– А, вы тот самый скрипач. Из Ленинграда, верно? Чиж говорил, что вы приедете. Но от вас два месяца не было вестей. Мы думали, вы отказались от приглашения. Я бы, честно говоря, не удивилась. Что вы стоите? Садитесь. Какой вам грим? – она вытащила из ящика под зеркалом несколько кистей.
– Нет, мне не нужен грим. Понимаете, штаны…
– Ах, вижу, вижу. Больше нет вопросов. Я помогу вам. Мне показалось, так и задумано, – добродушно улыбнулась она.
– У меня нет своего костюма. А в костюмерной ничего на меня не нашлось. Или коричневый пиджак. Или красная пара.
– Помню, неприлично вычурная. Кажется, в нее одевали реквизитных кукол.
Колю обидно кольнуло ее замечание, хотя, кажется, девушка произнесла его случайно, не подумав о его чувствах. Но что поделать, если у них с куклой действительно один размер одежды.
– Вот и Чиж сказал, пиджак лучше. Хотя куда уж хуже, – пробурчал он.
– Сейчас мы все поправим, – Тамара, вытащив из того же ящика пригоршню булавок, принялась подкалывать Коле штанины, загнув их длину в два пальца. – Вас, маленьких, так сложно одеть. Ничего на вас нет. Как вы одеваетесь в жизни, ума не приложу.
– А вы занимаетесь только гримом и костюмами?
– Вы имеете в виду, выступаю ли я? – снова улыбнулась Тамара, сверкнув чудесно белыми зубками, игравшими контрастом с ее смоляными кудрями. – Нет, я не артистка. Раньше была, но с этим закончено, – уныло хмыкнула она. – Теперь только объявляю номера.
– Просто вы такая…– начал Коля, но замолчал, вовремя опомнившись, как бы девушка не сочла это за ответную колкость.
– Такая…большая? – засмеялась она. – Да уж. В вашу труппу не сгожусь. Я помогаю Чижу с размещением в гостиницах, гримирую и одеваю артистов, объявляю номера, как я уже сказала, шью, иногда стираю и штопаю…И много чего. Не упомню, – перечисляла она. – Я прихожусь ему племянницей, – объяснила она после паузы. – Чтоб вы не удивлялись моей излишней преданности.
– Я и не удивился, – попытался улыбнуться Коля.
Но в действительности он как-то расстроился, услышав, что они с Чижом родня, и даже сам не понял, почему. Теперь он заметил, насколько Тамара внешне похожа на дядю: высокий рост, та же стать, черные волосы, властный огонек в глазах. Колей завладело противоречие: он хотел одновременно и сбежать из гримерки, и в то же время его тянуло остаться с Тамарой на целый вечер: среди кистей, румян и зеркал, среди булавок, шпилек и запаха кремов. Коля всем существом трепетал от случайных прикосновений этой уверенной в себе девушки. Она взялась за него, словно опытный дрессировщик за робкого зверя: легко и по-хозяйски, со знанием дела. Коля податливо откликался на ее прикосновения. Будто принадлежал целиком ей, и она могла делать с ним, что хотела. Тамара разворачивала Колю то в одну, то в другую сторону, в зависимости от того, какую штанину подкалывала в данный момент.
– Ну, вроде бы закончила. Поглядите, – сказала Тамара, застегнув последнюю булавку. – А могу припудрить вас. Хотите?
– Спасибо. Я пойду ближе к манежу.
– Но у вас лицо блестит.
– Я умоюсь!
– Была рада познакомиться! – крикнула она ему вдогонку, снова садясь за свое прежнее занятие.
Коля слишком смутился, чтобы ответить ей, и боялся задержаться рядом с Тамарой на лишнюю секунду. Он почти бежал из гардеробной, опутанный томительным притяжением ее голоса и насквозь пропитанный ландышевым ароматом пудры.
***
Коля так сильно нервничал перед своим дебютом, что строчки частушек путались и хаотично плясали в голове, как блики света по арене. В Ленинграде на него смотрели знакомые лица, желающие ему добра, и никто не удивился бы ошибке ученика. Но здесь другой спрос. Коля не знал, какими будут первые зрители, как они примут его, понравятся ли им частушки? От дебюта зависело слишком много, чтобы его провалить. Чиж ясно дал понять, что Колей в качестве артиста не особо дорожит, а значит, пребывание в цирке зыбко и не решено окончательно.
Но волнение о зрителях было напрасным. Истекали последние мгновения до выступления, а зрительские кресла оставались тоскливо пустыми, за исключением компании из шести человек, что пришли в самом начале. В последнюю минуту у кресел появилась супружеская пара. Удивленно оглядываясь, с опасением, что ошиблись с помещением, они уселись на свои места. Часы показывали пять – время начинать представление.
