да пригладь получше, обтеши поглаже… – толкаясь между мужиков и переступая босыми ногами, подсказал старик-вожатый.
– Да иди ж ты отседова! – рассердился один из мужиков, толкая советчика в сторону кашевара. – Иди вон, помоги Громыхало…
– Эх, видел бы наш тиун, шо мы с его даром князюшке творим… – вздохнул кашевар Громыхало, отодвигаясь и давая где присесть рядом вожатому на поваленном трухлявом стволе осины. – Саврас, ох, попадёт же нам. Не чурбан ведь и не колода какая, а истукан самого Перуна! – крикнул он обозничему.
– Не боись, – засмеялся обозничий, – не понравится князю – так на дрова и пойдёт. Не впервой…
Вот так без всяких страхов мужикам удалось настругать с истукана щепы на розжиг десятка костров. (Ну, а что делать? Даже мха посуше на растопку костров не найти было). Все ночи на болотах были похожи: спросонок всхрапывали и фыркали лошади, старики грелись у костров, тоскуя о тёплых полатях своих домов, молодые парни – надежды и опоры обоза – валились как подкошенные в пучины сна, девки и бабы тихо взвизгивая и хихикая, отбивались от назойливых комаров и настырных, видавших виды мужиков. Потом почти до утра они же, лёжа на сырой земле, прикрывались мужиками от летучих кровопийц и терпели. Мужики, получив заряд бодрости от комаров, на судьбу не жаловались. Комаров было гораздо больше всех духов лесов и болот. Но от проделок и уханий лесной нечисти и жужжащих кровопийц стоянка обоза вскоре надёжно укрылась за стеной могучего, дружного славянского храпа. Это из-за него комары с возмущенным гулом тучами исчезали в зыбкой туманной накидке предрассветной тишины.
…Перед выходом на дорогу, ведущую к городу, обоз остановился. С длинной волокуши, растерзанной, измотанной всеми неприятностями дороги, сдернули рогожу и общими усилиями истукан подняли. Затем с боков его подперли заранее заготовленными кольями. Собравшихся перед ним людей настигло то, что принято называть изумлением. Прежде корявое изваяние с лёгкой руки собирателей щепы вдруг обрело черты – черты божества ли? Вначале засмеялись мальчишки, потом охнули бабы и засмущались девки, загоготали мужики и кто-то сконфуженно улыбнулся на небесах. Вырубленные из огромной дубовой колоды по велению воеводы первоначальные штрихи Перуна под топорами тоскующих по теплу и горячей пище людей превратились в отшлифованные против их воли подозрительно земные черты Перуна. И стал он вдруг похожим на какого-то обычного человека. Все стали оглядываться и приглядываться к друг другу…
– Так это ж наш дед Пихто! – задыхаясь от смеха, признал топорное творение обозничий. – Скотопас хренов. Заместо Перуна явился…
– А кто ж яво разберёт… – закряхтел, закашлял от неожиданности дед Храбр, давний и лютый враг общественного скотопаса, с которым как-то не поделил место на свадьбе своей внучки.
(Автор сам не встречал, не видел деда Пихто, но раз люди говорят и вспоминают его до сих пор…)
Идол возвышался над всеми величественно, в вечной задумчивости дикаря над смыслом бытия. Он был необычен для взора славян: не одноглавый и четырёхликий (по сторонам света), а просто очеловеченный из-за нехватки щепы для костров умелыми руками обозников. И между ног его, усиливая непонятность для простых людей, торчала невероятно огромная то ли коряга, то ли сук, оставшийся после топоров добытчиков щепы во вздыбленном виде. Позорище все как-то дружно обратили в смех и с шутками-прибаутками, не ведая, как с этим быть, обсудили и решили так: чему быть – того не миновать. Да и времени пожалели на исправление. Впереди так призывно уже темнели высокие деревянные стены стольного града и пестрели на солнце нелепые крыши городских хором. Правда, было их ещё немного, но детинец уже возвышался над всей округой громадой своих башен и самыми большими крышами княжеских теремов.
