Компэто Сан "Так тихо плачет супербог"

Своей ветреной натурой он тяготел к моральной автономии. Но время от времени обнаруживал себя в плену очередного авторитета, от которого торопился убежать. Так замыкался цикл: он находил какого-нибудь вождя, вверялся ему, а после замечал в нём уши Каренина.

К 199… году Юрий представлял нередкий тип перебежчика без пути и планов. Узнанные истины не делали его умнее и чувственно тоньше.

Всякие волнения проходили по Юрию без последствий. Он искренне считал мир местом сосредоточения уродов и не винил себя ни в чём.

Своей способностью Юрий насылал иллюзии. Он орудовал головой человека как корзинкой с шарами. Какие-то переставлял, какие-то – забирал к себе. Юрий рано увидел, что за сознанием не стоит ничего.

Тогда он испугался и научился избегать эту истину.

Когда его спрашивали о вечном, ответ был идентичен.

Сознание – это мелькающие в окне вагона метро всполохи, где человек – наблюдатель без права закрыть глаза.

Сам он, как чайка, может одно. Убедить, что едет человек не в вагоне, а в коляске по Версалю. Или в автобусе. Нет существенной разницы в пассажире, его уме и личности. От количества денег и прочитанных книг сменится только скорость вагона.

Хобби и работой Юрий считал музыку. Он не умел ничего другого и потому удался как скрипач Ретазевской филармонии. Играя дома, Юрий потакал не Музе, а неврозу. Только за звуками музыки в его голове стихали голоса боли. Их было до того много, что слова теряли смысл. Десятки голосов казались писком на высоких частотах.

С Францем эту слабовольную личность вязал большой секрет. От важности данного секрета у Юрия порой шумело в ушах и рябило в глазах. Не отказавшись вовремя, он страдал от гнусной сделки. И только к началу этой повести решился высказаться против – уйти.

Известная склонность Юрия к авторитетам объяснила, почему решение подоспело так поздно. Но всё же оно было принято и подвело Ретазевск к точке невозврата. Пока Франц проживал свою непримечательную жизнь, зрели плоды его худших опасений.

Переписанное прошлое обрекалось повторяться вновь и вновь.

1

В утро пятнадцатого апреля 199… года Юрий Кир принял решение уехать из Ретазевска.

Юрия даже поразило, откуда в нём взялась эта уверенность. В своё время он очень серьезно воспринял сделку с Францем. Его подгоняло известие о скором приезде американского журналиста, желающего описать жизнь чаек. Юрий собирался прицепиться к нему, выторговать приглашение и убежать из Ретазевска как celebrity.

И никак по-другому.

Чаек не пускали за границу просто так. Им нужно было разрешение.

Заезжий журналист подходил как нельзя лучше.

Юрий предполагал, что без труда убедит его.

Пока он думал, решение складывалось как нельзя удачно. Должно быть, впервые за жизнь Юрий знал, какая сила ведёт его из точки «А» в точку «Б». Он провёл целый час в прогулках по плану. И ни в одном его пункте не обнаружил какой-нибудь глупости или неточности.

Как только произошло это открытие, Юрий бросился к Ане. Так звали девушку, дорогую его сердцу больше всего на свете.

За свои девятнадцать лет Аня много чего повидала и подходила к жизни мрачно. Она болтала мало, невыразительно и только по делу. Вместо языка в ней говорила мимика. Её отличало чрезвычайно умное лицо. Непримечательное, но с правильными чертами. Её губы всегда были сложены в загадочную полуулыбку без конкретной эмоции.

В ссору эта улыбка выражала сарказм, а в радость – тихое счастье.

Юрий был без ума от Ани. Он не стремился её разговорить и сам, насколько мог, затихал в её присутствии. Юрию всё хотелось узнать, какие лавины посещают горные цепи её души. Для этого говорил на языке Ани – тишине.

Не применяя своих способностей, Юрий узнавал Аню мягко и долго. Глотками, а не единым уколом всех её желаний себе в голову.

Лишь в моменты досуга Юрий насылал на Аню какую-нибудь мечту. Она любила снега, и он подсвечивал её глаза видами гор. На эти мгновения Аня оживала. А стоило сказке пройти, снова серела, сдавленная тяжёлым и унизительным бытом. Что с Юрием, что без, её жизнь составляли простые значения. Из всех высоких и земных материй Аня знала только две: художника Шишкина и ручной труд.

В земных материях у пары тоже не наблюдалось разнообразия.

Они редко куда-то ходили. А если и выказывали нос за пределы квартирок, то попадали в забегаловку «Ласточкино молочишко». Её антураж был скуден, столы – грязны и липки. Но цены в ней оставляли благоприятное впечатление. Особенно потому, что платил Юрий. В атмосфере общей нищеты он бедствовал меньше других.

