По смерти императрицы Анны он уже вовсе не выходил из дому, но всегда оставался главным органом в Русском государстве. Вслед за кончиной государыни он хотел выйти в отставку, но герцог Курляндский, бывший тогда регентом, так настоятельно просил его, что он остался.
Регентша Анна, мать императора, только желая дать графу Остерману более высокий ранг, чем фельдмаршал, назначила его генерал-адмиралом – место, для которого он, собственно, не был приготовлен, так как не разумел подробностей дела. Но как человек больших способностей, он, конечно, после некоторого ознакомления имел и в этом деле верный взгляд главного начальника. В царствование этой государыни австрийская партия при русском дворе начала упрекать Остермана за его склонность к Пруссии. Упрек был довольно основательный, и надо думать, что если такой мудрый сановник, каким был Остерман, старался склонить свой двор на сторону Пруссии, то, конечно, был убежден в превосходстве системы и политики юного и предприимчивого прусского монарха Фридриха II. Между тем Остерман создал себе этим страшных врагов при русском дворе, к которым принадлежал особенно генералиссимус принц Антон Ульрих Брауншвейгский, супруг регентши и отец императора, всегда расположенный к Австрии. Но все это не имело никаких последствий, тем более что граф Остерман дошел вскоре до того, что присоединился к тем, которые имели намерение, в видах укрепления правительства, возвести на престол великую княгиню и регентшу Анну, а бывшего до того времени императором младенца нескольких месяцев объявить наследником престо-ла – проект, исполнение которого было предупреждено революцией, совершенной Елизаветой.
Во время опекунского управления принцессы Анны Остерман был опасно болен. В марте 1741 г. доктор Кемпф, очень искусный врач из Гамбурга, уверял, что вследствие задержания мочи и истечения крови положение больного настолько тяжело, что можно опасаться внезапной смерти, хотя помощь или, скорее, отсрочка и не невозможна. К своему несчастию, Остерман долго жил еще.
В конце года последовало возмущение, произведенное Елизаветой. Только такая ничтожная и слабая женщина, как Елизавета, могла не признавать заслуг великого человека, которого ее предки умели лучше ценить. Она дозволила своим министрам и придворным убедить себя, что граф Остерман, как величайший преступник из тех людей, которые были жертвой придворной интриги, должен быть приговорен к смерти.
По этому поводу мы хотим рассказать возможно короче историю суда над теми несчастными, которые погибли вместе с Остерманом, и судьбу некоторых из их родственников. Жизнь Елизаветы всегда представлялась и представляется до сих пор сплошь позорной книгой, в которой встречается много, много два или три сносных листа.
Еще в ту же ночь, когда новая императрица вышла из Зимнего Дворца, где она приказала арестовать представителей династии, по городу были разосланы войска для арестования многих лиц в их домах. Это были: граф Остерман, генерал-фельдмаршал граф фон Миних[58 - Генерал-фельдмаршал граф фон Миних, голштинец родом, был столь же велик своими талантами, как и недостатками. Он был самый ловкий и самый счастливый полководец своего времени и превосходный инженер. Сверх того, он обладал большим умом и разносторонними познаниями, но был величайший эгоист, какого только можно себе представить. Он вмешивался даже в такие государственные дела, которые не могли подлежать его ведению. Главные его пороки были мстительность и жестокость. Подробное изображение этого человека, оказавшего России большие услуги, завело бы нас далеко. Петр III возвратил его из Сибири и до последнего дня своего царствования держал при себе. Несмотря на свою глубокую старость, он оказал еще великие услуги. Он умер в средине шестидесятых годов.], великий канцлер граф Головкин[59 - Великий канцлер граф Головкин был гордый человек, но очень ловкий государственный муж. Он умер в месте своей ссылки.], обер-гофмаршал граф Левенвольде[60 - Обер-гофмаршал граф Левенвольде, родом из Лифляндии, один из достойней-ших государственных мужей России. Он умер в Ярославле.], президент и тайный советник барон Менгден[61 - Президент барон Менгден, брат знаменитой Юлии Менгден, о которой будет еще много говориться в этой книге.], статский советник Темирязев и секретарь коллегии иностранных дел Позняков. Все арестованные были приведены в государственную тюрьму, в крепость, кроме Левенвольде, которого сперва оставили под домашним арестом, но потом перевели туда же. Впрочем, всех их содержали довольно сносно.
Для исследования мнимых преступлений были назначены следующие комиссары: генерал Ушаков[62 - Генерал Ушаков был долгое время самым страшным человеком в России. От Петра I до Елизаветы он был президентом Тайной канцелярии. О нем еще будет упоминаться.], генерал-прокурор князь Трубецкой[63 - Князь Никита Трубецкой был очень строгий и мстительный человек. Он оставил много детей, из которых упомяну двух: князя Петра Никитича, достойного патриота и государственного слуги, умершего в начале девяностых годов, и княгиню Вяземскую.], генерал Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин, тайный советник Нарышкин и в январе 1742 года к ним присоединен еще князь Голицын[64 - Левашов, Куракин, Нарышкин и Голицын. О всех этих лицах мы не можем сообщить никаких подробностей. Вероятно, Куракин был отцом великих мужей России – Александра и Алексея; Нарышкин – дед двух мужей, занимающих высшие придворные должности, Александра и Дмитрия, и Левашов – отец умершего генерала и адъютанта императора.], бывший президентом юстиц-коллегии при императрице Анне. Князь Трубецкой ставил вопросные пункты, а Бецкой вел протокол.
Остерману было предложено до восьмидесяти вопросов. Этот великий человек представил подробную историю своего управления, ни о чем не утаивая. Он говорил, что пока он предан правительству по клятве и по долгу, то считал себя обязанным повиноваться ему. Из множества неосновательных и бессмысленных преступлений, в которых его обвиняли, следующие были главными: что по смерти Петра II на престол была возведена герцогиня Анна Курляндская вместо принцессы Елизаветы; что он привел флот в упадок для того, чтобы Россия была принуждена искать дружбу морских держав; что осуждение князей Долгоруких в последние годы царствования императрицы Анны было подготовлено им; что он советовал заключить принцессу Елизавету в монастырь и что ему принадлежит проект устранения юного принца Петра Голштинского. Из всех арестованных Остерман был более всех обвиняем. Как мы знаем, он всегда был хворый; теперь, в темнице, он был так болен, что исповедался и причастился, полагая, что скоро умрет. После этой болезни в нем стали примечать несвойственные ему боязливость и малодушие. Он просил к себе тайного советника Лестока, который был у него несколько раз, но отговаривался, что не может ничем ему помочь. Когда Остерман в январе 1742 г. увидел в числе комиссаров князя Голицына, он просил у него прощения за преследование фамилии Голицыных, в чем он, конечно, был виноват.
