– Просфора, княже, закуси… – невозмутимо ответил пастырь, поглядывая на Амалию.
– Любо! Вот это я понимаю… – удовлетворенно хрустя булочкой, сказал Владимир, оглядывая двух других посланцев своих вероисповеданий.
– Чьито решил, Володьия? – с хитрым прищуром бесстыжих глаз спросила Амалия и снова повисла на князе.
– Ну, шо тут решать? Значит, так! – проглотив последний кусочек просфоры, решил Владимир: – Православие принимаем, ислам на ум пойдёт!
– А иудейство?
– На… чёрный день сгодится! – хлопнул в ладоши Владимир в знак бесповоротно принятого решения.
– А с язичестьвом чтьо дельить? – погладила по руке Владимира Амалия.
– А ничего. Веру предков так сразу трогать не моги! Пущай будут и нашим, и вашим… Пока свыкнутся. А потом если нет, так и силушку можно будет применить для их же пользы. Будут православными, будут…
– Как же тьяк, княжье? – прервала Владимира озадаченная Амалия.
– Да знаю я русичей, – ухмыльнулся Владимир, – у меня дед по матушке жил далековато от Киев-града, так он, когда ему какой истукан не нравился, просто рубил его в щепу – и в печку! Так заведено… Русичей не переделать. Одной верой больше, одной верой меньше… Они сами с усами. Но вот призвать их к порядку надо, – вздохнул князь, – надоть. А то уж больно вольнодумие врастает в нашу жизнь. Ограничить надо… Скоко можно богов выдумывать в свою пользу супротив княжеской власти? Так шо пусть верят кому хошь, а вот державная вера будет одна.
…Парились посланники в бане на берегу Днепра. Попарились славно. Вначале хороводы с голыми девками вокруг трёх осушенных бочек с медовухой, разговоры, битие морд, замирения, и в знак вечной любви между народами (а плевать, какая вера правильней других) спалили баньку. Пожарная дружина, разглядывая дымящиеся головешки, вся измучилась из-за вынужденного безделья. А что делать? Бревна сухие полыхали так, что киевляне во всём городе с перепугу стали поливать водой крыши своих домов. Банька была огромной – не каждый дом боярина в Киеве мог сравниться с нею. В этой баньке сам Владимир иногда проводил мировые смотры девиц с раздачей призов лучшим из лучших. Девицы выступали по очереди на помосте посреди бани. Вначале одетые, потом постепенно раздеваясь догола, они предъявляли взорам свирепеющих мужчин всё лучшее, что сберегло само целомудрие для этого показа.
Там же, в бане, если случалось ненастье на дворе, проводился смотр на лучшую бороду. Обычно этот смотр всё-таки проводили на торговой площади перед городскими стенами, но, чтобы не зависеть от прихотей погоды, толпа иногда перемещалась по берегу к бане. Благо это было недалеко. В бане мерялись бородами, а зрители ждали победителей-красавцев во дворе. У кого оказывалась самая длинная борода, получал грамоту от князя на бесплатное посещение этой бани в течение года. У кого была самая пышная по ширине борода, получал в дар воз берёзовых веников. А обладатель самой смешной бороды получал полную бочку медовухи. Сразу после награждений бороды у красавцев срезались, и из них вязались метёлки и сметки для уборки углов княжеского детинца от паутины.
Наутро после выбора веры в огромной постели Владимира что-то зашевелилось под мягко выделанными шкурами медведей. Откинув край шкуры, из этой меховой груды вылезла Амалия. Она села на край помоста, устланного перинами, и вздрогнула: перед дверью стоял сундук. И хотя свет раннего утра ещё не набрал силу, но отблеск серебряных и золотых накладов на нём возбудил её любопытство:
– Володьия, Володьия, – затормошила она за руку князя, – смо-отьрьи, смо-отьрьи…
Владимир поднял сонную голову и прищурился, пытаясь разглядеть что-то, что привлекло внимание Амалии. Он обвел взглядом опочивальню, но Амалия нетерпеливым движением рук схватила его за голову и повернула в сторону двери. Владимир охнул и рывком поднялся с места, сбросив с себя руки Амалии. Он встал и подошел к сундуку. Потом опустился на колени перед ним и принялся рассматривать и ощупывать, морща лоб и пытаясь что-то вспомнить. Затем отвернул замысловатый крючок и поднял крышку. Было всё-таки темно, и он, подойдя к окну, одним ударом кулака выбил слюдяные пластины и показал Амалии рукой на потухший масляный светильник. Амалия засуетилась и, не стесняясь своей полной наготы, проворно высекла кресалом искру на трут и уже вспыхнувшим огоньком трута зажгла светильник и подала его Владимиру. Владимир отрицательно покачал головой и продолжил выбирать и перебирать какие-то предметы из сундука. Амалия подсвечивала ему и пыталась понять назначения этих предметов. Наконец он вынул из сундука деревянные бусы. По щекам Владимира потекли редкие слёзы…
– Матушкины… – всхлипнул Владимир.