Вдобавок к зарплате Юрий получал пособие для чаек и две пачки молока «за вредность» ежемесячно. Последние достались ему в наследство от знакомого металлурга, уехавшего на Камчатку в поисках лучшей жизни. Карточки, само собой, никто не проверял.

Эти мелочи не избавляли Юрия от ореховых котлеток и сбора шелковицы на окрестных кустах. Зато покрывали расходы на Аню.

Их связь походила на то, как родитель балует ребёнка.

Юрий любил Аню совершенно по-родственному.

В утро шестнадцатого февраля Юрий подошёл к дому 5 у детской больницы имени Вишневского, прозванной в народе «вишней». За полчаса до этого он позвонил Ане и пригласил в «Ласточкино».

Когда Юрий пересёк двор, Аня уже стояла у подъезда. Вытянутая и жилистая, вся в джинсе, она напоминала игрушечного солдатика.

Волосы Ани дубели от сладкой воды, на которой держался начёс. Она не носила косметики. Лицо бледным пятном выступало из волос.

Юрий заговорил интимно, как только позволяли голоса. Аня не догадывалась о них. И если бы узнала, то жутко бы испугалась.

Эти голоса были не личностями, а слепками агоний. Они собирались из последних и самых страшных секунд жизни десятков людей. Юрий сравнивал их с фоновым шумом. Вроде без конца гремящего телика.

– Анечка, здравствуй.

Сегодняшняя полуулыбка Ани означала спокойствие.

– Приветики. У тебя отпуск, что ли?

– Нет, в четыре на работу. У нас репетиция, а в семь вечера будет концерт. Опять Шостакович, – закончил Юрий с мечтательной интонацией.

– Понятно. А у нас новая плита.

– Да ты что!

– Ага. Мама с работы принесла. Вроде, какой-то кабак закрылся. Им она больше не нужна, а у нас старая. Ещё от бабушки.

– Отлично. Будешь мне пирожки печь? – игриво уточнил Юрий.

Аня недоуменно взглянула на него.

– Да нет, не люблю пирожки.

Дальше до «Ласточкиного молочишка» они шли молча, точно коменданты незримого военного преступника. Лишь сев за столик, Юрий решился начать тяжёлый и необходимый разговор.

Они выбрали неудачное место посередине зала. Отсюда было достаточно близко до выхода, чтобы ловить сквозняки. И далеко от радио, по которому передавали Баха. Радио протирал тряпкой грузный официант в костюме. Пиджак лип к его телу как вторая кожа. Это чуть умаляло красоту вечной музыки и наделяло её бренным земным контекстом.

«Ласточкино», несмотря на ранний час, оказалось набито почти до отказа. Его контингент пестрел братками, проститутками и пенсионерами. Братки пили водку и переругивались. Их столы ломились от снеди, а ноги поминутно ударялись о пустые бутылки на полу. Проститутки топили напомаженные окурки в пепельницах и жадно глотали кофе. Пенсионеры со скрипом жевали свои заказы. Издали было не понять, что именно они едят: обзор закрывали панамки и соломенные шляпы, уложенные на столе возле тарелок.

Интерьером «Ласточкино» походило на провинциальный отель. Обои изображали берёзовую рощу, умытую солнечным светом. Поверх них висели рамки с фотографиями птиц, лесов и деревень. Эти картинки повыцвели и кое-где не оставляли и намёка на своё содержание.

Единственным ориентиром служили подписи.

Прежде чем заговорить, Юрий задержал взгляд на одной из таких. В него всматривалось белое пятно с двумя вертикальными чертами. Он долго смотрел на него в ответ, пока не заметил название: «Мишки в лесу». Тогда Юрий, будто поверженный этим знанием, подал голос.

– Я уеду, уеду, уеду-у…

Аня тщательно прожевала блинчик и нахмурилась. Она стеснялась актов щедрости. И потому скрупулёзно ела угощения, смотрела фильм по билету, подаренному Юрием, и так же читала его книги.

– Ну, Малинин, – сказала Аня и переложила блинчик ему в тарелку.

– Ехать мне надо, родная. Вот что. Наверно, в Америку. Пальмы, солнце, экономика первая в мире.

– Не поняла. Что, опять за старое? – Аня имела в виду розыгрыши.

Чтобы развеселить её, Юрий частенько чудил. Доходило до греха. На стене в комнатушке Ани висели постер патлатой группы Cinderella и календарь с Шатуновым. Всем, как одному, Юрий нарисовал усы Гитлера. Ещё он любил таскать из Театра маски: то чёрта, то лебедя.