Имущество Остермана при его аресте было весьма незначительно, в сравнении с тем, что накопили другие. Он имел незначительные поместья и дом[65 - Дом Остермана – нынешнее здание Сената, лишь в меньших размерах. Замечательно, что все обитатели этого дома стали несчастными. Первым был граф Остерман, попавший в Сибирь. Затем дом этот получил граф Бестужев, которого сослали на житье в его имение. Потом в нем жил принц Георг Голштинский, которого в день революции 1762 года оскорбляли русские солдаты, и он должен был вскоре покинуть этот дом. Наконец в этот дом был переведен Сенат, и, как известно, при Екатерине II это высшее в империи учреждение потеряло всякое значение. Подобный же несчастливый дом есть и в Берлине, на Унтер ден Линден. Строитель его обанкротился. Потом дом достался министру Герне, который был изгнан из него Фридрихом II за лихоимство. Затем его получила прославившаяся графиня Лихтенау, политический конец которой всем известен. В настоящее время в нем живет принц Оранский…]. Сверх того у него нашли 11 000 фунтов стерлингов и 130 000 гульденов, которые хранились в банках[66 - В то время в самой России не было еще общественных учреждений для помещения денег.] в Лондоне и Амстердаме. Наличными деньгами и драгоценностями он имел только 230 рублей и четыре или пять усыпанных бриллиантами портретов государей.
Во время переворота, произведенного Елизаветой, Миних не состоял на службе. Он вышел в отставку, заметив, что правительница не имеет более к нему никакого доверия[67 - Анна опасалась предприимчивого графа Миниха. Она сама говорила своим приближенным: человек, который так быстро и так удачно произвел уже одну революцию против герцога Курляндского, мог получить охоту отважиться на нечто большее. Она даже была спокойнее, когда Миних жил на другой стороне Невы.]. По виду, он собирался уехать за границу, когда Елизавета взошла на престол; но, вероятно, он опять вступил бы в русскую службу. Его обвиняли, между прочим, в том, будто он в тот вечер, когда арестовывал герцога Курляндского, сказал гвардейцам, желая побудить их к такому поступку, что Елизавета будет провозглашена императрицей. Когда он, конечно, отрицал такое обвинение, были позваны заранее подкупленные гвардейские солдаты, которые ему в глаза сказали, что он их именно так уговаривал. Миних остался неустрашим и с достойным презрением отнесся к этим жалким людям, к комиссарам и солдатам, заслуживавшим одинакового к ним отношения. С благородной гордостью сказал он своим судьям, что если хотят так вести дело и непременно сделать его несчастным, то этого можно достигнуть гораздо короче: на обращенные к нему вопросы можно дать такие ответы, какие угодно судьям, а он обещает, как честный человек, подписать их, не читая. Однако Миних все-таки сделал одну попытку к своему спасению, которая выставляет его характер не с блестящей стороны. Именно он написал принцу Гессен-Гомбургскому[68 - Принц Людвиг-Иоган-Вильгельм Груно Гессен-Гомбургский родился в 1705 г.; еще при Петре I вступил в русскую службу и умер в 1745 году как генерал-фельдцейхмейстер. О его супруге будет сказано в другом месте.], который всегда был отъявленным врагом и к которому все умные и порядочные люди должны быть, по крайней мере, равнодушны. В этом письме он много говорил о своей преданности Гессенскому дому, в армии которого он начал свою службу; обещал ему, в случае своего освобождения, рассказать много секретных сведений о Гессене; говорил о правах Гессена на Курляндию, но все это ничему не помогло.
Головкин и Остерман хотели, говорят, погубить друг друга. Каждый хлопотал отдельно о том, чтобы сделать регентшу императрицей. Наконец их обоих соединили и для достижения этой связи был употреблен Менгден.
Впрочем, мы не имеем сведений о мнимых преступлениях, в которых обвинялись Головкин, Левенвольде и Менгден.
Темирязев обвинялся в том, что ему принадлежит первый проект возведения на русский престол правительницы Анны с ее потомством и полного устранения от престола Елизаветы.
Позняков[69 - Донесение секретаря саксонского посольства Пецольда своему королю от 30 января 1742 года.] работал вместе с Темирязевым над этим проектом.
Все было не более как придворная интрига. Этим хотели только удалить людей, которые превосходством своих способностей, опытностью и познаниями были неудобны новым советникам и придворным. Их сделали государственными преступниками, чтобы иметь возможность чувствительнее, ужаснее и вернее наказать. Но название их государственными преступниками было в данном случае неприложимо. Отчасти эти обвинения были вымышлены и могли быть подтверждены, самое большое, лишь каким-либо случайным, быть может, и легкомысленным словом; отчасти же Елизавета была тогда частным лицом, как всякий подданный российской империи, и против нее нельзя было совершить государственное преступление.
28 января 1742 года императрица переехала в Царскую Мызу, что ныне Царское Село. Как только она выехала из Петербурга, по всем улицам с барабанным боем было объявлено – собираться поутру в 10 часов на Васильевский остров[70 - В то время Лобное место находилось на Васильевском острове против здания коллегий, приблизительно пред третьей коллегией от берега. Потом оно располагалось близ Александро-Невского монастыря.], чтобы смотреть на казнь врагов императрицы.
Там, как раз перед Военной коллегией, был устроен простой эшафот в шесть ступеней, на котором стояла плаха. Астраханский полк образовывал каре, в котором, кроме лиц, необходимых для исполнения казни, находился еще хирург, но не было священника. Государственные узники были приведены из крепости еще ранним утром. Ровно в 10 часов они были введены в круг, их сопровождали гренадеры с примкнутыми штыками.