Мрачный и уязвленный товарищ Чиж метался из стороны в сторону за кулисами и рычал на всех, кто попадался ему на пути. Ему никак не верилось, что пришло всего восемь зрителей. На прошлые выступления их тоже приходило мало, нельзя было назвать скромные сборы успехом и обеспечить ими турне. Но восемь человек? Катастрофический, позорный провал.
Часы показали десять минут шестого, и зрители в зале начали проявлять беспокойство. Один из них встал, намереваясь уйти. Чижу пришлось подать Тамаре знак:
– Дай три звонка сразу. Начинаем. Может, подтянутся.
Но больше, вопреки надеждам, никто не пришел. Фокс и Покс выбежали на арену и начали свой первый номер при удручающей пустоте зала. Их шутки и кувыркания – показалось Коле – выглядели неловкими, нелепыми. Ведь слушать их было почти некому.
Номер Коли затесался где-то посередине представления, между основными номерами программы. Главное – успеть вовремя выскочить на манеж. В то же время ждать приходилось долго. Уйти прогуляться он больше не мог, а репетировать от напавшего резко мандража – тоже, и поэтому прожигал время, напряженно топчась за кулисами в ожидании своей очереди.
Наконец, Арчи закончил акробатический трюк с булавами и вернулся за кулисы. Настал черед Коли. Пора выходить!
– Ну и где мой стакан воды? – возник перед ним Арчи. – Дождусь я когда-нибудь?
Он перегородил Коле выход на арену, и, видя его блуждающий взгляд, замечая нетерпение, наседал на него с настырным гонором, насмешливо двигая бровями будто в повторение своего вопроса.
– Я спустился в буфет, но там…В общем, я попросил, но Чиж…– извиняющимся тоном пытался объясниться Коля.
Он чувствовал, как напряглось тело и сбилось дыхание. Предстояло сделать лишь несколько шагов. Послышались звуки аккомпанемента: Сеня уже подыгрывал ему на гармошке, побуждая скорее выйти на арену. Но Арчи продолжал стоять в проходе, закрывая путь.
– Что у вас тут, ребята? – подбежала к ним Рита. – Почему заминка?
– Я Арчи кое-что обещал, – шепнул ей Коля.
– Что еще? – не поняла она сначала. – Арчи! Ну ты нашел время для шуток! – воскликнула Рита, замахнувшись на акробата для смачного подзатыльника, но тот ловко увернулся.
– Эх ты, цуцик, зеленые штаны, – самодовольно улыбаясь, бросил он и побежал переодеваться для следующего номера.
– А ты что? В прислугу ему нанялся? Дурачок! Беги скорее, твой выход, – подтолкнула его Рита, издали грозя кулаком акробату.
Коля выдохнул, как перед нырком в воду, и ступил на алое полотно манежа. Он старался не смотреть прямо на зрителей: уже знал от Риты, что этого нельзя, иначе непременно запнешься, но глаза невольно устремлялись в темную пропасть зрительного зала, откуда на него смотрят и ждут чудес. Обращаясь к зрителям, сидящим теперь в первом ряду, Коля подхватил волну аккомпанемента и запел:
Ой, яблочко,
Да с червоточинкой.
Немцу взять Ленинград
Нету моченьки.
Ой, яблочко,
Да розмариново.
Всех врагов истребим
До единого.
У реки растет береза,
Зеленеют завитки.
У фашистов зубы долги,
Только лапы коротки.
Распевая третий куплет, Коля вслушивался в свой голос: он звучал задорно, заливисто – куда громче, чем на репетициях или в камерном пространстве комнаты. Но зал обескураживал абсолютной тишиной. Непривычная, тяжелая и вязкая, словно смола, она заполняла собой окружающее пространство, вытесняла случайные робкие звуки, посмевшие вторгнуться на ее территорию. И постепенно каждая строка получалась у Коли все тише, все печальнее. Он и сам понимал, что его пыл затухает, но не мог совладать с огорчением. Голос перестал слушаться, опускался ниже по звуковой лестнице. Связки онемели, и слова застряли в них, как птицы в сетях. Нарастала неловкость. Наконец, тишина сломала его голос: Коля запнулся и полностью замолчал. Сеня отыграл куплет без него, стараясь выдержать тот же ритм. Но номер был уже сорван, и Коля в отчаянии оглядывал зал, ища поддержку: улыбку, кивок, любой знак, что им, молчаливым строгим судьям, нравятся его куплеты.
