– Ну, это скучно! Давайте лучше пойдём в оперетту! Видите, вон афиша. Сегодня в горсаду в летнем театре «Сильва» идёт. Пойдём, купим билеты, пригласите и своих знакомых, а?
Ребята заколебались.
– А что, если они не пойдут? – спросил Афанасьев.
– Ну, не пойдут, так и шут с ними. Мы и одни можем пойти.
Такое предложение явно не устраивало ни Яковлева, ни Афанасьева, они предпочитали провести время в ресторане, но не желая спорить с Борисом, согласились. Через полчаса купили билеты в третий ряд партера, при этом билетов было куплено шесть. Затем приятели вернулись домой, чтобы немного отдохнуть. Улёгшись на кровати, они моментально заснули.
Яковлев вскочил, когда уже было без пятнадцати минут семь, растолкал своих друзей, и, кое-как приведя себя в порядок, все отправились в путь. Оказалось, что они успели вовремя. Когда ребята поравнялись с рестораном, с другой стороны улицы уже подходила Марина со своими подругами. Это были молодые миловидные женщины, лет 20–22, только уж чересчур раскрашены, как подумал Борис. Чтобы не мешать входящим и выходящим из ресторана, образовавшаяся группа молодых людей отошла в сквер, расположенный напротив. Яковлев прямо спросил:
– Вот что, девушки, давайте не церемониться. Есть хотите?
– А что? – отозвалась на правах старшей Марина, две другие только вопросительно посмотрели на него.
– А то, что есть билеты на «Сильву». Съездим в горсад, посмотрим оперетту, а потом поужинаем. Ну как, идёт?
Все женщины радостно воскликнули:
– Идёт, идёт! Это вы замечательно придумали! Так надоело болтаться по ресторанам.
После прекрасного спектакля, делясь впечатлениями от увиденного, вся компания вернулась в ресторан, где за ужином и просидела до его закрытия. Снова было много выпито, а Алёшкин к этому не привык, и потому к концу настолько опьянел, что уже почти не соображал, что делает. Он потом смутно припоминал, что всей компанией они поздно ночью пришли в какую-то квартиру, где пили что-то ещё. Эта добавочная выпивка уже окончательно лишила Бориса способности что-либо сознавать и понимать, он не помнил, когда и как заснул.
Проснулся Борис с тяжёлой головой в незнакомой комнате, а рядом с ним на широкой кровати лежала какая-то женщина. Стараясь скрыть охватившее его смущение, он быстро оделся, ополоснул лицо над стоявшим в углу умывальником и умчался на работу. Его соседка лежала, не шевелясь, отвернувшись к стене, – спала или делала вид, что спит.
Борис примчался на работу в Зернотрест за час до начала, взял ключи у уборщицы и мрачно уселся за свой стол. Голова его трещала. Несмотря на то, что он беспрерывно курил, никак не мог окончательно прийти в себя. Его всё время мучила мысль, как он провёл эту ночь: просто ли пьяный заснул в чужой постели или совершил какую-либо грязную и позорную глупость. Воспоминание об этой ночи угнетало его, ему было мучительно стыдно, ведь он был женат уже семь лет, любил свою Катю, и до сих пор ему даже и в голову не приходило иметь близкие отношения с какой-то другой женщиной. Участвуя во вчерашней гулянке, Борис наивно полагал, что дело ограничится просто весёлым времяпровождением. Если он действительно имел близость с той женщиной, которая спала в его постели и которую он даже не рассмотрел как следует, то случившееся было не только неприятно, но грязно и позорно.
Но вот появились Яковлев и Афанасьев. По их насмешливым подмигиваниям Борис понял, что всё было не так невинно, как он в душе надеялся.
– Ты что так рано убежал? – как ни в чём не бывало спросил Яковлев. – А мы ещё чаю попили. Твоя тебя вспоминала, – продолжал он.
– Да идите вы со своими проститутками ко всем чертям! Напился, как дурак, сам не знаю, чего натворил…
– Ну чего ты натворил? – вмешался в разговор Афанасьев. – Подумаешь, святоша какой! Хватит из себя невинную барышню корчить. Готовь-ка лучше деньги, сейчас Романовский нам командировочные выпишет, и мы в Новопокровский совхоз поедем. Вчера вечером ему Березовский звонил, они там чего-то напортачили, исправлять надо. Жаль, что уезжаем. Передай девчатам, чтоб не скучали, мы тебя заместителем оставляем!
Этого уже Борис выдержать не мог, он так стукнул кулаком по столу, что все лежавшие на нём бумаги и счёты полетели на пол. К нему подошёл Романовский:
– Тише, тише, товарищ Алёшкин. Чего это вы разошлись? Ну, выпили вчера лишнего, ну, там ещё чего-нибудь набедокурили, а шуметь-то зачем? Этим дело не исправишь… Вот, выдайте нашим инженерам на командировку, а сами отправляйтесь к маклерше – той, что около собора живёт. Она мне звонила, кажется, что-то нашла.
Молча выдав Афанасьеву и Яковлеву необходимые деньги, Борис запер сейф и уныло побрёл в направлении того дома, где жила маклерша. Мысли о содеянном не оставляли его. Он твёрдо решил скрыть от Катеринки своё падение. Изменой жене позорное и глупое происшествие никак не могло считаться, ведь он не только не любил эту случайную женщину, но даже не знал её фамилии или адреса. Ночью он был пьян, а утром, угнетаемый стыдом и угрызениями совести, он с такой поспешностью покинул ставшую противной и ненавистной квартиру, что даже не обратил внимания ни на номер дома, ни на улицу, на которой тот стоял. Помнил только, что этот дом был где-то недалеко от конторы, так как до работы он добежал за каких-нибудь 15 минут. Проклиная себя за легкомыслие, а своих не очень-то порядочных товарищей за вовлечение в пьянку, он решил как можно скорее найти хоть какую-нибудь квартиру и перевезти жену и дочь.