– Мы тут, – он оглянулся, нет ли поблизости ушей, – с Францем… знаешь его? Он английский на Горке преподаёт, такой…

Юрий затих в попытке припомнить хоть одну выразительную черту Франца и не сумел.

– … такой. У нас с ним был уговор. Прости, не говорил… Ты не подумай, там не криминал, ничего такого. Был, потом повздорили. Я и уехать не из-за него хочу. Повод будет. Очень скоро.

Аня отложила ложку и уставилась на Юрия. В ней читалось недоумение ребёнка, для которого смерть бабушки – не трагедия. А только прекращение цепи пирожков, компотов и чая с малиной.

– А кто играть будет, мася?

Юрия охватил неожиданный импульс смелости.

– Поехали со мной. Документ сделаем.

В слове «документ» Юрий упорно делал неподобающее ударение на «у». В другое бы время Аня улыбнулась. Но тут опустила кончики губ и настороженно на него взглянула. Она не понимала спонтанности.

Аня здраво считала лучшее врагом хорошего. Перспектива потерять всё – пусть и в теории, пусть и необязательно – пугала её. Страх отразился в том, как она положила варенье Юрию на блюдечко.

Пальцы Ани взяли ложку рассеянно. За самый изгиб у черпала.

Убеждая, Юрий взял её руку. Аня легонько погладила его ладонь.

– Глупость. Куда я поеду? Денег нет. Работа. И язык не знаю.

– А не проблема, у тебя переводчик будет.

– Откуда? Ты, что ли, наймёшь? На какие шиши? Ты чайка, а не миллионер. У тебя бабок не больше моего.

– Будут деньги, – уклончиво заметил Юрий. И этого Аня не понимала.

– Нет, я так не могу. Ты сразу скажи: так и так, Аня, хочу жить вот так, работать – вот там. Ну я посмотрю и скажу, что думаю. Но нет, мы ж любим загадки устраивать. А если ты дурью заняться хочешь, а? Уеду с тобой, и куда потом денусь? Одна, на чужой стороне? А если ты меня… И думать страшно. Я ж не знаю, что ты там навыдумывал.

– Всё легально, я просто стану знаменит. Как Василий Ливанов. Ты знала, у него орден какой-то королевский? Английской короны. Вот и я так, только в Америку… человек один должен быть, он поможет.

– А кто сказал?

– Фира, – сказал Юрий и осёкся.

Об инспекторе Фире знали все чайки, но он никогда не появлялся в компаниях. Он посещал каждого, кого хотел увидеть. Фира дожидался момента, когда его жертва оставалась одна. И тогда показывался с новым докладом от Министерства, директивой или халтуркой.

Его интересовали только слабовольные чайки.

Фира – это сокращение от Порфирия. За едкость и хитрость он получил кличку «чужеяд». Сколько Юрий себя помнил, Фира занимал пост инспектора Ретазевского филиала Федеративного Управления по Делам Сверхлюдей (РФФУДС) и не менялся год от года. Он будто родился сухоньким и тонконогим стариком в остроносых туфлях.

В людях Фира не вызывал первобытного ужаса. А вот чайки боялись его, ведь не имели смелости на отказ от его предложений.

– Я бы ему не верила. Он же мент, Юра, – Аня вложила в это слово всю силу пренебрежения. – Ему от тебя одно надо. Сила.

Радио-пианист зашёлся над партитой номер 2 в цэ-минор, BWV 826. Юрий знал это сочинение с музыкальной школы и слышал, что у него скверно выходит. И всё равно обратил рассеянное внимание в звук.

Вместе с раздражением голову поднимали голоса.

– Он мне как дедушка.

– Хреновый у тебя дед, если посылает внучка в ад.

– И всё равно, – Юрий старательно перевёл тему. – Ты со мной?

– Не знаю. Надо подумать. Я не хочу, чтоб ты жалел.

– А если я скажу, что едем через три дня? Или даже завтра?

– Не знаю я, Юрочка. Как-то слишком быстро. Так дела не делаются.

– Отправим тебя учиться, ты представь. Язык выучишь, будешь фильмы без перевода смотреть. И пальмы, помни про пальмы. Они там везде. Это тебе не яблоньки, такие большие… закачаешься.

Аня не повелась и промолчала. Юрий начинал выходить из себя.

Музыка невообразима без нот, а его жизнь – без Ани. Она разводила в Юрии костёр жизни. И возглавляла то немногое, что перекочевало из Союза в новую, бесплодную и голодную, жизнь.

Только Аня и голоса задержались у Юрия надолго.

Он не мог лишиться её на пути к лучшему и большему.