Александр Карасёв "Орёл Шестого легиона"

Когда Алёша был студентом, его мама говорила: «Мальчик учится», – и давала деньги. Подросший мальчик больше заинтересовался девочками, чем сопротивлением материалов. Теперь он был выразителен и отравлен ядом цинизма (ядом, сбивающим лёгкий ритм девичьих сердец); он играл печоринские роли и доигрался: очередная девушка невнимательно отнеслась к порыву его души, оказавшись стервой.

Об этой распространённой истории не хочется и говорить, но Алексей впал в депрессию и забрал документы из института на втором курсе.

Пришла повестка из военкомата и долго лежала на столе. От повестки мама расстраивалась, у неё начались красные пятна на лице. Мама плакала, а несгибаемый отец ходил по московской квартире, роняя предметы. Его принципы рушили красные пятна: он снял трубку и набрал номер из блокнота. Звонок оказал влияние: Алексею выдали военный билет без записей о службе; он швырнул билет в тумбочку и бродил по аллеям, отрешаясь от мира.

На следующий год его восстановили в институте. Это был уже не тот баловень судьбы. Неуловимые чёрточки сделали его лицо загадочным и даже с неким привлекательным для институтских барышень траурным оттенком. Теперь это был замкнутый молодой человек. Он не встречался с девушками, чем ещё больше распалял их интерес. В конце концов, ему перестали делать глазки, вынеся диагноз: «странный». Когда Алексей бросил институт на четвёртом курсе и ушёл в армию, этот диагноз вполне подтвердился.

Обманув бдительность родителей, он добился переосвидетельствования. (Что, впрочем, оказалось несложным.) Всё же это был редкий случай – человека с «белым» билетом взяли в армию. Но как учит нас жизнь – нет ничего невозможного.

Алексей попал в вертолётную авиацию. Отец на него обиделся и не пришёл провожать. Может, отец сказал: «Он мне не сын», – или что-то в этом роде. Пришла только мама и плакала на сборном пункте.

За час до обеда в помещение комендатуры зашёл тощий и длинный, как шланг, майор.

Незнакомый майор сказал: «Здесь арестованных недопустимо много», – и выгнал меня и военного строителя рыть траншею.

Задрав воротники шинелей, мы недолго поимитировали лопатами, выбивая хрупкую крошку земли; а по дороге на кичу восторженный музыкант дорассказал мне историю «летуна». В кузове бросало: музыкант сбивался на прогноз меню предстоящего обеда и другие темы.

Отслужив два года, Алексей чуть не попал в дисбат за драку с айзерами (или узбеками). Он не поехал на дембель, потому что ему присвоили звание «прапорщик» и послали в Афган. Может, он закончил курсы, получив квалификацию.

В Афгане офицеров косила желтуха, освобождая вакансии. Алексей выказывал характер: гонор выжившего в «чёрной эскадрилье»[4 - См.: Примечания.] и прожжённого солью фронтового пота москвича. Но он рвался в небо и стал летать в экипаже борттехником в разгар войны.

…Две вертушки жались над барханами к сухой земле и ныряли в изгибы гор. «Пехота» просила «воздух» в эфире, заполняя площадку трофеями чужого каравана и своими ранеными. Обещая зарвавшейся пехоте смерть, солнце садилось в непокорные скалы; моджахеды подтягивались для броска, их дерзкие фигурки били из-за камней всё прицельней. Тогда, ревущий от трофеев вертолёт случайно не зацепился за скалу, выбираясь из ущелья и получая пробоины.

После этого случая прапорщик Алексей служил на земле: пуля повредила ему локтевой нерв на излёте.

Я дембельнулся и забыл рассказ прапорщика. Вернее, я о нём не вспоминал в потоке гражданской жизни. Необычная жизнь разительно хлестнула в уши возгласами: «Водочка! самогоночка!», предвещая рекламу на каждом шагу. Два года назад я рыскал по городу, как юный следопыт, и получал две бутылки после часовой очереди. С зятем мы три раза занимали очередь, чтобы позвать гостей на мои проводы. Теперь мне дали ваучер, я поступил на истфак и не мог жениться, не поддаваясь соблазнам коммерции и бандитизма. Бушевала инфляция, я изучал промыслы египетских жрецов и исход евреев из Египта. Потом появилась песня Сюткина: «Любите, девочки, простых романтиков: отважных лётчиков…»

Когда я слышу эту песню, перед глазами стоит человек в синем бушлате, унылое небо над двориком комендатуры, и уже в другом небе (почему-то жёлтом) вертолёт над складками гор.