В тот день были отменены все наказания провинившимся и долги всех горожан княжеской власти.
Долго ли, быстро ли, неведомо-то почитателям князя Владимира в современной ипостаси («всё врут календари»), но решено было пред крещением Руси окрестить князя с его дружинами. В поход к месту крещения собирались недолго – князь лёгок был на подъём. Что-что, а по пути пограбить да поживиться чем всегда найдётся. Собрались воеводы, с ними волхв-проводник со своими штурманскими картами да инструментами. Одного показалось мало, на помощь ему прихватили ещё двух. (С запасом). Путь проложили по его предположениям: вдоль Днепра до порогов, затем, через три дня пути, три истукана каменных на перекрестке. По левому истукану проходим в сторону солнца в зените, там ещё одинокий, врытый по плечи истукан, от него по правую руку четыре кургана, проходим за последний из них и ещё два дня переходов, упираемся в Гнилое море. Через море дорога приведет к холмам. Всадников по кругу – искать на одном из холмов каменного истукана без головы. А там как повезет – караваны там ходят. Устраиваем засаду и с товаром и с пленными доходим до… Куда тебе, княже, надобно? В Корсунь? Не, княже, рановато сейчас идти – жара, а там безводье. По осени надо выходить – дожди, прохладно… Одним словом, бархатный сезон. Поход не на долго отложили.
Так что с главным волхвом-штурманом (а кроме него было ещё два таких же обормота), как видите, не спорили: неспешно дань собрали с ничейных племен, накололи дров на зиму, насолили, накоптили новых припасов впрок. Потом, когда листья стали желтеть и опадать, дождались лазутчиков, посланных по соседям, и только убедившись, что соседи не будут зариться на Киев в его отсутствие, Владимир прищемил дверью хвост и кой чего ещё Игилу. Рев домового и стал сигналом к походу. За день собрались и выступили половина дружины во главе с князем по Днепру на челнах (так спокойней), другая по левому берегу с обозами да с табунами запасных лошадей. Как всегда, князь с дружиной покинул Киев через… Вот тут у меня сомнения, но зная свободолюбивый характер киевлян, соглашусь, что через Блядские ворота. Но с потерей свободы и приобретенным взамен чувством исторической стыдливости киевляне слегка исправили название. И впредь, дабы не смущать своей бесстыжестью каких иных завоевателей, убрали всего одну буквицу, но зато какую – первую. Стали они именоваться Лядскими. Но все враги по привычке входили в город только и только через эти ворота. Вот это самое отличительное свойство ворот напоминало горожанам о женской распущенности. Киев брали и будут брать всегда с этой стороны. (Поэтому-то при Владимире они и назывались так непотребно).
– Пошто опять на жопе сиднем сидим? – в начале пути заметив отставание дружин на берегу от своего каравана челнов, громко крикнул Владимир двум дружинникам, с трудом догнавшим его на своих добрых конях.
– Да вот, княже, тормоза на телегах фурындычят… – запыхавшись от скачки, ответил ему один из дружинников.
– Паки, вельми… Тьфу, ты! Так, говорим ясно без правописания, а то и до скончания веков, ежели будемо переводити, засядемо и засираемо будемо… Кратко, для будущих и настоящих летописцев, в чём проблема? – грохнул булавой о борт флагманского челна Владимир и, приставив ко лбу ладонь козырьком, оглядел берег.
– Вован, кобзанули у нас смазку и тормозную жидкость… – огорченно ответил ему другой.
– Какую ещё, такую тормозную жидкость? – удивился князь, пытаясь сообразить о чём речь.
– Да такую – деготь из осей телег слили, гады, и…
– Половцы? Печенеги?! – встревожился Владимир.
– Да не, цыганское отродье во главе с иудеями… – дружно ответили дружинники и притихли, переглядываясь меж собой.
– Да как же так-то? – в сердцах стукнув ладонью по борту челна, воскликнул Владимир.