Маклерша, жившая около собора в большом доме на третьем этаже, встретила Бориса как старого знакомого. Она, видимо, уже удостоверилась у Романовского, что это серьёзный наниматель нескольких квартир. Её устраивало и то, что он пришёл один, а не с целой компанией: очевидно, разговор с глазу на глаз ей больше нравился. Она дала Алёшкину около десятка адресов в самых различных частях города и предупредила, что за каждую снятую квартиру ей следует заплатить 25 рублей (деньги по тому времени немаленькие). Помня заверения Романовского, что оплату маклеров берёт на себя стройотдел, Борис ничего не возразил. Он забрал бумажки с адресами и направился путешествовать по Краснодару.
Города он не знал, и поэтому добирался до указанных адресов с помощью многочисленных расспросов прохожих, иногда сделав лишний крюк. На то, чтобы обегать все адреса, пришлось потратить три дня. Наконец, он подобрал квартиры как будто всем нуждающимся. Афанасьеву, согласному на любое жильё, лишь бы оно было в центре города, Борис снял маленькую комнатку в коммунальной квартире в доме на улице Красной, со всеми удобствами, в десяти минутах ходьбы от Зернотреста; договорился с хозяевами квартиры о том, что оставит задаток в размере месячной платы. За комнату они просили 20 рублей в месяц с оплатой за полгода вперёд. Впоследствии Афанасьев и жил в этой комнатке.
Двум инженерам-строителям нашлись недорогие подходящие квартиры в станице Пашковской. Ещё перед отъездом Алёшкина из Армавира, эти товарищи предупредили, что они желают иметь жильё на каком угодно расстоянии от работы, лишь бы подешевле.
По сведениям, полученным Романовским от Березовского, трое из намеченных к переводу сотрудников, узнав про трудности с проживанием в Краснодаре, вообще отказались от переезда, так как имели в Армавире хорошие квартиры. Таким образом, к концу третьих суток оставались неустроенными только Яковлев и сам Алёшкин. Правда, Борис забронировал для себя довольно большую комнату, тоже почти в центре города, но на первом полуподвальном этаже – сырую, тёмную и выходившую дверями прямо во двор. Комната эта была в доме Коммунхоза. Хотя своей невзрачностью и неприглядностью она прямо-таки пугала его, он всё-таки с хозяйкой договорился, дал ей пять рублей задатка и, так как пока для себя ничего другого не нашёл, оставил там и свою старую кожаную куртку. Ходить в ней по городу было жарко, а оставлять её в том месте, где они жили сейчас, он не хотел: Березовский предупредил, что оставленные вещи исчезают со сказочной быстротой, в чём он убедился на собственном опыте.
Алёшкин отправился по последнему адресу – на улицу Базовскую в дом № 128. Под этим номером значился небольшой саманный домик с хорошим двором и огородом. В нём сдавалась маленькая квартира, состоявшая из небольшой комнаты и крошечной кухоньки. Окна комнаты выходили на улицу. К большому разочарованию Бориса, старушка – хозяйка дома наотрез отказалась пустить квартирантов с детьми. Узнав, что есть ещё второй съёмщик Яковлев, у которого семья состоит из двух человек, она согласилась сдать квартиру ему. Получив задаток за полгода вперёд, старушка стала более приветливой и разговорчивой и сообщила, что по соседству, в доме № 130, в ближайшее время освободится квартира из двух комнат и что хозяин, вероятно, согласится её сдать и семейному, если ему тоже заплатят вперёд. Алёшкина это очень устраивало, тем более что присмотренная им до этого комната, по правде говоря, для жилья была попросту непригодна, да ещё и хозяйка предупредила, что помимо платы за квартиру придётся дать солидный куш управдому, чтобы тот разрешил прописать новых жильцов. Этот расход никакими сметами не предусматривался, и поэтому он лёг бы целиком на плечи Бориса. Дом же на Базовской № 130 был частным, и тут всё зависело от воли хозяина.
Вскоре вдвоём со старушкой они уже были в соседнем дворе, в той квартире, которая освобождалась. Дом, как и большинство домов этой улицы, был построен из самана, крыт черепицей и мало чем отличался от обыкновенной украинской мазанки. Однако он был длинным и состоял из трёх квартир. Две из них – одна в глубине двора, другая фасадом на улицу – были почти одинаковой величины и состояли каждая из пары комнат, маленькой кухни и сеней. В квартире, выходившей на улицу, крыльцо было общим с хозяйским. Квартира хозяина располагалась в середине, она состояла из комнаты и кухни, здесь имелись земляные полы, хотя в остальных квартирах – деревянные, крашеные. Комнаты в освобождавшейся квартире были невелики и, как весь дом, низенькие: одна выходила двумя окнами на улицу и двумя во двор, имела примерно 12 квадратных метров площади, к ней примыкала вторая – в два раза меньше, с окном на улицу. Внутренние стены обеих комнат составляли стенки плиты, около которой имелся узкий проход, соединявший маленькую комнату с кухней. Единственное окно кухни выходило в промежуток между домами 128 и 130. Её размеры были не больше четырёх квадратных метров, из которых третью часть занимала плита. Дверь из кухни, как и из первой комнаты, вела в сени.