– Ну, люди, тащите ширинку, да побольше и посвежей, да приладьте ему на причинное место! – повелел Саврас после всеобщего реготанья, призадумавшийся о своей грядущей участи. Так и сделали – обвязали чресла истукана ширинкой и заколотили её на нём отточенными деревянными колышками. Вот как то так. Славянам пришлось долго ещё маяться, придумывая новое слово для обозначения ткани, которой утираться да вытираться приходилось. Нашли. Обозвали такую нужную в быту ткань полотенцем. Но прижилось это новое название ткани только у восточных славян. А ширинкой после того случая стали называть (понятное дело) прореху на штанах, где у мужиков срам и находится. Путаница какая-то… У западных славян так и осталась ширинка ширинкой… А по-нашему полотенце – это одно, а ширинка – это другое.
На бескрайней, шумной, бестолковой базарной площади предградья в очередной раз собрались горожане и гости с товаром. Но до предградья ещё нужно было миновать широкое поле с запутанными тропинками и дорогами.
– Успеваем, – с удовлетворением хмыкнул Саврас и стеганул хворостиной пристяжную, равнодушную ко всему лошадку.
Обоз неторопливо дополз до перекрестка, перед которым со всех сторон столпились обозы других племен, и занял место в этой очереди. Обозники – люди душевные, общительные – без этого в их ремесле и образе жизни никак. Развлечений было мало в те времена для людей, а поводов к ним и того меньше. От того и радость людей на подобных гульбищах или просто сборищах была и проще и душевней.
Князь, уставший от неприхотливости своих желаний, искоса поглядывал на собранных тиунов, которые так и норовили выслужиться, но не знали, как именно. Их, мелких пакостников с аппетитами заморенных волков, норовили в своих славословиях в адрес Владимира обойти бояре. Князь их остерегался, памятуя, как этот же сброд в своих соболиных шубах, бобровых шапках и в беличьих штанах в августовскую жару точно так же предал его отца – князя Святослава – в руки печенегам. Они разместились по лавкам по обе стороны возвышения. Но это было не просто возвышение, а помост, застланный домоткаными коврами, на котором на особой лавке восседал Владимир. Он уже позевывал, когда после бесчисленных процессий появилась очередная волокуша с истуканом. Прысканье и еле сдерживаемый смех свиты заставил его пристально вглядеться в идола.
– Срамота… – огорчился Владимир. – Куда свет белый катится? А ихде заветы предков?
– Срамота, князюшка, а может, бунт какой? – засуетился перед его задумчивым взором боярин Кошка (будущий родоначальник династии Романовых, между прочим, а не хи-хи; и род Романовых прозвался с этого подарка от Мурки). И незаметно подтолкнул локтем дремавшего рядом с ним на лавке воеводу Путяту.
– Эй, громадяни, а ну ширинку – долой! – обратился к процессии Путята и, сладко зевнув, уставился на истукана.
– Бунт? К радости баб и девок? Ты только глянь, какой… – тут князь в задумчивости, пощупав свою промежность, засунул руку в прореху и, что-то там отыскав, пригорюнился: – Не-е… у него больше.
(Предки всегда умиляют потомков простотой и мудростью своих нравов).
– Так. Усы ему посеребрить, а вот это… обрубить вполовину и позолотить… – сделал свой выбор Владимир. – Будет главным истуканом!
Бояре наперегонки с тиунами и с дружинниками бросились выполнять повеление государственного (читай – бюджетного) кормильца. Мастеров ещё пришлось поискать – недостаток в них был всегда, а вот исполнителей княжеской воли во все времена было немерено. Владимир опустился было на подушки, но вовремя спохватился:
– Так, с серебром с тем, шо подешевше… моим, а золотом – за киевский счёт!
Исполнители – бояре и дружинники с тиунами и волхвами, услышав такую разумную речь, вздохнули хором от облегчения: свой князь, князь-надежа, свой!