Граф Остерман был в своем обычном утреннем платье, именно в своем рыжеватом лисьем меху. На нем был маленький парик и дорожная черного бархата шапка. Так как он был очень слаб, то его привезли в простых извозчичьих санях в одну лошадь.
Граф Миних и все другие узники прибыли пешком. На Минихе была шуба и соболья шапка. За ним шли граф Головкин, граф Левенвольде, барон Менгден и статский советник Темирязев. Секретаря Познякова не было; он уже был наказан во дворце[71 - В рукописных известиях об этой казни сказано: «во дворце», без более точных Указаний. Быть может, это был прежний дворец Елизаветы.] – бит батогами.
Когда государственные узники собрались в кругу, четыре солдата понесли Остермана, которого всегда считали главным преступником, на эшафот и посадили на железное седалище. Он обнажил голову. Сенатский секретарь прочел приговор. Обвиненные никогда не узнавали приговор ранее как только на Лобном месте.
Остерман был приговорен к обезглавливанию и колесованию. Он хладнокровно выслушал страшный приговор, казалось, был удивлен и возвел глаза к небу. Вслед за тем солдаты положили его лицом на землю. Палач растянул его шею на плахе, придерживая голову за волосы, и взял секиру в руки. Остерман протянул обе руки вперед; солдат закричал ему убрать руки; он подобрал их и вытянул по телу. Когда уже все ждали смертельного удара, сенатский секретарь закричал графу: «Бог и императрица даруют тебе жизнь!»
Остермана подняли; он весь дрожал. Его опять посадили в сани, и он должен был тут же ожидать, пока и другие узнают свой приговор.
Никого уже более не возводили на эшафот. Все были приговорены к лишению жизни, но Елизавета всем дарила ее, отсылая их в ссылку и, таким образом, делая более продолжительными муки несчастных.
Когда они вышли из круга, заметно было впечатление, произведенное этой возмутительной сценой на различные характеры государственных узников.
Миних был выведен из круга первый. Он держал себя благородно; взор его был печальный; враги называли его наглым. Он был посажен в закрытую, на полозьях, придворную карету, имел, придворную одежду и был сопровождаем четырьмя гренадерами с ружьями. Его отвезли в крепость.
Туда же прибыл и Остерман в извозчичьих санях, около которых шли солдаты. Он был слишком обессилен телесными недугами и событиями последнего часа, так что не проявил никакими внешними признаками, что творилось в его великой душе. Легко, однако, представить себе, что он чувствовал в это время.
Лицо Головкина было постоянно закрыто; когда же он открывал его, заметна была сдерживаемая ярость. Его отвезли в крепость также на санях, окруженных стражей. Левенвольде придавал себе любезный вид, вероятно, притворяясь; впрочем, он казался спокойным. Он возвратился пешком в находящийся поблизости Сенат. Менгден все закрывал лицо, постоянно плакал и был крайне малодушен. Он отправился пешком также в Сенат. Темирязев казался вполне спокоен и отправился туда же.
В тот же день все были отправлены из Петербурга к местам своей ссылки: граф Остерман – в Березов, где умер князь Меншиков. Граф Миних – в Пелым. Там он попал в тот самый дом, который он по собственному чертежу приказал построить для герцога Курляндского. Граф Головкин – в место ссылки генерала Карла Бирона[72 - У Бирона-регента было три брата, и в том числе два Карла. Один Карл Магнус, генерал-майор, умер в 1739 году.], который только что возвратился тогда. Название места нам неизвестно. Граф Левенвольде – в Ярославль, куда прибыл в то время из Пелыма герцог Курляндский. Так как Ярославль есть небольшое ссылочное местечко, то, вероятно, оба эти мужа встречались там. Барон Менгден был сослан туда, где находился Густав Бирон, тоже возвращенный.
Все получили самые необходимые платья. Многие слуги желали провожать своих господ, что было им дозволено. Слуги Остермана ожидали своего господина в Ямской[73 - Ямская, или извозчичья, слобода – род форштадта Петербурга, за Аничкиным мостом, близ Александро-Невской лавры.] и все отправились с ним. Он получил три бочонка венгерского вина. Люди Левенвольде ожидали своего господина тоже в Ямской. Они все остались при нем. Он получил, сверх того, хирурга, так как часто бывал болен, и лошадь, для удобства. Каждому государственному узнику давали по рублю в день, людям – по десяти копеек. Большая часть слуг привезли с собой накопленные ими деньги, причем у иных были порядочные суммы, и отдали их своим господам – поступок, делающий честь и господам, и их слугам.
Самая трогательная сцена произошла при отъезде государственных узников из Петербурга – свидание с родственниками, со многими последнее прощание.
Родственники Миниха были привезены к нему в крепость. Графиня Миних тотчас же решилась сопровождать своего мужа. Его сын[74 - Граф Миних, сын, был гофмейстером императорского двора и получил потом имения под Москвой. Этот в высшей степени правдивый человек умер действительным тайным советником и кавалером ордена Св. Андрея в девяностых годах. Он оставил двух сыновей и по крайней мере одну дочь, бывшую женой действительного тайного советника фон Фитингофа.] был тоже арестован, но помилован и оставлен на свободе; его не водили на Лобное место. Отец запретил ему плакать. Графиня Головкина тоже отправилась с мужем. Сцена свидания была ужасна для барона Менгдена. Он любил свою жену столько же, как и она его, и в каком же положении он увидел ее! Полное расстройство рассудка было последствием горестей, глубоко ее тронувших. У нее был маленький ребенок, и невозможно было поколебать ее решимость ехать с мужем, взяв с собой и ребенка.
Граф Остерман впервые увидел свою семью в Ямской. Графиня увидала теперь своего мужа, с которым не расставалась уже более. Дочь и сыновья не сопутствовали отцу. Более часу длились его увещания детям. Все присутствовавшие при этом, даже офицеры и солдаты, плакали. Наконец он просил своих сыновей оказать ему последнюю в этой жизни услугу – отнести его в дорожные сани.
В Березове Остерман жил еще пять лет, слабый, тяжело больной, и умер 25 мая 1747 года в полном душевном спокойствии.