Вряд ли можно было назвать эту квартиру удобной, даже и в те времена, когда советские люди были далеко не так взыскательны, как теперь. Но Борису Алёшкину она приглянулась с первого раза. В первой комнате было светло и солнечно. Хотя в ней, как и в остальных местах, царил страшный беспорядок, сама квартира была довольно чистой, и, конечно, ни в какое сравнение не шла с той тёмной и мрачной комнатой, которую Борис собирался снять до этого.
В квартире им встретилась молодая, немного растерянная женщина, пытавшаяся сложить и увязать в большие узлы разбросанное бельё, постель и посуду. Около её ног вертелась девочка лет двух, такая же светлоглазая и светловолосая, как и её мать. А в небольшой деревянной кроватке лежал второй ребёнок, месяцев пяти.
Старушка, зайдя вместе с Борисом без стука, сразу же приступила к делу:
– Вот, Груня, я на вашу квартиру постояльца нашла. Может быть, он у тебя кое-что из вещей купит, и не нужно будет бросать их, или на Сенной везти… Потолкуйте с ним, а я пойду, – и старушка вышла.
Хозяйка квартиры, смахнув какие-то тряпки с видавшего виды венского стула, предложила его Борису, а сама уселась на раскладную железную кровать.
– Вот ведь какое дело, мой муж Миша – лейтенант, в армии служит, срочное назначение получил в Ростов, и мы должны туда переезжать. Он-то уже две недели как уехал, а теперь написал, чтобы мы собирались, что ему вот-вот дадут квартиру. Он отобьёт телеграмму, и тогда мы должны немедленно выезжать. Мы же здесь хозяину вперёд платили, ещё за ним три месяца долгу осталось. Он, наверно, не отдаст, да и негде ему взять: неделя как жену схоронил, остался с мальчишкой, сыном. Теперь всё пьёт с горя, поди. Да, а барахло тут у меня есть кое-какое, не знаю, что с ним и делать. С собой брать нельзя, на базар везти – так что за него выручишь? А здесь вряд ли кто купит… Так что, если вы согласны заплатить мне за те три месяца, что у нас хозяину уплачено, и купите кое-что из вещей, то всё и хорошо будет, можете хоть завтра и переезжать. Только я с ребятами до телеграммы мужа ещё несколько дней в маленькой комнате поживу. У вас семья-то большая?
– Да нет, – ответил Борис, – я, жена и дочка.
– Ну, тогда вам помещения хватит. Двор у нас хороший, сарайчик есть. Хозяин в огороде ещё и грядку даёт. Колодец во дворе, да и водопроводная колонка вон, на углу квартала, всего шагов сто. И жильцы у нас хорошие. В другой квартире рабочий с Кожевенного завода живёт, семья у него большая, но детишки тихие, спокойные. В доме напротив, он тоже нашему хозяину принадлежит, двое пожилых людей живут, давно уж, наверно, лет двадцать, так они тоже спокойные люди. Ну, а сам хозяин… Он когда-то извозчиком был. Он тоже мужик тихий, даже когда и выпьет, то не шумит. Если вы согласны, пойдём к хозяину, он как раз дома и, кажется, трезвый, сразу и договоримся.
Борис осмотрел ещё раз квартиру и стоявшие в ней вещи. Хозяйка заявила, что она, кроме одежды, постели и посуды, ничего брать не будет. Сравнительно быстро они договорились, и Борис стал обладателем трёх кроватей (двуспальной, узенькой раскладной и детской), обеденного и кухонного столов, двух тумбочек, двух табуреток, самодельного кухонного шкафа, плетёной этажерки, трёх стареньких венских стульев, пары кадок с фикусами и даже картонной тарелкой репродуктора, висевшего на одной из стен первой комнаты. За всё это пришлось заплатить 60 рублей, кроме того, нужно было ещё отдать 45 рублей за три месяца квартирной платы. Однако договорились, что все деньги он выплатит при выезде хозяйки квартиры.
После этого Борис, сопровождаемый Груней, зашёл в квартиру хозяина. Когда она рассказала о том, что нашёлся новый жилец, согласный снимать квартиру на тех же условиях, что и она, с оплатой за жильё вперёд, Давыдыч (так обычно звали хозяина), посмотрев на обоих безразличными глазами, только кивнул согласно головой, так и не сказав ничего в ответ.
Груня показала Борису двор, свою грядку, на которой уже краснели помидоры и лежали огурцы, сарайчик с небольшим запасом дров и познакомила его с соседями по дому. Одна из них – моложавая и довольно красивая женщина лет 38, которую окружало трое ребятишек, младший держался за её юбку. Она чем-то очень напомнила Борису его новонежинскую хозяйку, украинку. Фамилия этих соседей Нечитайло тоже указывала на украинское происхождение. Соседка очень приветливо поздоровалась с Борисом и, узнав, что он женат и уже имеет дочурку, заявила:
– Ну, от и добре, буде с кем моим хлопцам играть. Веселее будет во дворе. Привозьте их скорейше, пока шелковица не отошла.
А во дворе, у самых окон квартиры, облюбованной Борисом, действительно росло высокое дерево, ветви которого были густо усыпаны тёмными, по строению немного похожими на малину, ягодами. Множество их валялось под ней, на земле. У ребятишек Нечитайло, впрочем, как и у Груниной дочки, все мордашки были перепачканы чем-то лилово-красным, это, как впоследствии узнал Борис, был сок шелковицы.