На манеж выскочила Рита. Она пока не успела сменить костюм после фокстрота, и прежнее танцевальное трико с юбочкой ладно обтягивало ее тело, а на ногах красовались туфли с ремешками. Приосанившись, она широко улыбнулась залу, потом еле заметно кивнула Коле и запела:
Пишет милый мне в письме,
Что носит орден на тесьме.
А я в ответ ему пишу,
Что два ордена ношу.
На последней строке Рита с удалым размахом хлопнула себя по груди и пошла плясать, наворачивая круги, словно юла вокруг оси, отстукивая каблуками по арене и повторяя: «Ух! Ух-ух-ух!» Ее смелость и внезапный выход поменяли энергию зала: зрители захохотали, кто-то даже коротко хлопнул в ладоши. Умирающий номер вдруг ожил и воспрял из тишины, словно и не было никакой заминки. Коля приосанился от зрительского смеха и поглядывал на Риту, любуясь ее задором и удачной импровизацией, ловкими движениями маленьких рук, колыханием легкой юбчонки в танце.
Следующие пары куплетов они пели по очереди: он – свои, она – видно, те, что первые приходили в голову. Но все были забавны и кстати, точно подобраны под выступление Коли. Закончив последний куплет, Рита взяла его за руку, и Коля, мгновенно сообразив, что номер кончился, улыбнулся ей, а потом – залу. Они синхронно поклонились. Раздались аплодисменты – негромкие, ведь в них участвовали лишь восемь пар рук. Но для Коли они звучали, словно торжественные фанфары в честь дебюта – его первые в жизни аплодисменты, от настоящих зрителей, искренние и заслуженные. Раньше ему от чистого сердца аплодировали только его друзья: Лина, Гришка и Шура. Вот бы они удивились, увидев его здесь, на большом красном манеже, под высоченным куполом цирка!
На выходе за кулисами ждал Миша. Его номер стоял следующим, и пудели в нетерпении потявкивали, ожидая знака от хозяина, чтобы рвануться вперед на арену и заслужить долгожданное лакомство. Он подмигнул Коле, затем свистнул – и мохнатые артисты понеслись выступать. Коля выдохнул. Вынырнул. Вот и закончилось.
Ему не верилось, что выступление позади. Там, под куполом, время шло иначе. Коля читал о похожем в фантастической книге, однажды привезенной Петей из командировки. В ней человека сначала похитили инопланетяне, а потом вернули семье, но он уже не мог жить по-прежнему, потому что познал иное ощущение времени. Отныне часы двигались для него вразнобой, и он то постоянно везде опаздывал, то настолько ускорялся, что никто в мире не мог за ним успеть. На манеже с Колей произошло нечто похожее: там время шло, точно на другой планете.
Сеня похлопал дебютанта по плечу:
– Что, вспотел?
Коля почувствовал: несмотря на прохладный воздух под куполом, его лоб покрылся каплями пота, и тонкая струйка влаги стекала по желобку вдоль спины, заползая в скрытые уголки тела.
– В зале такая тишина. Они сидят и смотрят на меня. Я просто остолбенел, – признался он, пытаясь тайком оправить брюки.
– А что ж им еще делать-то? Они-то ведь и пришли-то на тебя поглазеть? – удивился Сеня.
– Повезло, что я раньше в ансамбле выступала и частушки знаю. Кто бы тебе подыграл? Ты в следующий раз не теряйся, – бодро сказала Рита. – Представь, что в зале пусто.
– Сегодня-то и представлять-то не нужно, – усмехнулся Сеня.
Легко говорить: не теряйся! Коля был благодарен Рите, что она вовремя подскочила и спасла его номер, но чувствовал себя растяпой. Ведь чуть не запорол свой дебют! Или все-таки запорол? Он молчал на манеже целую вечность.
Коля теперь видел, что плохо знает себя, что слишком зажат. Он целый день репетировал, боясь забыть слова, а оказалось, куда важнее умение расслабиться на манеже. Как раз этого ему и не хватало: перед настоящими зрителями он робел. Стоило увидеть их, случайно взглянуть им в глаза – и Коля потерялся. Испугался, как на утреннике в первом классе! Теперь ему было стыдно. И Чиж, и его коллеги – все, конечно, решат, что Коле нельзя выступать одному.
Никто в Ленинграде не хотел воспринимать его как взрослого, самостоятельного человека, даже мамаша не верила в его затею стать циркачом. И вот Коля оказался среди маленьких людей. Но и здесь его не держат за артиста. Опять он какой-то запасной придаток и фон для чужих номеров. Коля огорчился, что его дебют получился смазанным и совсем не таким триумфальным, как в мечтах. Может, он вообще не создан быть артистом? И ходить ему тогда ассистентом до старости, лишь бы из цирка не выгнали. Какой позор… Хорошо, что никто из знакомых об этом не узнает. И отец. Особенно отец.