Времени прошло числом немногим по дням, и на одном из холмов по задумке Владимира, уже обнесенным общей городской стеной, появилось капище. Оно было необычным: под большим деревянным шатром стоял истукан Перуна, самый грозный, великий ростом, с серебряными усами и позолоченный от головы до пят. А вкруг, уже под открытым небом, стояли остальные идолы славян. Народ ликовал.
…Однажды князь огорошенно вздохнул и подозвал к себе Добрыню. Весь вид говорил о том, что предутренние посиделки с домовыми во главе с Игилом даром не прошли – государство катилось в пропасть, а князь только-только об этом узнал:
– Шо за слухи вокруг, а? Я тебя спрашиваю, Добрыня, – насупившись, вопросил князь воеводу.
– Дык, как ето? А каки-таки слухи? – почесался Добрыня и огляделся по сторонам.
– Про капище Перуна в городе, хы? – сердито поглядывая на воеводу, уточнил Владимир и оперся руками о колени.
– Да людишки недовольны, шо ты их вокруг него поселяешь… Рядом с капищем, – гулко вздохнул Добрыня, почесывая через ворот рубахи свою грудь с седыми волосами.
– Да не об этом я, хотя все холмы в округе надо заселить и стенами огородить, – подняв палец вверх, с умным видом провозгласил Владимир и добавил: – А потом всё это воедино собрать одной стеной.
– Да где ж столько людишек найдём? – оторопел Добрыня, перестав чесаться.
– Сами придут… Сделаем Киев самым большим городом на свете… – мечтательно улыбаясь, сказал князь.
– Мудрено как-то… – закручинился Добрыня. – Можа не надо? Можа потише обойдёмся? Стоко народу в одном месте не перепороть.
– Ну, ты мне зубы не заговаривай – они у меня не болят. О самом капище што болтают? – встряхнул воеводу за шиворот Владимир.
– Да околесицу всякую несут… – осторожно освобождаясь от руки Владимира, пробормотал Добрыня.
– Излагай… – недовольно покачал головой Владимир. – Излагай, излагай!
– Гово?рят, што мо?лодежь верит, што если там непотребством заняться, ну, там, посношаться, то дитя не будет. Занимайся этим, как хошь, в свое удовольствие, што девки, што парни – скоко хошь и как хошь! – от непонятного волнения вспомнив вроде забытое давно свое свейское произношение, ответил воевода.
– Эт че, противозачатошное капище мы им соорудили? – вздрогнул от свершившейся несправедливости Владимир. – И бесплатно?!
– Вовка, да если б токо девки с парнями… Так воры шо удумали, шо за кражу им ниче не будет, ежели голую задницу на капище Перуну показать…
– Ты че мелешь? – Владимир аж привстал от такой новости.
– Да, Володь, мол, пожалеет Перун твою голую нищету и закроет своей задницей твой проступок перед людишками.
– Так… Вот же хитрожопые… – удивленно снова покачал головой Владимир.
– Володь, а про душегубов и вовсе молчу… – пожал плечами Добрыня и отвел глаза в сторону.
– Шо такое?
– Так убивцы тащат убиенного на капище, бросают и всё, – развел руками Добрыня.
– Как всё? – уставился на воеводу Владимир. – И боги молчат?
– Так… Мол, убиенный в жертву себя принес богам. А пока разберёмся, какому богу покойник принадлежит, – душегубов и след простыл, да и наказать нельзя за жертву богам!
– Да-а… – озадаченно открыл рот Владимир.
– А с иноземцами как? – с удрученным видом пробормотал Добрыня, понимая, что окончательно рушит доброе мнение князя не только о своём народе.
– Чё-чё? А с ними шо не так? Громче говори… – повернув голову набок, обреченно спросил князь.
– С иноземцами… Не хотят они за свои душегубства, воровство, обманы по нашим обычаям отвечати. Говорят, што прокляты они будут, если их мы по нашим законам осудим.