Путешествуя по Краснодару в поисках квартир, Алёшкин попутно выяснил, что в этом городе имелось четыре высших учебных заведения: сельскохозяйственный, строительный, педагогический и медицинский институты. Работая в строительной организации, Борис решил, что ему лучше всего поступать по профилю. Кроме того, он знал, что в строительном институте математика – один из основных предметов, а математику он очень любил.
Покончив таким образом с жилищными делами, Борис уже готовился к тому, чтобы отправиться за семьёй. Правда, надо было ещё разделаться с той комнатой, то есть забрать у хозяйки задаток и, главное, свою кожаную куртку, которую он, как мы знаем, оставил в предполагавшемся жилье. Но хозяйка этой комнаты произвела на него такое отталкивающее впечатление, что он очень не хотел с нею снова встречаться. Он отложил завершение этого дела на будущее. Так пришлось сделать и потому, что он вдруг почувствовал себя плохо. Неприятные ощущения появились ещё утром при посещении им туалета. Как ни плохо Борис разбирался в медицине, но, припоминая вычитанные когда-то сведения в книжках Янины Владимировны Стасевич, он понял, что заболел нехорошей болезнью, что на него свалилось новое несчастье. Его «приключение» было справедливо наказано.
Ужас его при осознании опасности заболевания был так велик, что будь у него в этот момент какое-нибудь оружие, вряд ли бы наш рассказ имел продолжение. На работу он явился с опозданием более чем на два часа и с таким мрачным и убитым видом, что Романовский сразу обратил на него внимание. Зная от приятелей Алёшкина о том, какую ночь они все провели несколько дней тому назад, Романовский очень быстро разгадал причину упадочного настроения Бориса. Он попытался успокоить молодого человека и даже сообщил, что в юности сам переболел подобной болезнью и что это пустяки, из-за которых не стоит расстраиваться. Однако он всё-таки посоветовал Борису сходить к врачу.
Не так легко отнёсся к положению Алёшкина пожилой рыжеватый венеролог Иван Никифорович. Отругав пациента за глупость и развратность, он предупредил, что вылечить заболевание можно будет только при серьёзном и аккуратном отношении к лечению, которое займёт около трёх недель. Попытался он выяснить адрес и фамилию партнёрши, но Борис ничего сказать не мог.
Не будем описывать тот стыд, который испытывал он во время лечения, не остановимся и на его подробностях, скажем только, что надежды на скорейшее выздоровление не оправдались. Обстановка сложилась так, что ему пришлось поехать за семьёй не через две-три недели по окончании курса лечения, а через три-четыре дня после его начала, то есть в самый разгар болезни. Он уже никаким образом не мог скрыть от Кати своё преступление.
Его болезнь стала причиной встречи с такими замечательными людьми, какими оказались врач-венеролог Иван Никифорович и его пожилая медицинская сестра Анна Семёновна, которые отнеслись к его болезни, хоть и строго, но не презрительно, не насмешливо, а с сочувствием. Они поразили его тем, что очень старательно и внимательно, объясняя всю серьёзность его заболевания, показывали, как он должен проводить назначаемое лечение и процедуры. Между прочим, Иван Никифорович сразу же предупредил Бориса, что тот ни в коем случае не должен прерывать курс лечения, не успокаиваться, когда внешние признаки заболевания исчезнут, а продолжать до тех пор, пока это находит нужным он, врач.
Когда Иван Никифорович услыхал от Бориса, что через четыре дня тот должен выехать за семьёй и пропустить, по крайней мере, двое суток, то страшно возмутился и опять накричал на Алёшкина. Затем, немного успокоившись, сказал:
– Ну, раз так уж нужно, поезжайте, но помните, к жене вам прикасаться нельзя ни в коем случае. По возвращении немедленно явитесь ко мне для продолжения лечения. Мы, к сожалению, не располагаем ещё такими средствами, чтобы вылечить эту болезнь быстро и избежать тех осложнений, которые она может вызвать. Но недавно появилось одно лекарство, оно может в некоторой степени вам помочь, – белый стрептоцид. Попытайтесь достать его, хотя это и трудно. Вот вам рецепт, принимайте по таблетке три раза в день. Оно, хотя и не вылечит вас, но избавит от тяжёлых осложнений.
Эта беседа с врачом, как и отношение всего персонала венерологического кабинета, произвели какой-то поворот в сознании Бориса. Он видел, каким уважением и любовью пользуется Иван Никифорович среди персонала и больных, и невольно вспомнил своего деда, о способностях которого как медика в Кинешме, да и во всей Костромской губернии ходили самые лучшие отзывы. Вспомнил, как любили и слушали его мать больные. И у него возникло осознанное желание стать врачом.
Достать белый стрептоцид оказалось делом действительно очень трудным. Борис обращался в несколько аптек, расположенных в центре города, но везде встречал отказ. Выручил Романовский: как местный житель и оборотистый человек, он имел связи в аптеках, и на другой день после того, как Борис передал ему рецепт, принёс необходимое количество таблеток, но заявил, что за лекарство пришлось заплатить в три раза дороже, чем оно стоило на самом деле. Борис моментально выложил требуемые деньги и тут же в конторе проглотил первую таблетку.
На следующий день, получив в своё распоряжение грузовую машину, он выехал в Армавир. К этому времени уже всё имущество Зерностроя, а также и люди, согласившиеся переехать в Краснодар, были уже перевезены. По решению Адыгоблисполкома грузовые машины всех учреждений города Краснодара мобилизовались на уборочную, это касалось и машин Зерностроя. Березовский, узнав от главбуха о той оперативности, какую Алёшкин проявил в подыскании квартир для сотрудников, решился одну из машин задержать и выделить её Борису для перевозки семьи.