8
Следующие три дня прошли в репетициях. По утрам в цирке Коля старался не попадаться Чижу на глаза и, едва завидев издалека его черно-красный силуэт, заворачивал за ближайший угол, притаившись в надежде, что огненный смерч пронесется мимо. Коля боялся, что стоит антрепренеру вспомнить о его существовании, как тот сразу прогонит его из своей труппы. Но ничего не происходило, утренние репетиции шли своим чередом.
А вечерами Коля, подавляя скуку одиночества в незнакомом городе, гулял по серым улицам Молотова. Сентябрь выдался дождливый, и кепка с курткой к концу прогулки обычно насквозь вымокали. Но это было лучше, чем сидеть в комнате с Мишей, который почти все время спал голодным сном, а если не спал – ворчал. Или слушать жалобное подвывание Сени в коридоре, когда после очередной шумной ссоры Рита выгоняла мужа за дверь.
Город, полный таких же беженцев, стал для Коли укрытием, и он, растворяясь в нем, словно крупинка соли в воде, становился частью горько-соленого моря – потоков людей, угрюмых, уставших и равнодушных. Приезжие из оккупированных регионов узнавались на улицах сразу, по растерянному взгляду, панически вопрошающему: «Что со мной будет?» Он и сам постоянно задавал себе тот же вопрос. С печальной усмешкой вспоминались теперь его наивные фантазии о будущей славе, собственном ассистенте и восторженных рукоплесканиях зрителей, качающих его на руках. Какой же он был самонадеянный глупец! Даже те восемь зрителей аплодировали Рите, а не ему. Не умереть бы с голоду в этом цирке, какая уж тут слава и восторги. Да еще холодает, и скоро уже не походишь в этой куртке, а теплой одежды толком и нет, ведь рассчитывал получить деньги в цирке и на них обновить гардероб. А теперь…Что теперь делать? Подойти к Чижу и попросить хоть какой-нибудь аванс – безнадежная затея, поднимет на смех. Даже старые артисты месяцами не видят гонораров. Зачем антрепренеру оборванец, проваливший свой дебют, да к тому же выпрашивающий деньги, которые не заслужил.
Новости из дома, решил Коля, лучше всегда читать в одиночестве: так безопасней. Только сейчас, удалившись от цирка на несколько кварталов, он отважился запустить руку в карман куртки. От мамы, наконец, пришла телеграмма, также из десяти слов:
«ОТЦУ ДЕСЯТЬ БЕЗ ПЕРЕПИСКИ МЫ ХОРОШО ИРИНА РАБОТАЕТ СПРАВИМСЯ ЛЮБЛЮ».
У Коли тряслись руки, когда он держал жалкий клочок бумаги с печатным шрифтом. Он смертельно боялся за мамашу. Слухи о Ленинграде доходили один страшнее другого. По радио передавали, что там каждый день бомбардировки, а от приезжих он слышал, что ленинградцам урежут норму хлеба, и скоро начнется настоящий голод. Коля не знал, чему верить. Но что огорчало больше всего: отец…
Раньше казалось, что нет на свете непоправимых вещей. И каждый поступок можно переиграть. Ведь Коля только начинает жить! У него в запасе много лет и много решений. Подумаешь, ошибка! Одна промашка – не целая жизнь. Но теперь Коля шел вдоль реки, ударенный наотмашь новостью об отце, и укорял себя за то, что невозможно исправить. Нужно было говорить с ним мягче, отец бы тоже смягчился. Не сразу. Сначала помучил бы сына, поиздевался вдоволь, упражняясь в иронии, покричал, несколько дней ходил бы с суровым видом, лишил бы денежного содержания на неделю-другую. А потом точно простил бы.
Теперь же его родитель в далеком степном лагере, где никогда не получит письма от сына. «Десять лет без права переписки». Коля знал эту формулировку по старым документам отца, она встречалась в отчетах и письмах, но не касалась их семьи и потому раньше не имела такого черного смысла. Когда Коля увидит отца или сможет написать ему, утечет столько воды, что мир вокруг переменится. Неизвестно, где будут они оба. Целых десять лет! Сколько в этой фразе отчаяния, неотвратимости и безнадежности.