– Да как… На кобзах: «ай, люли малина…» да «распряхайте, хлопцы, дупы…», а под конец «очи черные…» – мы и прослезились. Свои, вроде… И всё это на кобзах, и всё это на дудах! Мы бдительность-то и потеряли. А когда очухались – лошадок нет, товара нет, телеги без тормозов, вожжи рулевые без сертификатов…
– Да, дела… Государство, однако беспокойное какое-то… Тут как-то надо было всё учесть, всё принять во внимание, да определиться с внешней политикой не мешает… – вслух задумался Владимир и, окинув взглядом гонцов с такими плохими вестями, вдруг насторожился и спросил без обиняков: – Медовуха ещё осталась?
– Да вечор ещё подвезли, – флегматично ответил первый дружинник, качнувшись в седле.
– Много осталось? – сжал губы Владимир.
– На весь путь хватит… – так же спокойно ответил дружинник. Затем, посмотрев на напарника, обратился к князю: – Княже, дозволь пиз…ануть что умное? (Автора упрекать за такое выражение не надо – уже в те времена язык ратных людей очень сильно отличался от речей летописцев).
– Пиз…ани, родимый, пиз…ани, а то я вообще уже как бы не при делах… – махнул рукой Владимир, опираясь задом на борт челна.
– На кой х…р нам эта Окраина сдалася? А крещение нам зачем? В дружине недовольство пока тихое… – поковыряв в носу, дружинник сказал то, что ввергло князя в задумчивое состояние.
– Не моги так говорить, а то не токмо ты, но и я на этих землях хуже смерда помниться буду. Так мне какой-то православный Зороастр молвил во сне! – миролюбиво пояснил князь и тихонько вздохнул: – Ой-ёй-о-ой…
В походах князья были очень-очень внимательны к своим воинам. Не ровен час, подведут ещё в битве какой… А то и вовсе махнут рукой на княжеские задумки – и спасайся, кто может!
– Княже, а не проще будет всех этих книгочеев обменять на запчасти к телегам? – не унимался самый говорливый дружинник, показывая на волхвов-географов.
– Да кто ж согласится-то? Где таких дураков-то найти? – Владимир развел руками, как бы ища, с кем и на что можно меняться.
– Вон сколько книгочеев по всем странам ползает, не токмо у нас… У нас их хотя бы понимают. А в других землях их просто на кол сажают… – описал полукруг кнутом дружинник, им же похлопал по голове лошади.
– Дурень ты с торбой… Книгочеи нам ещё о-о-о как пригодятся. Слова наши, сказал – и всё! К полудню и не вспомнить, что сказано, кем и зачем. А на свитке нацарапал – и хучь через год, хучь через сто лет, а в точности, до слова кажного сохранено, – Владимир размахивал рукой в такт словам и убеждал в том скорее себя, чем дружинника.
– Да зачем нам премудрости такие… – пожал плечами дружинник.
– Так! Цыган этих догнать, повязать, телеги и коней вернуть! – тоном, не терпящим возражений, Владимир завершил панибратство с дружинниками и вернулся на свою скамью между рядами гребцов.
Приказание к утру было выполнено. Связанные артисты больших дорог теперь понуро брели в хвосте обоза. Теперь они сами стали товаром – времена такие были… Хотя к цыганам отношение было иным. Не было в Древней Руси для летописцев более ценных и достоверных очевидцев событий, чем цыгане. (Перечитайте ещё раз летописи, некоторые страницы в них – сплошные гадания в цыганском стиле). Неутомимые в своих странствиях, они всегда зорко примечали, что где плохо лежит. И не обходили стороной ни одно поселение на своём пути, где оставляли неизгладимый след после себя в потрясенных умах простодушно ими обворованных людей. Владимир и здесь их уважил: по нескольку цыган брели первыми, со связанными за спинами руками, а позади брели остальные пленники, не связанные, но впряжённые одними верёвками вместе с ними в одну телегу. Вот так и образовалось тягло для десятка телег. Подгонять цыган не требовалось, они изо всех сил старались оторваться от преследования не раз и не два обманутых и обворованных ими людей. Временами этот странный обоз обгонял даже всадников малой дружины. Уж очень хотелось простым пленникам поговорить о чём-то своём с цыганами. Цыгане на такие беседы были не согласны. И уговорить их никакой возможности у обманутых людей не было.