Известны уже важные должности, которые занимал этот знаменитый человек, когда с началом царствования Елизаветы на него обрушились несчастья. Мы должны еще только прибавить, что он был генерал-почт-директор и кавалер двух русских и нескольких иностранных орденов.
Наконец, два слова о качествах графа Остермана, одного из выдающихся государственных мужей Европы, и при этом – о суждениях знаменитого писателя Манштейна, которые он высказал о нем. Остерман имел обширный, вполне просвещенный ум, обладал никогда не обманывавшим его суждением, знанием людей и проявлял крайнюю деликатность во всех своих сколько-нибудь значительных речах и поступках. У него во всем, что он ни делал (а он не занимался обыкновенными делами), была цель, которую не могли задержать никакие препятствия. Он был безупречен в своих делах, трудолюбив, исполнителен, неподкупен и, насколько только можно, точен в управлении вверенными ему делами и значительными суммами. Он обладал основательными познаниями в различных отраслях наук и особой, редко встречающейся способностью к изучению языков. Всем людям достойным, особенно же ученым, он оказывал полнейшее покровительство. Высокое достоинство его как статс-министра заключалось в удивительном знакомстве с европейскими дворами, в знании действительной силы или слабости правительств и земель и их отношении друг к другу, и в точной оценке тогдашних коронованных или действительных властителей Европы. Но граф Остерман был также крайне недоверчив и не мог терпеть ни выше, ни около себя человека, которого он не превосходил бы умом. По счастью, с ним редко кто мог спорить в дарованиях. Он настолько владел своими страстями, что его искусство скрывать их почти можно было назвать фальшивостью. Чтобы произвести возможно большее впечатление своей речью и тем достигнуть цели, ему ничего не стоило пролить слезы. Когда в критических обстоятельствах требовались мнения министров, он сказывался больным, чтоб уклониться от ответственности. С послами иностранных дворов он говорил так загадочно, что, уходя от него, они редко знали более того, чем при входе к нему. Опасаясь выдать себя, он никогда не смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил. В своем образе жизни он был крайне нечистоплотен.
Графиня Остерман, в свое время одна из. достойнейших дам русского двора, была урожденная Стрешнева[75 - Марфа Ивановна (1698–1781)].], из фамилии, бывшей в близком родстве с домом Романовых. По смерти своего супруга она возвратилась из Сибири.
Граф Остерман оставил двух сыновей[76 - Федор (умер в 1804 г.) и Иван (умер в 1811 г.).] и одну дочь, которые были воспитаны в религии их матери, т. е. в греческой. Во время несчастья с отцом сыновья были уже капитанами гвардии, но теперь они должны были потерять по службе, так как были назначены начальниками армейских полков. Их послали в землю башкир, но они вскоре возвратились оттуда.
Один из них был определен в департамент иностранных дел и уже при императрице Елизавете был отправлен послом в Швецию, где оставался довольно долго. Он был весьма и весьма посредственный дипломат. Революция Густава III в 1772 году совершилась на его глазах, а он о ней и не знал. По повелению короля его банкир отпускал ему весьма незначительные суммы, чтобы он не мог дерзнуть на подкуп. Он был до того стеснен в материальном отношении, что иногда не мог даже отправить курьера. Тем не менее в Петербурге были очень довольны его депешами. В царствование Екатерины II было время, когда граф Панин[77 - О графе Панине мы говорим в своем месте.] потерял значение. Он заметил это и хотел выйти в отставку, но императрица не отпустила его. Он просил о помощнике, и ему было предоставлено самому выбрать себе помощника. Панин взял графа Остермана из Швеции, которого считал умным человеком, потому что его депеши были очень хороши. Но эти депеши писал имперский советник Каллинг, глава русской партии. Остерман явился; увидели, что это ограниченная голова, и он был и остался ничтожеством. Когда народился греческий проект, Панин, вовсе не одобрявший его, потерял всякое значение и ведомство иностранных дел перешло в руки исключительно Остермана. Он управлял им только по имени. Тогда явилось много, как говорят, политических фигур, как Безбородко, Потемкин, Марков, Воронцов[78 - О графе Александре Романовиче Воронцове также говорится в своем месте.], любимцы и другие личности, с которыми императрица и советовалась по политическим делам и которые отдавали приказания в департаменте иностранных дел, только не Остерман, вовсе непригодный на этот пост. Он был вице-канцлером, действительным тайным советником и кавалером всех российских гражданских орденов. Павел I, давно уже заметивший его негодность, охотно хотел удалить его: он сделал его канцлером и дал ему понять, что он может просить об отставке. Из скупости, составлявшей главный его недостаток, он не хотел понять, чего император от него желает, пока Павел не велел ему сказать: он хорошо сделает, если удалится. Он наконец вышел в отставку и переселился в Москву, где жил еще в конце прошлого столетия.
Его жена, на которой он женился уже довольно пожилым, была Александра Ивановна Талызина, дочь адмирала. Она была прелестная женщина и умерла, будучи еще средних лет, в начале девяностых годов XVIII столетия.
Его брат[79 - Федор Андреевич Остерман (1723–1804).] оставался в военной службе и мало-помалу получал повышения, ничем особенным не отличаясь. Он также имел все русские ордена и был генерал-аншеф, когда на престол вступил Павел I. Этот государь, не терпевший гражданских генералов, перечислил его в действительные тайные советники. В конце XVIII столетия он жил в Москве и был уже много лет женат.
Оба брата возмещали недостаток талантов совершенно особенной честностью. Ни один из них не имел детей. Они усыновили сыновей своей сестры, которые стали носить с тех пор двойную фамилию – Толстой-Остерман – и отличились в придворной, гражданской и военной службе. Про их дядей говорили, что они обладают большими богатствами.
Сестра обоих графов Остерманов еще при императрице Елизавете вышла замуж за полковника Толстого. Государыня была настолько неделикатна, что приказала праздновать свадьбу в доме графа Остермана. Госпожа Толстая, кажется, давно уже умерла. Ее муж умер генерал-аншефом.