«Шо-то надо менять… – задумался Владимир. – Ни дня тебе покою с этими людишками. Чем-то их занять надобно». А вслух, похлопав воеводу по плечу, посоветовал:
– Ступай, Добрынюшка, ступай, ступай. Отдохни…
Вечером Владимир присел на своей лавке в трапезной, ожидая собрания своих бояр и воевод. Снял с себя сапоги и портянки и с блаженством растянулся на лавке, вытащив из-под себя забытое кем-то веретено для пряжи. Хлопавшая дверями челядь мешала ему, неспешно вспоминающему накопленные заботы, размышлять. Дождавшись очередного пробега мимо него, он запустил в девку с парнем веретеном, завёрнутым в портянку. (Ну не любил князь громких звуков в воспитательных целях). Девка взвизгнула и опрометью скрылась за дверью. А парень, охнув от неожиданности и держась за ушибленный бок, оглядываясь на князя, медленно вышел вслед и тихо прикрыл за собою дверь. Вместе с ним улетучились и мысли в голове Владимира. Он с досады тяжело вздохнул и незаметно для себя задремал.
Вечером в трапезной было, как обычно: бояре младой дружины негромко галдели, обсуждая блюда, состряпанные новыми поварами, предвкушали следующие незнакомые и по-своему вкусные новинки. Изредка князь, что-то вспомнив, спрашивал кого-то о чём-то, получал ответы от чавкающих друзей и гостей и миролюбиво согласно кивал. После пира он нетрезвой походкой добрался до светлицы, где его должна была ожидать Амалия. Но её он там не застал. Махнув рукой, он пошел по переходам в свою опочивальню. Спал Владимир в одиночку обычно крепким сном, но недолго. Проснувшись затемно, он, подложив под голову свёрнутую мягкую медвежью шкуру и глядя в предрассветный сумрак за окном, вернулся к своим дневным размышлениям:
– А слова-то замысловатые какие были – перегонный куб! Греческие, поди… Не каждый князь, не в каждый час произнести такое на трезвую голову сможет… А прибыль какая… Ни тебе законности разводить, ни тебе разбоя, знай брагу ставь да жди на печи, когда она забродит! Потом всё без разбору – и купцы, и разбойники, и селяне, и дружинники-защитники, и просто люд какой последнее с себя сымут и к тебе, к князю, всё принесут. И правь ими, как хошь… – Владимир осекся, поняв, что всё это он произносил вслух, а там, может, кто подслушивал, да потомкам потом донесёт? Этого он боялся больше всего – о славе он мечтал, но не о такой… Вчера ещё ему рассказывали наперебой, как деловые люди хлеб на питие изводят… Голод такой на Руси, а эти иудеи хлеб на вино изводят…
Дверь без стука распахнулась, и в полутёмном проеме он увидел вживую добродетель.
– Бабуля? Ты че в такую рань?
– Поговорить пришла, Володенька! Поговорить… Срамно слушать, как не только дружинники, но и бояре, и даже, страшно сказать, смерды тебя Вованом кличут. Особенно когда перепьют. С этим надо что-то делать… – покачав головой, с укоризной промолвила «княгиня».
– Дык сама ж знаешь, шо пьяному море по колено, когда язык шо полено, – виновато ответил Владимир.
– Я не об этом. Я о вере нашей… О православии богоугодном! – подняв правую руку вверх и осеняя внука знамением, торжественно произнесла «княгиня Ольга». – О Боге, Володя, о Боге!
– Нет, бабушка, нет! Какое такое православие? Шо, я не понял, на что ты меня толкаешь? К примеру, вона рыцарь-христианин на кресте присяги кладет и всё такое… А у нас? А у нас ратники на мечах – на мечах, бабушка – иногда на хлебе присягают, а не на кресте! Меня же ратники на смех подымют! Им же девки давать перестанут! – замахал руками князь. – Всё-всё-всё!