Когда они ссорились, Коля ничуть не сомневался в своей правоте. Но сейчас думал: есть что-то выше собственной правоты и важнее принципов. Что-то жгло изнутри, как раскаленный уголь, выворачивало наизнанку. Он старался забить голову мыслью, что его мучает глупое чувство вины. Лишь совесть, заставляющая почитать родителя. Однако Коля в ту минуту не считал себя виноватым в их ссоре, а все-таки мучился. Это было не чувство вины. Это была любовь к жестокому, неправому отцу, оскорбившему и растоптавшему его.
А если за Колей придут люди из Народного комиссариата, дадут ли они сказать хоть слово в свое оправдание? Петя на фронте, и офицерский китель защитит его от преследования (жаль, не от пуль – от них спасения нет). Мамашу, помимо уроков в школе, Метелин устроил в госпиталь, помогать раненым солдатам, офицерам и партизанам: ее тоже не тронут. Ирина надежно прикроется, как щитом, славной фамилией Маевских. Что же делать ему, беглецу в одежде циркача? Как объяснить бегство? И как теперь жить с бременем, что отец – враг народа?
Вдалеке чернела Кама, еще не скованная льдом. Коля на секунду встрепенулся: а не бросить ли паспорт в воду? И начать с нуля, в новом городе, в незнакомом окружении? Но тут же поник: найти его при желании не составит труда, ведь лилипутов в Советском Союзе немного, а выступающих в цирке – и того меньше. Маленький рост – очевидная, выдающая с первого взгляда примета. Если за Колю возьмутся крепко, ему несдобровать. Вся надежда на мамашу: что она сможет выгородить своего младшего сына. И если придут люди в кожаных куртках, надавить на жалость, ненавистную Коле, напомнить им, что он инвалид, выставить его жертвой обстоятельств и незнания.
А что на самом деле знал Коля об отце? Мама верила в его невиновность, она защищала его до последнего, даже сейчас, когда судьба отца была решена, она никак не могла смириться, что ее муж – антисоветский агитатор и расхититель народного имущества, что он сам предал принципы, которые внушал своим подчиненным и семье. Но Коля сомневался, что дело сфабриковано. Он с каждым днем припоминал больше деталей и мелких доказательств, что отца осудили справедливо. Не зря ведь Скворцовы жили лучше, чем соседи и знакомые? А простые люди должны быть равны, как убеждал сам отец. Коле оставалось теряться в догадках, потому что обсудить беду их семьи теперь не с кем, даже маме не написать, чтоб не привлечь к ней лишнего внимания. Коля уже понял: безжалостная машина перемелет любого без разбора. Стоит краем одежды попасть в механизм, как стальное колесо раздавит и расплющит, превратит живого человека в ничто, в немое животное, имя которого – номер. Когда они ехали к Ладоге, Метелин рассказывал, что ссыльных даже по именам никто не окликает, только по цифрам. Коля тогда ему не поверил: не может быть, чтобы человек жил без имени. Но сейчас вспоминалась жуткая ухмылка Шуры, его бессильная злость – и Коля познал, наконец, ее истинную природу.
Верно ли он поступил, что скрыл от мамаши горькую правду про цирк? Коле не хотелось, чтобы она волновалась, ведь помочь ему она не сможет, а того хуже, сляжет от расстройства. Он даже не стал до отъезда разубеждать маму, что отца могут – конечно, могут! – освободить из-под ареста. Хотя Коля, да и мама в глубине души понимали, что за арестом последует приговор, затем лагерь, из лагеря отец уже вряд ли вернется. Им всем хотелось верить облегчающей лжи. Наверно, иногда ложь притупляет страдания, и без нее не выжить.
Даже цирк, этот карнавал ряженых – не что иное, как гимн облегчающей лжи. Пока в пристанище оглушительных аплодисментов звучит музыка, пока идет буффонада, а разноцветные клоуны пляшут и веселят публику, жить не страшно и не больно. Искусство нужно, чтобы доставать человеческую душу из мрака. Ведь когда зрители смеются, – думал Коля, – они не тоскуют, они «высмеивают», выплескивают то, что накопилось внутри от ежедневного страха смерти и боли. Когда они смеются – они не боятся. У каждого из них кто-то на фронте, кто-то умер или болен, кто-то без вести пропал и никогда не вернется. Теперь подобное случалось в любой семье. А им, выжившим, тем, кто пока остается, как дальше жить? Как и ради чего просыпаться день за днем, зная, что завтра может наступить последняя черта?
Ласковая обманка веселости была ему понятна и близка. Коля, находясь на арене, и сам забывал о страхе. Словно его напряжение, засевшее в груди в голове, вырывалось наружу и улетало прочь. И боязнь провала на выступлении – ничто по сравнению с глубинным страхом, засевшим внутри, как чахоточная скорбь – страхом за отца, мамашу и Петю, за судьбу их разбитой семьи.
***