6. Иван Христиан Фридрих Остерман
Остерман И. Х. Д.[80 - Иоанн Христофор Дитрих, в России Иван Иванович.] был старший брат генерал-адмирала и статс-министра. Он ранее брата прибыл в Россию, но по какому поводу – мы не знаем. Здесь он был учителем царевен Екатерины, Анны и Прасковьи, дочерей царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра I. Этот государь возвел его вместе с братом в дворянское достоинство. То обстоятельство, что Петр I не находил удобным употребить его в дело и что брат, постоянно пользовавшийся большим значением при многих правительствах, не мог назначить его на какой-нибудь видный пост, свидетельствует, что Остерман, о котором идет речь, не обладал необходимыми для того способностями; нужно, однако, заметить, что скромное положение свободной посредственности он сам, быть может, предпочитал блестящей роли.
При посредстве герцогини Екатерины Мекленбургской, сестры императрицы Анны, и при поддержке своего брата этот Остерман был, наконец, назначен мекленбургским посланником при русском дворе; этот пост давал ему более почета. Впрочем, герцогу Карлу Леопольду настолько не нужен был посланник в России, что ему не посмели даже сделать предложение о назначении послу какого-либо содержания. Императрица Анна назначила своему бывшему учителю по 300 рублей в месяц. На эту сумму, немаловажную для того времени, жил он спокойно и прилично, пока восшествие на престол императрицы Елизаветы не нарушило его счастливого положения. 29 декабря 1741 года барону Остерману было объявлено от имени императрицы, чтобы он выехал из Петербурга. Он немедленно собрался, но очутился в большом затруднении, так как, кроме содержания, получаемого от русского двора, не имел никакого состояния.
В начале 1742 г. он отправился в Германию, куда именно – мы не знаем, и вскоре умер.
7. Павел Ягужинский
Человек, никогда не отрекающийся от своего мнения, вечно говорящий правду, презирающий всякие сделки с совестью, высказывающий смело своим согражданам, своему начальству, даже своему государю только тот взгляд, который кажется ему, по его убеждению, вернейшим, такой человек заслуживает, конечно, общего уважения. Небольшие пятна, отнимающие у картины высшую степень совершенства, исчезают пред великими ее достоинствами или же делают их еще более выдающимися.
Павел Ягужинский родился в Москве в 1683 году. Его отец, кистер[81 - Ки?стер (кю?стер) – церковнослужитель-завхоз. У протестантов – смотритель храма, отвечающий за имущество церкви. У кистера хранятся ключи от церковных зданий и священные сосуды.] лютеранско-немецкой общины в Москве, был родом литвин.
На восемнадцатом году Павлу посчастливилось и его узнал Петр I, а несколько удачных ответов приобрели ему милость императора. Вскоре за тем он принял греческую религию. Мы не можем указать причины, побудившие его к такому шагу. Петр I дал ему первоначально место в государственной канцелярии, где он оставался несколько лет и работал очень старательно. Петр, казалось, совсем уже забыл о нем, когда Меншиков вновь рекомендовал его, и Петр вспомнил о нем как о человеке весьма пригодном и назначил его в гвардию, где он имел случай быть узнанным ближе государем. Из офицеров гвардии был он сделан денщиком[82 - денщик – особый придворный чин; денщики состояли при Петре и попеременно дежурили у него. Их можно назвать дежурными адъютантами. Название это происходит от русского слова день.] Петра I и стал самым доверенным любимцем. Ягужинский был один из тех, которые подписали в 1718 году смертный приговор несчастному царевичу Алексею Петровичу. Он был тогда генерал-майором и капитаном гвардии. Четыре года спустя Петр возвел его в генерал-лейтенанты и, наконец, назначил генерал-прокурором[83 - Генерал-прокурор – по рангу последний член в Сенате, но по значению – важнейший. Он заседает в Сенате от имени императора, контролирует все, что там делается, и имеет решительное влияние на постановления сенаторов.] в Сенат.
По смерти Петра он, вместе с Меншиковым, помог Екатерине вступить на престол. Хотя эта государыня и возвела Ягужинского в графское достоинство, но, вследствие распри с князем Меншиковым, которому он, вопреки убеждению, никак не хотел уступить, Ягужинский в царствование этой же императрицы потерял место генерал-прокурора. Тем не менее он всегда пользовался большим почетом в Русском государстве. Двор боялся его; армия же высказывала ему общую любовь и уважение.
В царствование Петра II он продолжал только военную службу, но с необыкновенным усердием. По смерти этого государя он состоял членом высокого собрания, решавшего вопрос о престолонаследии.
При восшествии на престол императрицы Анны это же собрание арестовало Ягужинского за то, что он советовал новой государыне разорвать представленную ей капитуляцию и по примеру ее предков царствовать по собственной воле, без ограничений. Быть может, давая такой совет, Ягужинский имел в виду самого себя, но его намерение не удалось. Ягужинский мог бы тогда же погибнуть, если бы императрица из благодарности тотчас же не освободила его. Это был первый акт, которым Анна обозначила свое самодержавие. Ягужинский стал опять генерал-прокурором, но поссорился с Бироном, так что даже обнажил шпагу против любимца императрицы. Это был опять путь к погибели; но Анна, всегда благодарная за добрую услугу, оказанную ей Ягужинским, стараясь устранить последствия этого спора, назначила его послом при берлинском дворе. Спустя несколько лет он был вызван назад и назначен кабинет-министром.
Он умер в 1736 году и был погребен со всеми военными почестями в Невском монастыре, где сохранилась надгробная надпись в первой церкви, внизу, на левой руке, при входе в монастырь[84 - В Благовещенской церкви Александро-Невской лавры.]. В конце этого краткого биографического очерка мы присоединяем краткое описание торжественных похорон этого знаменитого мужа. Граф Ягужинский был тогда генерал-аншеф, кабинет-министр, действительный тайный советник и кавалер орденов Св. Андрея и Св. Александра Невского[85 - Хотя орден Св. Александра Невского был учрежден Петром I, но только Екатерина I начала раздавать его. Он – второй орден по значению и носится на красной ленте.].