Через некоторое время (автор опять вынужден признать, что его календарь не совпадает с календарем киевской дружины) Владимир понял, что он со своей оравой блуждает по кругу. После круга третьего они все неплохо освоились с местными условиями и достопримечательностями. Вера в скорое завершение пути вполне ожидаемо рухнула, когда однажды Владимир узрел перед собой следы своего вчерашнего привала. Двух волхвов-штурманов дружинники прогнали прочь, топая на них ногами, – на указанных ими местах по времени похода никаких ориентиров так и не обнаружилось. К третьему волхву (главному) со связанными за спиной руками, с кляпом во рту вернулось доверие. (Болтлив больно был, да и ручонки шаловливые так и тянулись к чужому добру). Время от времени кляп вынимали у него изо рта, уточняли направление и снова затыкали рот. Долго ли, скоро ли, но показались однажды к вечеру на вершинах нескольких холмов стены и башни какого-то селения. Князь с Добрыней, увидев распахнутые ворота, пришпорили своих лошадушек и, миновав их, первыми оказались на площади, где их дожидались два человека. Князь с Добрыней спешились и, оглядываясь по сторонам, пошли к ним навстречу.
Часть третья
– Богатый… – сглотнул слюну Мурза Хуярзыевич. (Не хи-хи, а вполне себе заслуженное историческое лицо! Можно даже сказать, личность. И должность).
– А шуб скоко, а шуб-то на них! – завистливо пропищал его визирь.
– Давай зови их к дастархану – угощать будем! – потер свои пухлые ладошки Мурза Хуярзыевич. Он вел правильную политику – нищих бродяг не жаловал, богатых принимал, как посланцев с небес. Только успели по этикету тех времён познакомиться, как невдалеке блеснули на солнце металлические рюшечки на деревянных щитах первой дружины Киевского полка.
– О, великий Мурза, русские идут! – завопил визирь, показывая на пыль, поднятую обозом.
– Вай-вай, Володья, русские идут! – заголосил следом Мурза Хуярзыевич и, вскочив на ноги с ковра, бросился вместе с визирем прятаться в подземном лабиринте своего дома.
Князь переглянулся с Добрыней и припустил следом. Добрыня, несмотря на свою тучность, решил не отставать. Мурзу с визирем они дружно высадили из одной из пещерок лабиринта и захлопнули за собой дубовую дверь.
– Добрыня, а кто такие русские? – отдышавшись от бега, спросил Владимир своего воеводу. – Темно-то как.
(Хотя не очень-то было темно – откуда-то сверху просачивался слабый свет в одеянии струящейся пыли).
– А я почём знаю? – утирая рукавом пот со лба, ответил Добрыня.
– Слушай, а если русские – это мы? – разглядывая в темноте Добрыню и смахивая паутину с лица, предположил князь.
– Мы? – изумился воевода, стукнувшись от неожиданности головой о притолоку.
– Ну, да… Ты глянь, сколько у хозяев барахла-то по теремам натаскано! – облизнулся Владимир. – Ковры там свисают из окон. Даже у нас с тобой таких нет.
– Да когда ж ты разглядел? – удивился Добрыня.
– Глаз у меня наметанный, – усмехнулся Владимир и похлопал Добрыню по плечу.
– Ну, мож барахла и много. Можа видимо-невидимо, – задумавшись на мгновение (на большее его, как всегда, не хватало), прошептал Добрыня. – Но мы ж поляне…
– Рюриковичи мы, рюриковичи! Но прикинемся русскими, Добрыня! Смекнул? – хлопнул его снова по плечу Владимир.
– А с хозяевами што?
– Слушай умного… – поднял князь палец вверх. – Мы сейчас объявимся русскими… И всё это наше.
– А если сами русские припрутся? – вконец озадачился воевода.
– Если их будет дюже много, то мы мимо проходили и поделимся с ними. Если мало, то и делиться не надо будет. Там ещё наш обоз плетется… Ещё тыщи три-четыре рубак в запасе. Если выгорит, то хозяев скинем в Корсуне. Там рабами торгуют. Ещё какую-никакую денежку за них получим…
– Погоди, княже, мы ж вроде как – русичи? – вдруг вспомнил Добрыня.
– Ну, русичи, русичи… – с раздражением ответил Владимир и махнул рукой..
– А кто ж тогда русские? – поинтересовался воевода.
– Да пес его знает! – стукнул кулаком по стене князь.
– А можа, родня какая наша? – догадался Добрыня и сам оторопел от такого предположения.
– Не выдумывай… Хотя счас может пригодиться. Похоже ведь? Русичи – русские – русы… Вернёмся в Киев, подумаем, подумаем… – Владимир помял свою бороду и задумался.
– Княже, а дверь-то… – потолкавшись у входа, что-то сообразил Добрыня.