По приезде в Армавир шофёр отправился на базу, чтобы заправить машину, отдохнуть и подготовиться к возвращению в Краснодар, куда поездка намечалась на следующий день. Борис пошёл к Сердеевым, там он был радостно встречен Катей и дочкой. Они сейчас же начали связывать остатки своих вещей, которых было ещё много, главным образом, это было бельё.
Когда Алёшкиины приехали к Сердеевым, то оказалось, что привезённые ими с собою вещи – верхняя одежда, посуда, бельё и множество других мелочей – в квартиру поместить нельзя, поэтому все они находились в сарае. Готовясь к отъезду, Катя добавила к ним и то, чем пользовалась постоянно, и то, что приобрели за время жизни в Армавире. Например, набралось порядочно книг, купленных Борисом с рук у одной старушки.
В период сборов Катя была грустна и озабочена. На вопрос Бориса, чем она так огорчена, она ответила:
– Ты знаешь, я ведь совсем рассорилась с Милкой. Она сразу же после твоего отъезда стала упрекать меня, что мы приехали и сели ей на шею, Митя тоже очень недоволен. Он уже заметил, что ты, очевидно, всё-таки останешься беспартийным, и беспокоится, что из-за тебя может иметь неприятности. Ну, я, конечно, не сдержалась и наговорила сестрице кучу любезностей, ведь мы у них почти все наши деньги прожили! Одним словом, поцапались мы с ней здорово. А самое главное то, что она, Милка, решила маму оставить у себя. С первых же дней ведь она взвалила на маму все домашние дела. Видишь, в Хабаровске она им не нужна стала, так они её к нам спровадили, несмотря на то, что у нас Вера жила. А теперь, когда мы маму с Дальнего Востока за свой счёт привезли, так она им опять понадобилась. Да и мама тоже хороша! Уже не знаю, чем мы ей не угодили, но она встала на Милкину сторону и заявила, что останется у неё. Я, конечно, не удерживала, но всё-таки обидно…
Борис, как мог, успокоил взволнованную жену, но и к Людмиле, и к Мите, когда они вернулись с работы домой, отнёсся довольно холодно. А вот они, узнав, что Борис забирает семью и переезжает в Краснодар, стали такими же приветливыми, как и в день их приезда, но он уже знал цену этой приветливости.
Как мы уже сказали, большая часть вещей Алёшкиных находилась в сарае, кроме того, в течение дня Катя и Борис добавили туда ещё несколько узлов. Под предлогом того, что надо охранять вещи, Борис лёг спать в сарае, оставив жену и дочку в комнате, где они обычно спали до этого. Катя была удивлена и обижена, ведь это было в первый раз со времени их женитьбы, когда, находясь в одном доме, они спали врозь. Ранним утром следующего дня она пришла к Борису в сарай и прилегла рядом с ним на устроенную из тюков одежды импровизированную постель. Борис вскочил. Она удивлённо взглянула на него:
– Что с тобой, Борька? Чего ты испугался?
Понимая, что рано или поздно это придётся сделать, Борис, встав у двери сарая, рассказал ей всё. Слушая его довольно-таки путаный и сбивчивый рассказ, Катя была поражена. Как? Её Борька, клявшийся в любви и, очевидно, действительно по-настоящему любивший, ей изменил… И с кем – с какой-то продажной тварью, наградившей его позорной, грязной болезнью? Да как он мог, как он смел опозорить, обесчестить её и себя и разбить их такое, казалось, прочное счастье?!! В её глазах, наполненных слезами, отразились все эти чувства: и боль, и презрение, и стыд, и возмущение, и жалость. Всё это видел, глядя на жену Борис, и был готов от стыда и презрения к самому себе провалиться сквозь землю.
Первым побуждением Кати было немедленно уйти от него: раз он такой, пусть один и живёт. Но уже через несколько минут, видя, как муж по окончании своего рассказа опустился на землю около дверного столба, закрыв голову руками, и весь сотрясался от душивших его рыданий, она пожалела его, она любила: «А ведь он дурак! Большой, а дурак. Его обвела эта тварь вокруг пальца, заразила, а теперь, может быть, ещё и смеётся над ним. Он и так очень строго наказан, а тут ещё я его брошу, он совсем пропадёт! Хоть он и сделал подлый поступок, а всё равно я люблю его, мне его жалко… Как я буду без него? Да и не одна я, нас ведь двое, а скоро и трое будет, а я ведь ещё ему и сказать ничего не успела».
В это время Борис поднял мокрое от слёз лицо и, взяв сидящую жену за руку, жалобно произнёс:
– Катя, прости меня, если сможешь! Никогда больше я тебе такого огорчения не принесу, ведь это было первый и единственный раз! И я очень жестоко наказан за это. Сейчас мне очень плохо, прости!
И в душе она простила его, но когда он покрывал поцелуями её руки, она немного брезгливо отстранилась, посмотрела на него какими-то пустыми глазами и сказала:
– Ты знаешь, Борис я сейчас соглашаюсь с тобой уезжать, не столько из-за того, что этот твой проступок могу простить, сколько из-за того, что у меня безвыходное положение. Я останусь жить с тобой из-за Элы и того ребёнка, который скоро во мне толкаться начнёт.
– Как?!! – удивлённо и радостно воскликнул Борис.