Орёл Шестого легиона

… – Я был счастлив на войне!.. Вам никогда не понять этого… Всё спокойно, голубое небо, солнце… Загораешь, а бойчишки роют… А душа-то знает… Она всё знает… Она чувствует… Это кайф… Идёшь в колонне, и сидит игла, глубоко где-то – в каждую секунду рванёт… И хорошо, если не разлетишься в клочья… а просто вмажет… в обочину… А пули когда свистят над ухом… Чувство, я вам скажу… Да вообще… смерть штука тонкая. Вот какого хрена мы бухаем, курим эту гадость?.. Приближаем смерть… Но очень медленно… И кайф медленный…

Рассудки волокло туманом. На столах опрокидывались чашки с водкой. Мы отмечали сессию, и Юра Белов учил нас жизни. Бывший офицер, он комиссовался из армии и с какого-то прибабаха попёрся на очное отделение истфака лет в двадцать пять – нам всем было по семнадцать-восемнадцать.

Этот необыкновенный студент носил костюмы, бесцветную шевелюру располагал выгодно скрывая плешь, прихрамывал от тяжёлого ранения – но как-то лихо, с выправкой… Не красавец в общем-то… С лицом хоть и голливудских суровых форм, но помятым оспинами – довольно невзрачным… А девки за ним бегали…

К страданиям женской души Юра относился безразлично. Больше его интересовали ноги и другие выразительные места. Попал он в настоящий цветник, и не терялся.

Конечно, выпивал Белов не по-детски. И если напивался, то вдребезги, с разгулом. Тогда он крушил всё, что попадалось под руку в общежитии: от дверных стёкол до студентов-полицейских. Эти парни в наивных камуфляжах не сразу догадались подружиться с шумным жильцом. Зато потом студекопы настолько прониклись симпатией к Белову (удар-то у него хлёсткий был, на солдатиках отлаженный), что стали Юре всячески оказывать внимание и даже предупреждать о милицейских рейдах.

На дворе стояла эпоха терроризма – на фоне нарушения режима регистрации и пьянства. А с пьянством, понятно, бороться легче, чем с терроризмом, – так же бесполезно, но прибыльно и неопасно.

Белов плевал на рейды… «Сержант! Выйди и зайди как положено!» – ревел он на тружеников правопорядка… С ментами такие штуки не проходят, у ментов лица кирпичом, осенённые законностью, это тебе не полиция нравов для студентов: Юру забирали на ночь в уютную камеру, к бомжам и пропившимся аспирантам.

О приводах в милицию не всегда сообщали в университет, но и без того жалобы на Белова сыпались отовсюду, и по самым разным поводам. Ректор приходил в отчаянье – мало у него своих проблем? – и вызывал Белова для отчисления.

«На ковёр» наш герой входил в орденах и медалях. Строгий ректор спускал пар, постепенно умилялся от боевых наград, вспоминал военное детство и голодные годы, однако на втором курсе Белова всё же отчислил за беременность первокурсницы.

Мама закатывала скандал, незадачливая невеста строила растерянные глазки и всхлипывала, – но жениться Белов отказался наотрез… Хватит… Он уже ставил подобный жизненный опыт. Да и не может он жениться на всём филологическом факультете (девочка была оттуда) … Короче, свободу на высшее образование Юра менять не согласился ни в какую. Ему к тому времени и самому надоел скучный университет, а ректору, несмотря на трудное детство, надоели боевые награды – сколько можно их лицезреть, в конце-то концов!

А учился Белов совсем неплохо.

Экзамен. Накал страстей. Все в толстые книжки уткнулись от страха (вот уж действительно бесполезное занятие – перед смертью не надышишься). В самый разгар заявляется Юра:

– Что главное при сдаче экзамена? – Здесь он ехидно держит паузу и расстреливает группу взглядом. – При сдаче экзамена главное – не забыть зачётку!

И дверь на себя без очереди, с видом, как будто он пришёл не сдавать экзамен, а принимать.

Я по мальчишеской наивности, а скорее из зависти, видел в нём везучего дурака. До тех пор, пока не оказался с Беловым на зачёте за одной партой.

Зачёт по русской культуре принимал профессор Минц. Старый коммунист, совершенно непробиваемый жалобами девушек на увеличение живота. Парней Минц вообще ненавидел. О взятке не могло быть и речи.

Когда уже полгруппы понуро рассматривало дырку от бублика вместо записи «зачтено», Белов вошёл в аудиторию в своём самом парадном кремовом костюме и в галстуке с золочёной булавкой. Вообще он одевался крайне элегантно (не столько дорого, а именно элегантно), особенно в дни экзаменов и трудных зачётов – по принципу «экзамен для меня всегда праздник».

Сначала Белов рассказал всё, что знал о «Повести временных лет». А знал он, что таковая была и являлась первой русской летописью. Но Юра вывел эту мысль на оперативный простор, вплоть до корпения бедных писцов под страхом смерти в монастырях.