Ягужинский был один из тех, в ком Петр I не ошибся, потому что он был действительно человек необыкновенных способностей. Взгляд Ягужинского был очень верен, так что те из его подчиненных, которых он избрал, были, как известно, люди дельные. Он обладал обширными военными познаниями и хорошо знал свою родину. Его присутствие духа помогало ему в труднейших обстоятельствах и часто даже в тех, когда горячность ставила его в довольно затруднительное положение. Он был очень смел и не смотрел на лица, когда ему приходилось высказывать свое мнение. Ягужинский был именно тот, который довольно часто говорил императору Петру I горькую истину, когда другие не осмеливались делать возражений против необдуманных иногда распоряжений этого монарха. При таких больших достоинствах Ягужинский был вспыльчив и горяч, особенно когда бывал пьян, что в последние годы случалось почти ежедневно, – порок, который был необходимой составной частью нравов того века и который, к сожалению, приводил этого великого министра нередко к самому крайнему распутству.
Ягужинский был женат два раза. От первой своей жены, фамилии которой мы не знаем[86 - Это была Анна Федоровна, урожденная Хитрово. После развода, в 1722 году, она была заключена в монастырь.], он имел детей, но потом поссорился с ней и развелся с разрешения Петра I. Затем он женился на графине Головкиной, которая после его смерти вышла замуж за обер-гофмаршала графа Михаила Бестужева и была крайне несчастлива[87 - В жизнеописании генерала Бергера мы будем иметь случай говорить о печальной судьбе этой дамы.]. От этой второй жены Ягужинский имел, как нам известно, нескольких дочерей.
Один сын от первого брака умер еще в 1724 году. Второй его сын, Сергей, находился на службе при нескольких правительствах. Так, например, он был в 1764 году членом комиссии, которая была обязана произвести, после убиения бывшего императора Ивана Антоновича, следствие над несчастным Мировичем[88 - Об этом будет говориться в другом месте.]. Сергей должен был выйти в отставку и был вследствие слишком дурного управления своими имениями объявлен под старость расточителем. Он был генерал-поручик, камергер и кавалер ордена Св. Анны[89 - Карл Фридрих Голштинский, отец Петра III, основал орден Св. Анны в 1735 году в честь своей супруги Анны Петровны. Этот орден – единственное, что Павел I, как великий князь, получил из своих верховных прав на Голштинию. Он жаловал этот орден как гроссмейстер его и, став императором, сделал его военным орденом и разделил на несколько степеней. Лента – красная с желтой каймой. Орден замечателен тем, что звезда его, подобно ордену Данеброга, носится на правой стороне.] и жил еще в 1799 г. Нам неизвестно, были ли у него дети.
Одна дочь от первого брака вышла замуж за князя Гагарина[90 - Графиня Прасковья Павловна, жена князя Сергея Васильевича Гагарина.] и была замешана в несчастии своей мачехи, но тотчас же освобождена. Старшая дочь от второго брака была также арестована вместе с матерью.
Краткое описание[91 - Дословно списано с современной рукописи.] торжественных похорон его превосходительства генерал-аншефа и кабинет-министра графа Ягужинского, состоявшихся 28 апреля 1736 г. в Петербурге:
После того как тело было публично выставлено несколько дней для поклонения и на 28 апреля одним генерал-аудитор-поручиком и одним гвардейским офицером были приглашены все русские и иностранные министры вместе с другими почетными лицами, кортеж собрался рано поутру, около 9 часов, в доме умершего графа, откуда процессия двинулась в Александро-Невскую лавру приблизительно в следующем порядке.
200 императорских гвардейцев верхом, Ингерманландский полк, Петербургский гарнизонный полк, 3 фурьера верхом, 4 литаврщика, 12 трубачей, 2 прапорщика с графскими гербами, поручик с красным знаменем, шталмейстер, 6 лошадей в траурных попонах, 3 маршала, русское и немецкое купечество, 2 маршала, чиновники различных коллегий, 2 майора, рыцарь в светлых латах, лейтенант с белым знаменем, на котором вензель графа, человек в черных латах пешком, прапорщик с черным знаменем, лошадь в траурной попоне, певчие, 2 полковника, все русское духовенство, бригадир и 2 полковника, за которыми несут: каску, рукавицы, шпоры, шпагу, знак ордена Св. Александра, знак ордена Св. Андрея, командирский жезл.
Все эти знаки лежали на красных бархатных подушках с золотыми галунами и кистями; каждую подушку нес бригадир, полковник или майор при двух ассистентах.
По сторонам шли солдаты с белыми зажженными восковыми свечами, к которым был приделан щит с графским вензелем, 3 бригадира, 6 унтер-офицеров кадетского корпуса; печальная колесница, везомая 6 лошадьми в попонах; 12 капитанов и майоров держали балдахин из черного бархата с серебряным галуном; возле шли полковники, 8 унтер-офицеров кадетского корпуса, генерал-майор, 2 адъютанта, другие приглашенные на проводы тела, 3 обтянутые трауром кареты, каждая в 6 лошадей, в каждой карете женщины в плерезах, фурьер верхом, эскадрон лейб-гвардейцев верхом.
Во время печального шествия из крепости раздавался каждую минуту пушечный выстрел.
По соизволению ее императорского величества могила была приготовлена в церкви помянутого монастыря, где погребаются только тела членов императорского дома. При опускании тела в могилу войска произвели, по военному обычаю, тройной салют из ружей.
8. Ягужинский II
Ягужинский, младший брат знаменитого статс-министра, не имел ни выдающихся способностей, ни больших познаний. Только благодаря заслугам брата он повышался в русской военной службе. Насколько мы могли узнать, он дослужился, однако, только до полковника.
Он умер в 1722 году.