– Да вот так, я опять беременна, и уже все сроки для аборта пропущены, да и запрещены ведь они теперь. Хотя, если бы я знала какой ты мне «подарок» из Краснодара преподнесёшь, я бы всё равно что-нибудь сделала. Ну, да теперь уже поздно. Иди, умойся… Пойдём завтракать и давай сделаем так, чтобы никто ничего не заметил, я не хочу, чтобы о моём позоре узнали родные.
К вечеру этого же дня, запылённая грузовая машина, укутанная брезентом, из-под которого высовывалась голова Бориса, въехала во двор дома № 130 на Базовской улице в Краснодаре. Когда она остановилась, из кабины выскочила молодая стройная женщина и вытащила за собой темноволосую, большеносую девочку. А из кузова машины вылез Борис и принялся помогать шофёру распутывать верёвку, которой был увязан брезент, закрывавший машину. В этом деле так же, как и в переноске вещей в дом, Борису и Кате помогали шофёр, Груня и взрослая часть семейства Нечитайло.
Глава третья
Итак, семейство Алёшкиных поселилось в Краснодаре. Примерно через неделю Груня освободила квартиру полностью. Борис и Катя сделали кое-какой ремонт, побелку и покраску в кухне и спальне (так стали называть маленькую, почти всегда затемнённую комнату), привели в относительный порядок и большую комнату. Запасли на зиму дров, сняли небольшой урожай овощей с доставшейся им грядки, завели кота и собаку Пушка (беленького, изящного шпица).
Катя понемногу полнела, и скоро её положение стало заметно всем жителям двора. Эла подружилась с ребятами Нечитайло и сыном хозяина Лёней. Все мальчики были старше её, но относились к ней очень хорошо, никто не обижал, как это было у Сердеевых. Вся детвора, конечно, и она тоже, целыми днями обрывали шелковицу и ходили с перемазанными щеками и носами, ели сливы, помидоры, арбузы, которых в Краснодаре всегда было много, и стоили они дёшево. Единственный продукт, по которому приходилось скучать всем Алёшкиным, это картошка. В окрестностях города она не росла, и поэтому стоила очень дорого – почти столько же, сколько яйца, продавали её поштучно.
Борис продолжал своё лечение, и, хотя перерыв в некоторой степени и осложнил течение болезни, тем не менее, к 1 сентября он был совершенно здоров. Иван Никифорович предложил провести провокацию – выпить две-три бутылки пива. После этого он провёл все необходимые исследования и убедился, как он сказал, в полном излечении.
Продолжая работать в стройотделе Зернотреста, Алёшкин всё более и более отдалялся от своих прежних приятелей. Те продолжали вести привычный образ жизни, т. е. почти ежедневно кутили в ресторанах. Они не раз приглашали Бориса принять в этих попойках участие, но он категорически отказывался. Уж слишком противно и тягостно было случившееся с ним, и он твёрдо решил никогда больше подобному соблазну не поддаваться. Всё своё свободное время он теперь отдавал семье и дому. Катя это видела, чувствовала, и постепенно острота причинённого ей горя начала сглаживаться. Её положение было таково, что приходилось всё больше и больше думать о себе и о том маленьком человечке, который в ней уже явственно шевелился.
Так незаметно подошла осень, а затем и зима. Обычно в Краснодаре зима бывает мягкой, почти без снега. В этот же год она оказалась необыкновенно суровой и уже с конца ноября дала о себе знать такими морозами, которых в городе даже старожилы не помнили. Вследствие сильных холодов и полной неприспособленности к ним краснодарских жилищ, запасы топлива у всех горожан стали быстро таять, так же было и у Алёшкиных: если при обычной погоде припасённых ими дров хватило бы с избытком на всю зиму, то тут они дотянули только до 1 декабря. Местные спекулянты, да и крестьяне аулов и станиц, воспользовавшись бедственным положением жителей города, стали продавать на базаре дрова втридорога. Пришлось и Алёшкиным покупать дрова кучками, возами и тратить на это очень много средств.
1 декабря 1934 года Бориса призвали в Красную армию на переподготовку. Так как в военкомате он продолжал ещё числиться в группе командно-политического состава, то и был направлен как политрук в команду территориальников. Начальником команды назначили некоего Пескарёва, имевшего звание комбата запаса. Команда состояла из трёх рот, призванные в неё должны были пройти курс обучения одиночного бойца, на это отводилось два месяца. На тот же срок были призваны и командиры запаса. Все призванные должны были получать заработную плату по месту основной своей работы. Как правило, она выдавалась за месяц вперёд.
Сборы территориальников проводились в самом городе Краснодаре. Для их проведения приспособили здание двух клубов каких-то заводов. Рядовой и младший командный состав находились на казарменном положении и жили в одном из этих клубов, другой отвели для классных занятий. Строевые занятия проводились во дворе. Средние командиры, призванные из других городов и станиц, жили также в помещении клуба, а командиры-краснодарцы оставались на своих квартирах и являлись в казармы только на время занятий.
Борису Алёшкину эта переподготовка была даже на руку. Во-первых, потому, что здание этих клубов находилось очень близко от его квартиры, а во-вторых, потому, что загружен он был относительно недолго и мог отдавать заботам о доме гораздо больше времени. При выписке зарплаты за месяц вперёд Романовский сказал Борису:
– Знаешь что, выписывай-ка ты её себе сразу за два месяца, да заодно выпиши выходное пособие. С 1 января 1935 года наш стройотдел будет финансироваться через финотдел треста, твоя должность сокращается, так что тебе всё равно придётся переходить на другую работу.