Я слушал, и мрачные кельи с монахами, гробящими зрение для русской истории, стояли у меня перед глазами.

– А в каком веке появилась «Повесть временных лет»?

Белов ничуть не смутился:

– В десятом.

Сморщенные глазки Минца широко открылись. (Этот преподаватель никогда не говорил: «Неправильно». Только слушал, задавал вопрос, а потом оценивал.)

– А письменность на Руси в каком столетии возникла… кхе-кхе?

– Тоже в десятом.

По новейшей концепции Белова получалось, что русичи, едва научившись писать, тут же задумались о потомках и засели за летопись, не жалея сил под руководством Нестора.

Вторым вопросом у Белова значилось древнерусское зодчество. Кто-то ему подсунул шпору с неразборчивым девичьим почерком и сокращениями. И он начал живописать зодчество…

– Что это за закомарники? – не выдержал удивлённый профессор. За пятьдесят лет карьеры он услышал новый научный термин. (А речь шла о закомарах – это такие полукруглые завершения стен под сводами храма, просто Белов так разобрал «закомар.» в шпоре.)

– Может, накомарники? – брюзжит Минц.

– Может, и накомарники. – В шпоре-то неразборчиво написано.

– А может, это от комаров?

– Может, и от комаров. – Юра допускал такой вариант применения неизвестного элемента зодчества – почему бы и нет?

Потом старик достал открытки:

– Что это за собор?

– Софийский. – Белов других не знал.

– А где он находится?

Юру такая постановка вопроса привела в лёгкое замешательство… Он был твёрдо убеждён в наличии исключительно одного Софийского собора, киевского, потому что в военном училище интересовался историей и даже что-то читал про Киевскую Русь на самоподготовке.

– Но не в Киеве?..

– Не в Киеве… кхе-кхе.

И тогда Белов оценил местность – а на открытке снежок искрится и деревья большие, хвойные.

– Новгород!

Минц поставил зачёт и вспоминал потом эти накомарники, пока не умер за кафедрой от инсульта.

Нет, Белов дураком далеко не был. Он мог самый скупой фактик с даткой из программки обмусолить и так, и сяк. Вспоминал редкие подробности древних сражений: «…Скачет шеренга рыцарей в стальных доспехах (это у него в античном Риме рыцари) … Блеск лат мешал целиться лучникам, они редко попадали в цель и поэтому проиграли сражение…»

Когда Белову совсем не хватало материала для ответа и злорадный экзаменатор дожимал его наводящими вопросами, Юра невзначай привязывал историческое событие к факту из собственной биографии: «…Да. Рубикон – это река… И Юлий Цезарь задумал тяжелейшую операцию. Вы представляете?.. Переправить такую массу солдат и коней через бурные воды?.. Когда мы форсирсировали Сунжу…» А уж про форсирование Сунжи, и всех остальных водных преград с использованием плавсредств, Юра мог рассказывать долго… В общем, я не помню, чтобы он попал на пересдачу, хоть на троечку, но выкручивался.

Интересно, что Белов, казалось, презирал излишнюю образованность, но на экзаменах выражался ярко и поэтично, как писатель. И конечно, козырял не к месту всякими изящными военными словечками типа «ротация», «рекогносцировка»… От физкультуры его освободили, но кросс Юра любил. На своих побитых осколками ногах он добровольно пробегал три километра и бег обзывал ускоренными передвижениями. Говорил он ещё «пардон» вместо «извините» – поручик царской кавалерии, блин…

Преподаватели, как известно, пунктуальностью не отличаются. И ровно через двадцать минут опоздания лектора Белов увлекал за собой группу из аудитории – было такое право у студентов, негласное, но без Юры мы не решались им воспользоваться.

Сам же Белов присутствовал на занятиях редко, а опаздывал, наоборот, часто. На вопрос: «Почему опаздываете?» – он честно отвечал: «По ряду причин», – с достоинством проходил, усаживался за парту, небрежно вынимал из папочки тетрадку (одну для всех предметов), великолепный Parker из кармана и обращал ласковый взор на застывшего кандидата наук – можете продолжать…

В День исторического факультета приходили выпускники с лицами высокомерной радости. Некоторые несли на руках детей, вели мужей и жён; большинство всё же ностальгически отбивалось от семейных уз – и тогда уже по полной: один юный директор сельской школы поскользнулся, раздавил очки и едва не задел декана блевотиной, а не слишком свежей красоты дама перепутала в мужском туалете археолога Кукуяна с оставленным на хозяйстве супругом… Студенты и преподаватели разыгрывали на сцене представление. Команда КВН в одежде султана и его гарема бросала в зрителей эссенции истфаковского юмора на восточный мотив. Актовый зал гудел, гоготал, смех тонул в музыке, замирал и снова взрывался. Осторожно хлопали пробки шампанского выпускников. Студенты под шумок набирались дешёвым вином и водкой.