– Чего дверь? – ответил рассеянно Владимир.
– Заперта… – шёпотом удивился воевода, толкаясь у двери.
– Ну-ка, постучи! – приказал Владимир.
– Эй, хмыри поганые! – во всю глотку заревел Добрыня и стукнул кулаком по двери.
За дверью послышались шаги, и вскоре чей-то писклявый голос потребовал:
– Шуб давай!
Добрыня яростно заколотил своими ручищами по двери.
– Эй-эй, двер не ломай! Ты шуб, там вишь, дырка есть? Шуб снимай, туда – толкай!
– Во, княже, как… – растерялся Добрыня и выжидательно посмотрел на Владимира.
– Да ладно, Добрыня, может, твоей обойдёмся. Потом справишь при случае новую себе…
– Да ты шо, княже? – оторопел Добрыня, нервно ощупывая свою изношенную до облысения шубу.
– Да моя им вряд ли сгодится – уж больно неприглядная на вид… – огорчился князь.
Вот с той поры и появился основной, но очень секретный закон любого государства на русской земле, открытый и, главное, озвученный много веков спустя вроде как Салтыковым-Щедриным, но вечно из-за своей секретности недоступный для понимания простому человеку: российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления…
За дверью тем временем послышались какие-то и вовсе непонятные звуки. Добрыня что есть сил заколотил по массивной двери. Из коридора, усилившись, доносились глухое мычание и шварканье, похоже, что там началась какая-то возня, послышались пощечины и звучные удары чьей-то головой об стену. Хриплый голос поинтересовался:
– Княже, ты там?
– Давай открывай! – рявкнул в ответ Добрыня и, повернувшись к Владимиру, тихо добавил: – Эт наш десятник – Обалдуй, – и в знак восхищения дружинником показал князю большой палец.
В коридоре, тускло освещенном немногочисленными бойницами, завешанными коврами, их слегка удивила новая встреча с Мурзой и его визирем. На визире чалма встала дыбом и слегка набок из-за многочисленных шишек. А на Мурзу смотреть даже князю стало неудобно, ибо его толстое лицо с прищуренными глазками превратилось в сковородку с пухлыми оладьями вместо щек, но почему-то багрово-синего цвета. И из его носа ручьём неслась благородная, судя по запаху, кровь. (Похоже, что молоко для теста жутко скисло).
– Чем теперь-то порадуете, хозяева хреновы? – по простоте душевной обратился к ним Владимир.
– Храты прифесстстфофыфыфать… (прости, читатель, что так длинно) ф-фелихий хняф Фил-им-итир! – с нескрываемой радостью приветствовал своего высокого гостя Мурза. И почему-то выплюнул при этом несколько своих, уже не нужных ему, лишних зубов.
Владимир с Добрыней незаметно переглянулись и… Да-да, начали осваивать имущество негодяев. Перетягивание всякого добра из стороны в сторону у князя с Добрыней с одной стороны и Мурзы с визирем с другой стороны превратило это упражнение впоследствии в игру с перетягиванием каната между командами. Но только тогда это был не спорт и не игра, а забота о национальных интересах. Крымчаки проиграли много ковров, серебряную посуду и кое-что из одежды. Целую гору всякого добра, вокруг которой уже засуетились обозные люди, готовые растащить вещички по своим телегам. Но князь положил глаз и на само поселение:
– Так, Мурза…
Тут надо сделать оговорку: это не князь говорил на чужом языке, это Мурза с визирем знали язык киевлян. Много людей шастали тогда из Корсуня в Киев и обратно.
– …пошли-ка осмотримся. А ты, Добрыня, зови Путяту – пусть догоняет, с ним похожу… А сам займись ночлегом. Что-то мне здесь не по нраву, – подмигнул Владимир воеводе.
Дождавшись Путяту (нравом весьма грозного, но вида кроткого), Владимир с ним неспешно по-хозяйски обошел поселение. Ни один уголок, ни один закуток домовладений не остался неосмотренным зорким глазом князя Киевского. Из приболевших в дороге дружинников и мужиков собрали отряд для заселения, и им досталась для налаживания семейных очагов женская часть городка. Мужчин же всех направили на площадь перед воротами, где была собрана из запасов Мурзы большая куча колодок для снаряжения невольников.
Владимир привел на эту же площадь Мурзу с визирем и несколькими старейшинами. Визиря со старейшинами по знаку князя пристроили к очереди за колодками. Остался лишь Мурза, которого некоторое время оглядывал князь с воеводами.