Борис особенно не удивился этому. Разговоры о ликвидации финансовой самостоятельности стройотдела ходили уже давно. Он даже был рад, что уходит с этой работы. Бухгалтерские махинации Романовского, о которых знали многие сотрудники конторы, да, вероятно, догадывался и сам Березовский, до добра довести не могли. Заявить о них соответствующим органам Алёшкин не решался. Ещё слишком свежи были воспоминания последствий раскрытия им преступления в Тралтресте. Но и терпеть их дальше было попросту страшно. Он, как начфин, мог оказаться виновным наравне с главным бухгалтером, хотя никаких выгод от этих махинаций для него и не было. Поэтому призыв военкоматом на переподготовку оказался как нельзя более кстати. Борис оформил своё увольнение буквально за два часа. Березовский пытался было протестовать, но Романовский, которому хотелось избавиться от лишнего свидетеля его дел, и Алёшкин, по причинам, о которых мы сказали раньше, сумели его убедить в бесполезности всяких ходатайств. С 1 декабря 1934 года Борис Алёшкин, полностью рассчитавшись с Зернотрестом, спокойно руководил политработой в своей территориальной команде.
В начале января 1935 года Катя почувствовала приближение родов. Как обычно, это было под утро, но так как теперь в доме находилась Эла, то Борис не смог сопровождать Катю, и та сама отправилась в роддом. В то время город обслуживал единственный роддом при акушерской клинике мединститута. От квартиры Алёшкиных до него было минут 30 ходьбы. Он располагался так, что никаким транспортом Кате воспользоваться было невозможно, она пошла пешком. Как добралась до роддома, она не помнила. Запомнилось только, что всю дорогу её мучили боли и что под конец её вела какая-то сердобольная женщина, предложившая свою помощь.
Как и в первый раз, роды у Кати прошли быстро и сравнительно легко. Когда Борис отвёл Элочку в детский сад, добежал до своей команды и сообщил начальнику о событии в его семье, то сейчас же получил от него разрешение на суточную отлучку. После этого он также почти бегом направился в роддом. Там к этому времени уже появилась на свет его вторая дочка. Это было 5 января 1935 года.
Разумеется, Бориса к жене не пустили, и он был вынужден довольствоваться объяснениями какой-то совсем юной девушки, вышедшей в приёмное. Она сказала ему, что оснований для беспокойства нет, роды прошли сравнительно благополучно и, по словам врача, дней через семь его жена и дочка будут дома. От посетителей, находившихся вместе с ним в приёмном, Борис узнал, что эта девушка – практикантка-студентка, что это не просто роддом, а клиника мединститута, и студенты-медики здесь проходят практику. Идя домой, Борис невольно позавидовал этой девушке: «Вот она может ходить и в роддом, и в больницу, и о Кате может всё знать, а я тут хожу, как дурак. А ведь моя мама была врачом, наверно, и она бы могла прийти в роддом, и её бы впустили. Эх! Хорошо бы и мне стать доктором, да где там! Сейчас вот переподготовку закончу, надо будет работу искать, ведь теперь у нас новый член семьи прибавился. Расходы увеличатся, а работоспособный пока я один», – с такими думами Борис возвращался домой.
А дома было холодно. В Краснодаре снова наступили небывалые морозы. Дрова кончились, пришлось идти на Сенной базар. За 45 рублей Борис купил небольшой воз дубовых дров, тощая лошадёнка притащила его на Базовскую. Разгрузив дрова и расплатившись с возчиком, Борис перепилил и переколол их. Когда он уложил их в небольшую поленницу у одной из стен сарая, то определил, что даже в случае сильных холодов этого запаса на месяц должно хватить. Затем он договорился с женой Нечитайло о том, чтобы та присматривала за Элочкой, отводила и приводила её из детсада, пока Катя будет находиться в роддоме, а он вынужден отбывать военную службу.
Так прошло пять дней. Борис регулярно навещал жену, носил кое-какие передачи, а так как в то время ещё была карточная система, то многие продукты приходилось покупать в коммерческом магазине. Деньги таяли, но он об этом пока не думал, лишь бы скорее поправилась Катя.
А она была молодцом, и в один из последних дней, вопреки существовавшим правилам, даже вышла к нему в коридор и сказала, что, вероятно, через день или два их выпишут домой. Увидев жену – опять тоненькую, стройную, как девушку, и после вторых родов похорошевшую, кажется, ещё больше, услышав её приветливые слова, Борис вновь мысленно выругал себя самыми последними словами за совершённое предательство.
Вечером в этот день, когда они с Элой сидели около топившейся плиты, варили перловую кашу, в дверь кто-то постучал. Откинув крючок и открыв дверь, Борис увидел какую-то женскую фигуру, закутанную в шаль и одетую в старенькое, показавшееся ему очень знакомым, зимнее пальто. Когда гостья прошла в кухню и, отбросив в сторону шаль, открыла своё лицо, Борис невольно отступил на шаг назад и всплеснул руками:
– Верка, да это ты ли?
– Я, конечно, я!
– Да откуда же ты? Как ты нас-то разыскала? – спрашивал Борис, прижимая к себе Элочку, которая при виде вошедшей забралась к нему на руки.
– Сейчас всё расскажу по порядку. Дайте мне чаю, да вон у вас и каша сварилась, а я замёрзла и есть хочу. А где Катя? На работе?
Борис посадил дочку на стул и стал собирать на стол, а Вера разделась, подошла к Элочке. Та сначала недоверчиво посмотрела на неожиданно появившуюся тётю, потом, видимо, вспомнив её, доверчиво забралась к ней на колени и громко заявила:
– А мама не работает, она мне сестренку пошла покупать. Наверно, завтра принесёт!