Под закат торжественной части, когда демократичные преподаватели вдоволь над собой поиздевались в сценках, доцент Павловский заскандировал: «Истфак пил! Истфак пьёт!! Истфак будет пить!!!» Белов в распахнутом светло-стальном плаще и с пластиковым стаканом в руке взбежал на сцену, всучил стакан обалдевшему Павловскому и потребовал выпить до дна: «За истфак!» Зал ликовал… Юра запел гимн факультета.

Пусть я убит у Ахерона,
И кровь моя досталась псам,
Орёл Шестого легиона,
Орёл Шестого легиона,
Всё так же рвётся к небесам…

Забарабанили спинки сидений. Зал вставал. Гул осёкся, песня захватывала ряд за рядом, набирая мощь. Галёрка из выпускников отставила бутылки и подхватила:

Всё так же горд он и беспечен,
И дух его неукротим.
Пусть век солдата быстротечен,
Пусть век солдата быстротечен,
Но вечен Рим! Но вечен Рим.
Пусть век солдата быстротечен,
Пусть век солдата быстротечен,
Но вечен Рим! Но вечен Рим…

Мы стояли и пели. Горячее чувство веселья, единства, воли и озорства распирало грудь, заражало, рвало плакаты со стен наэлектризованным воздухом.

Сожжён в песках Ершалаима,
В водах Евфрата закалён,
В честь императора и Рима,
В честь императора и Рима,
Шестой шагает легион.
В честь императора и Рима,
В честь императора и Рима,
Шестой шагает легион.
Пот, кровь, мозоли нам не в тягость,
На раны плюй – не до того!
Пусть даст приказ Тиберий Август,
Пусть даст приказ Тиберий Август,
Мы с честью выполним его…

Как ни странно, никто из нас не спился от усердной учёбы. Все стали приличными работниками всевозможных учреждений. От таможни до магазина «Детский мир». В школу пошла ненадолго только Светка Гнедаш. А Юра исчез.

Звёздный час Луноходова

В первый день занятий на военной кафедре Аполлонов успел стать на левом фланге. Строй студентов вытягивался в коридоре. Полковник Измеров, отсекая опоздавших, дал команду Аполлонову: «Закрой дверь».

Аполлонов закрыл дверь и возвращался.

– Почему опаздываете?! – оборвал его Измеров.

– Вы же сказали закрыть дверь?..

– Кто вам сказал?! – Измеров оглядел неформального студента исподлобья и упёрся взглядом в Щелкунова. – Товарищ подполковник, разберитесь!

Вытащив серьгу из левого уха и сбрив кислотный бобрик, Аполлонов долго ходил в наряд. Он сидел у злополучной двери, невнятно отвечая в трубку телефона.

Аполлонов был из богатой семьи разведённых родителей. Говорили, что он вхож в подпольный свингерский клуб и имеет гомосексуальный опыт. Опыт наркотиков у него имелся точно. Он чего-то глотал. Потом как призрак переходил в аудитории, не замечая вопросов. Ещё Аполлонов пил водку (хорошими порциями) и не мог посещать военку регулярно. Он заранее готовил уважительную причину.

К его счастью военные преподаватели не улавливали перегар, а память полковника Измерова испортилась в танковых войсках. Как-то, посылая отряд студентов на помощь биологическому институту, Измеров назначил Захарова старшим: «Захаров, прибудете на кафедру – сразу доклад мне».

Когда Захаров начал доклад, Измеров сказал: «А, Захаров, и ты там был?»

В общем, Аполлонов четыре раза проходил флюорографию, два раза встречал сестру из Киева и три раза её туда провожал. Однако, исчерпав воображение на четвёртом курсе, Аполлонов честно признался Измерову, что сегодня он «после вчерашнего» и не может вынести обучения. Это была роковая ошибка – Аполлонов прослыл алкоголиком.

Военка проходила два курса. Раз в неделю. На третьем курсе – в четверг. На четвертом – в понедельник. Можно было не ходить. Но тогда год службы солдатом без вопросов. А так – два, под большим вопросом. И офицером. Было о чём подумать… Большинство выбрало военку, подписав контракт. Даже Захаров, который в армии отслужил до университета. Но Захаров – это другая тема.

Главное на военной кафедре – не опоздать на построение. После проверки нас заводили в класс. Минут сорок мы сидели за партами. Открывалась дверь. Вваливался Щелкунов в распахнутом кителе, наш куратор.

– Так, ты! Встать!.. – орал Щелкунов, направляясь к трибуне лектора. Всегда засыпающий Аполлонов стоял.