9. Эммануил Девиер
Эммануил Девиер[92 - Этот Эммануил Девиер известен в России под именем Антона Мануиловича. Его отец, Эммануил, португальский еврей Де Виейра, никогда в России не был.], португалец низкого происхождения, прибыл юнгой на купеческом корабле в Голландию, где совершенно случайно его увидел Петр I. Этот монарх отдал его в услужение Меншикову, который принял его как скорохода. При этом-то император имел случай говорить с Девиером и, открыв в нем способности, взял его к себе. Он сделал его офицером гвардии и вскоре своим денщиком. В качестве денщика Девиер еще более укрепился в милости государя. Мало-помалу получал он повышения в армии и наконец стал настолько смел, что просил у своего прежнего господина руки его сестры, во взаимной любви которой был уверен. Меншиков с презрением отклонил это предложение, но Девиер не бросил своего намерения. И он достиг своей цели. Сестра князя дала ему столь неопровержимые доказательства своей любви, что Девиер счел, наконец, необходимым заявить ее брату, что необходимо торопиться с формальным утверждением брака, если князь не желает иметь неприятности видеть свою сестру незамужней матерью. Вместо всякого ответа Меншиков приказал вздуть батогами своего непрошеного зятя. Еще покрытый кровавыми последствиями гнева князя отправился Девиер к императору, бросился в ноги и просил о защите. Надо вообще удивляться подобной жалобе, приносимой государю, которая столь необычна среди честных людей, получивших оскорбление. Самое ясное приказание Петра могло лишь в слабой степени оправдать подобное поведение. Можно даже полагать, что Девиер был привычен к подобному с ним обхождению и не знал иной мести, кроме жалобы. В этом случае он не заслуживал никакой защиты. Но Петр не отказал ему в ней и даже принудил князя Меншикова вести свою сестру к обручальному алтарю. Тогда же Девиер был назначен генерал-полицмейстером. На этом посту он часто получал от императора чувствительные знаки его неудовольствия. Все-таки этот государь очень любил его и часто доказывал, как велико то доверие, которое он имеет к нему. Он сделал его своим генерал-адъютантом. Девиер носил уже это высокое звание, когда в 1718 году подписывал смертный приговор несчастному царевичу. В 1721 году он стал генерал-поручиком и вскоре гофмейстером принцесс Анны и Елизаветы. Как ни приближался Девиер по своему служебному положению к князю Меншикову, этот никогда не мог простить Девиеру тот способ, которым он втерся в родство к нему.
Меншиков даже страшно отомстил ему в царствование императрицы Екатерины I. Вначале Девиер получил от этой государыни доказательство ее милости и доверия. Она возвела его в графское достоинство и поручила в 1726 году ехать в Курляндию, чтобы исследовать там жалобы герцогини Анны на Меншикова. Девиер исполнил это поручение с той же строгостью, которая была естественна в противнике обвиняемого, и результат этого исследования был вполне в пользу герцогини. Этим Меншиков еще более был возбужден против него. Он выбрал из донесения Девиера несколько критических замечаний, сделанных очень удачно относительно притязательного деспотизма своего тестя, объяснил их так, как то было ему нужно, и сделал из этого мнимый план восстания против тогдашнего правительства, в котором Девиер должен был принимать наибольшее участие. Екатерина I, которая была крайне беспечна, не проверила сама этого доноса и без затруднения согласилась наказать Девиера. В 1727 году граф Девиер был объявлен лишенным всех своих почестей, достоинств и имуществ, был позорно наказан кнутом, который он, как мы видели, предвкушал уже довольно часто, и сослан в Сибирь. В то время Девиер сверх многих почестей, которые были пожалованы ему Петром I и Екатериной I и о которых мы уже говорили, имел орден Св. Александра Невского, пожалованный ему тоже Екатериной I.
Справедливо удивляются, что императрица Анна, которой Девиер оказал существенные услуги, не могла подумать о возвращении этого человека из ссылки. Такая неестественная неблагодарность может быть до известной степени объяснена лишь тем, что Девиер, быть может, имел несчастье не понравиться всесильному Бирону.
Наконец, уже императрица Елизавета, собиравшая вокруг себя всех слуг своего отца, сосланных до восшествия ее на престол, вызвала его в 1742 году из ссылки и возвратила ему большую часть почетных мест и ордена.
Четыре года спустя Девиер умер в Петербурге в глубокой старости, причем он сам не мог точно определить своих лет.
Это не был человек необыкновенного ума, но он обладал верным взглядом на вещи и, что Петр I справедливо ставил ему в большую заслугу, был крайне точен в механическом исполнении возлагавшихся на него обязанностей. Впрочем, он был добросердечен, слаб и безрассуден в своих поступках – качества, которые нередко встречаются в одном и том же человеке. Его понятия о чести были совершенно фальшивы, в противном случае он поступал бы иначе при тех оскорблениях и бесчестных наказаниях, которым подвергался.
Жена графа Девиера была, как мы знаем, сестра князя Меншикова. От этого брака произошло, может быть, много детей[93 - Четверо: сыновья графы Александр, Петр и Антон и дочь, графиня Девиер, бывшая фрейлиной Екатерины I.], но только один сын прославился, и уж, конечно, вовсе недостойным образом. Его звали Антон; он был сперва герцогско-голштинский, потом великокняжеский камергер. Петр III, вступив на престол, сделал его своим адъютантом. В день возмущения, поднятого Екатериной II против своего супруга, император послал его в Кронштадт, желая обеспечить за собой эту гавань. Девиер вел себя так неудачно, что кронштадтский комендант Нуммерс арестовал его прежде, чем он успел сделать что-либо в пользу своего государя.
10. Адам Вейде
Точным исполнением своих обязанностей, неопровержимыми доказательствами строгой справедливости и всяческой проницательностью можно достигнуть уважения со стороны своего государя, друзей, всех сограждан и все-таки уничтожить большую часть добытого сочувствия одним подозрительным поступком; одним, по виду не вполне верным шагом, если о нем узнал свет, можно потерять почти все доверие, которым кто-либо пользовался, до критического момента в общественных и дружеских сношениях.
Адам Вейде был немец, из мещан; неизвестно, явился ли он в Россию в царствование Петра I или Алексея Михайловича. Вейде вступил в военную службу, выказал необыкновенные военные способности и такую преданность своему монарху, пред которой должны были стушеваться все другие соображения, даже, быть может, принципы. Петр I награждал его за это явными доказательствами своего великодушия, назначив его очень скоро по чрезвычайному отличию генерал-аншефом и в 1714 году сделав кавалером ордена Св. Андрея. Сверх того, император оказывал ему почти безграничное доверие сообщением различных своих секретов. Почти можно сказать, что не было в мире и трех лиц, которым Петр I делал бы в известных отношениях столь доверчивые откровения, как генералу Вейде.