Борис пояснил:
– Да, Катя действительно в роддоме и родила вторую дочку. Возможно, послезавтра её выпишут. Ты приехала очень кстати.
После скромного ужина, когда Элочка была уложена в свою деревянную кроватку, которую скоро должна была уступить своей новой сестрёнке, Борис и Вера перешли в большую комнату, и Вера рассказала про свои приключения.
– Когда вы с мамой уехали из Владивостока, я осталась в квартире одна и продолжала учиться в техникуме. Но уже через две недели явился завхоз Дальснабсбыта и заявил, что вы продали ему обстановку и квартиру, а к ним приехал инженер с семьёй, которого негде поселить. Им дают эту квартиру, а мне нужно её освободить. Я помнила, что перед отъездом ты говорил про договорённость о том, что меня не выселят до окончания учебного года, сказала ему об этом, но он моих возражений слушать не стал, а продолжал настаивать на моём выезде. Я пошла в Траловый трест, рассказала всё, и мне предложили поселиться в рабочем общежитии в бухте Диомид. Ездить на занятия в техникум из Диомида оказалось очень трудно, пришлось от этого предложения отказаться. При техникуме в общежитии мест не было. Снять даже угол мне было не на что – очень маленькая стипендия. Да, откровенно говоря, и учение в техникуме мне разонравилось. Может быть, ещё и потому, что в это время во Владивосток приехал цирк, и я познакомилась с одним цирковым артистом. Этот парень уговорил меня бросить учёбу и поступить на работу в их цирковую труппу. Мне и самой было очень интересно попробовать свои силы на манеже. Выступления были такими красочными и яркими, и мне очень хотелось принять в них участие. Я ещё тогда не понимала, какой большой и тяжёлый труд предшествует всем этим красивым аттракционам. Очутившись в безвыходном положении с жильём, я, не раздумывая долго, отправилась в цирк, чтобы туда поступить. Парень, соблазнявший меня работой там, заявил, что меня примут только в том случае, если я буду его женой. Не очень-то я хорошо разбиралась во всех этих делах, и поэтому легко согласилась. Он привёл меня к директору, выдал за свою жену и сказал, что уже готовит со мной номер «Женщина-каучук». Он действительно начал со мной ежедневные тренировки, а так как я с детства отличалась большой гибкостью и ловкостью, да ещё, кроме того, занималась гимнастикой в пионеротряде и школе, то немудрёные трюки, которые он смог мне преподать (сам-то не очень грамотный акробат), я усвоила очень быстро, внесла в них даже кое-какие усложнения и уже через месяц смогла показать довольно сносный номер. Директор одобрил моё выступление, и вскоре на афишах появилась ещё одна строчка, в которой говорилось: «Женщина-каучук. Артистка В. Пашкевич». После дебюта, который прошёл довольно успешно, мой «учитель» стал домогаться платы за обучение – добиваться того, чтобы я стала его настоящей женой. Вначале я даже не поняла, что ему от меня нужно. А когда он, наконец, применил силу, всё во мне взбунтовалось, и так как физически я была сильней его, то он после моего толчка отлетел на несколько шагов. В этой борьбе прошло всё лето и осень, пока мы гастролировали по городам Сибири. Мой номер был средненьким, но продолжал держаться на арене, тем более что, благодаря тренировкам, я всё сильнее его усложняла. Моя борьба с «мужем» становилась всё острее и напряжённее, и, наконец, я поняла, что так дальше продолжаться не может. Этот парень стал мне не только безразличен, но из-за своих домоганий даже противен. Я чувствовала, это нужно прекращать. В цирковой жизни я разочаровалась. Увидев закулисную сторону арены, все сплетни, дрязги и бесконечную зависть одних артистов к другим, поддельность многих трюков, а иногда и прямой обман легковерной публики, я поняла, что специальность цирковой артистки не для меня. Разыскала в своих вещах адрес Милы и решила бежать. Небольшие деньги у меня скопились, вещички укладывались вот в этот баульчик, – она показала рукой на маленький чемодан, стоявший у двери, – так что сборы мои были недолгими. После одного из выступлений в Свердловске, не сказав никому ни слова, я отправилась на вокзал, купила билет до Армавира и укатила. В Армавире я ни Милы, ни вас, ни мамы не нашла. Соседка по дому, в котором жили Сердеевы, армянка, знала только то, что ты и Катя уехали в Краснодар, куда уехала Мила, она понятия не имела. Я решила поехать к вам. Сегодня целый день бродила по городу, пока не нашла контору Зернотреста (армянка мне говорила, что ты работаешь там), узнала твой адрес и вот заявилась к вам. Не выгоните?
– Конечно, нет. Оставайся, живи пока, а там посмотрим, – ответил Борис.
На другой день, как всегда, он отправился в роддом. В приёмном толпилось очень много народа, все шумели и горячо что-то обсуждали. Тут же было несколько врачей, и даже сам заведующий клиники, профессор Бернштейн. Борис прислушался к разговорам и вскоре узнал о несчастье, которое произошло в эту ночь в роддоме.
Здание роддома, а также и все коммуникации, подходившие к нему, не были приспособлены к таким сильным морозам, которые внезапно обрушились на Краснодар (термометр показывал 25 градусов ниже нуля). Ночью трубы, подводящие воду, замёрзли, лопнули, и паровое отопление здания вышло из строя. Температура в помещении роддома упала до таких низких цифр, что, опасаясь за жизнь новорождённых, их отдали матерям, чтобы те, взяв ребят к себе под одеяло, отогревали их теплом материнского тела. Также была вынуждена поступить и Катя.