Наибольшее доказательство этого было дано императором по поводу страшной катастрофы, постигшей его сына Алексея. Известно, что совершенно несообразное, неловкое, глупое, упрямое и, вообще говоря, преступное поведение царевича заставляло опасаться в будущем полного уничтожения великого и многотрудного творения Петра I и полного переворота в русском государственном строе; но, несмотря на то, история последних дней этого наследника престола останется всегда позорным пятном на лучезарном историческом образе Петра I. Чтобы вполне представить эту великую или богатую картину, нельзя опустить эту возбуждающую ужас сцену; и как бы ни отодвигать ее на задний план, все же яркие, меткие краски, которыми придется изображать этот мрак, выйдут наружу и умалят жгучий блеск изображения этого государя. Если бы Лефорт, которого так боялся Петр I, был жив в 1718 году, не случилось бы и этого события, столь вредящего славе монарха.
Из следственного дела о цесаревиче, которое не относится к нашей задаче, мы приведем, впрочем, только те обстоятельства, в которых участвовал Вейде. С первого же момента следствия он принимал в нем участие. Даже в тех случаях, когда приходилось насильственными мерами выпытывать признание у цесаревича, император, не желавший доверять свою тайну всем и каждому, никого не употреблял для этого дела, кроме генерала Вейде. Так, известно, что в решительный день, когда Алексей признал себя во всем виновным, государь взял Вейде с собой в крепость, в каземат царевича, и что только этим посещением было выпытано у царевича признание, стоившее ему жизни. Смертный приговор был составлен, подписан, между прочим, и генералом Вейде и утвержден императором. Чтоб не исполнять приговора публично, государь решился отравить цесаревича[94 - Рассказ об отраве заимствован из мемуаров Брюса – Р. Н. Bruce memoirs containing an account of his travels in Germania, Russia etc. London, 1782.]. Он послал генерала Вейде к придворному аптекарю, немцу, заказать по данному рецепту сильный ядовитый напиток. Аптекарь страшно испугался такому заказу, но сказал, что через несколько часов напиток будет готов. По прошествии назначенного времени явился генерал Вейде, закутанный в плащ, и потребовал напиток; но аптекарь не решался отпустить ему эту ядовитую смесь и заявил, что отдаст ее только в руки самого императора. Вейде согласился и взял с собой аптекаря, который и передал яд императору. 7 июля император и Вейде отнесли этот напиток царевичу; но его никак нельзя было заставить выпить этот яд. Тогда тотчас же прибегли к другому средству. Добыли топор, подняли одну половицу, чтобы кровь могла стекать в мусор, и обезглавили истощенного обмороками царевича[95 - В неизданных «Анекдотах Карабанова» встречается следующий рассказ: «Общим мнением утверждено, что царевич Алексей Петрович кончил жизнь в Петербурге, в Петропавловской крепости. Но сие несправедливо, ибо он привезен был в Москву и весьма тайно содержался в Преображенском. Петр ездил туда для допросов и пыток. Наконец, случилось, что он вышел из дворца в шубе, чего прежде не бывало. Садясь в одноколку, назначил по именам двух денщиков – Бутурлина и другого, которым сказал за ним ехать на запятках. В Преображенском денщики вошли за государем в первую комнату ужасного судилища, и когда двери растворились, то денщики видели цесаревича, идущего к отцу своему. Все было тихо и покойно. Вдруг услышали они ужасный стон и крик. Бросились в отдаленные комнаты и увидели царевича обезглавленного и Петра без чувств, лежащего на полу с вывалившимся из рук топором». В конце рассказа удостоверение: «Денщик Бутурлин, бывший при Елизавете Петровне фельдмаршалом, пересказывал это Александру Григорьевичу Петрову-Соловову, от которого я слышал».].
Размышляя об этих ужасных фактах, чтобы составить суждение о характере генерала Вейде, историк чувствует наплыв противоположных впечатлений. Он не может совершенно оправдать от подозрения в преступлении человека, который мог взять на себя такие деяния, как те, о которых мы говорили выше; но он не может и осуждать его вполне, так как в данном случае он был только орудием столь мудрого, дальновидного и всеми уважаемого монарха. Вейде был известен как верный слуга, правдивый человек и проницательный гражданин. Его понятия о верноподданничестве и послушании были, вероятно, столь обширны и, если можно так выразиться, столь материальны, что он не допускал ни возражений, ни размышлений относительно приказаний императора. Он, вероятно, думал, что если уж монарх признал царевича виновным и подписал смертный приговор, то уже ни Бог, ни весь мир не мог помешать исполнению приговора из сочувствия к несчастному. Но, быть может, генерала Вейде оправдывают с некоторым интересом потому только, что по своим последствиям это событие было благодетельно и что период, в который совершилась эта кровавая сцена, отдаленнее от нас, чем время умерщвления императоров Петра III, Иоанна III и Павла I. Мы относимся к этим катастрофам, из которых по крайней мере две, наименее нам известные, лишили жизни двух отменных и уважаемых государей, с значительно меньшим хладнокровием, чем к истории обезглавления царевича, от смерти которого Россия, вероятно, выиграла. Но если бы даже Вейде был непорочен во всю свою жизнь и если бы он нашел самых остроумных защитников своего поведения в истории царевича Алексея, все-таки отвратительная тень, падающая по этому случаю на всю его жизнь, не может быть уничтожена никаким остроумием. Впрочем, Вейде может служить еще раз доказательством мудрости Петра, читавшего глубоко в человеческом сердце. Этот государь хорошо знал, с кем он имеет дело, поручая генералу Вейде такое ужасное дело. Тысячам другим мог бы он делать эти возмутительные предложения, и они отвергли бы их с подобающим презрением.
Генерал Вейде умер[96 - Адам Адамович Вейде, генерал от инфантерии и кавалер ордена Св. Андрея Первозванного, умер 26 июня 1720 года.], кажется, вскоре после страшного 1718 года и, кажется, не оставил детей.
11. Анна Крамер
Анна Ивановна Крамер была дочь члена магистрата и купца в Нарве. По взятии города в 1704 году она как пленница была увезена в Россию, и именно в Казань. Несколько лет спустя она была увезена из Казани в Петербург, где была подарена генералу Балку, мужу сестры красивой Монс, которой мы посвящаем отдельную статью. Балк отдал ее как камер-юнгфрау фрейлине Гамильтон.
